Параграф второй Размедвеживание

Лермонтов как-то написал: «Поэты подобны медведям, которые кормятся тем, что сосут свою лапу». Маяковский тоже сосал свою лапу – ему было просто: он сам превратился в медведя. Это произошло вдруг, после телефонного звонка домработницы Аннушки, передавшей ему слова Лили, что она не хочет его видеть и не только сейчас, а еще долго-долго не захочет, потому что она больна. А ему почудилось не хочет видеть, значит, больше не любит:

Страшнее слов —

из древнейшей древности,

где самку клыком добывали люди еще,

ползло

из шнура —

скребущейся ревности

времен троглодитских тогдашнее чудище.

……………………………………………..

Сквозь первое горе

бессмысленный,

ярый,

мозг поборов,

проскребается зверь.

………………………………………………..

Вчера человек —

единым махом

клыками свой размедведил вид я!

Косматый.

Шерстью свисает рубаха.

Тоже туда ж!?

В телефоны бабахать!?

К своим пошел!

В моря ледовитые!

Размедвеженье

Медведем,

когда он смертельно сердится,

на телефон

грудь

на врага тяну.

А сердце

глубже уходит в рогатину!

Течет.

Ручьища красной меди.

Рычанье и кровь.

Лакай, темнота!

Не знаю,

плачут ли,

нет медведи,

но если плачут,

то именно так.

То именно так:

без сочувственной фальши

скулят,

заливаясь ущельной длиной.

……………………………………..

Вот так медведи именно могут:

недвижно,

задравши морду,

как те,

повыть,

извыться

и лечь в берлогу,

царапая логово в двадцать когтей.

Одно превращение следует за другим. Фантастическая реальность разворачивается причудливо. Вот на подушке, ставшей льдиной, поэт плывет по Неве и оказывается под тем самым феерическим мостом, к которому он приковал себя в «Человеке».

Стоит.

Разметал изросшие волосы.

Я уши лаплю.

Напрасные мнешь!

Я слышу

мой,

мой собственный голос.

Мне лапы дырявит голоса нож.

Мой собственный голос —

он молит,

он просится:

– Владимир!

Остановись!

Не покинь!

Зачем ты тогда не позволил мне

броситься?

С размаху сердце разбить о быки?

…………………………………………..

Ты, может, к ихней примазался касте?

Целуешь?

Ешь?

Отпускаешь брюшко?

Сам

в ихний быт,

в их семейное счастье

намереваешься пролезть петушком?!

Не думай! —

Рука наклоняется вниз его.

Грозится

сухой

в подмостную кручу.

– Не думай бежать!

Это я

вызвал.

Найду.

Загоню.

Доконаю.

Замучу! (4: 146–151)

Ч е л о в е к посылает поэта в праздничный город остановить веселье и всех созвать спасать его, Ч е л о в е к а, отменить его безлюбовную муку. Условия грозные:

Пока

по этой

по Невской

по глуби

спаситель-любовь

не придет ко мне, скитайся ж и ты,

и тебя не полюбят.

Греби!

Тони меж домовьих камней! —

И еще вдогонку:

– Забыть задумал невский блеск?!

Ее заменишь?!

Некем!

По гроб запомни переплеск,

плескавший в «Человеке». (4: 152)

Тут уже речь не об общечеловеческой христианской любви, а только о них, о ком баллада – о Нем и о Ней, о Владимире и о Лиле, уже не раз отвергавшей его. Из-за нее он не так давно (по земным часам) взлетел на небо, прямо к Богу в Рай, пробездельничал там миллионы лет и вернулся на землю, где ее, разумеется, уже не было, а в их квартире, которая уже не их, какой-то лысый инженер любился со своей женой (совсем не Лилей). На земле время продолжало течь по-земному. Что делать? Задача ведь еще не решена. Фантастическая реальность продолжается. В ночь под Рождество он бежит по Москве, натыкается на прохожего:

«От нэпа ослеп?!

Для чего глаза впряжены?!

Эй, ты!

Мать твою разнэп!

Ряженый!» (4: 154)

Маяковский идет дальше. Навстречу ему молодой человек, в обмотках и во френче. Вид у него Иисуса. Только нежней, юней. Вот кто спасет. Но «спаситель» оказался самоубийцей… Сколько их было – недавних фронтовиков, не переживших нэпа. «До чего ж на меня похож!» Поэт еле напялил на себя куртку убитого и бритвой луча выбрил «шерстищу с лапищ и с мордищи. Куда теперь? Инстинктом тянет родимая норка. Но никто из родни не хочет идти с ним на мост феерический. Его усаживают за родительский стол:

– Так что ж?!

Любовь заменяете чаем?

Любовь заменяете штопкой носков?

Единственное оправдание – дорогая мама Альсандра Альсеевна, «Вселенная вся семьею засеяна» – и в Германии, и в Америке и в Сахаре.

Прощайте! —

Отбросил ступеней последок.

– Какое тому поможет семейство?!

Любовь цыплячья!

Любвишка наседок! (4: 158–159)

Христос так и говорил: идите за Мной и оставьте семью, родную мать, отца ради любви к Богу, любви всечеловеческой. Казалось бы, после семьи и заходить ни к кому не следует. А он не утерпел и заскочил к первым окололитературным знакомым. Какие теперь они, если они еще живы:

Все так и стоит столетья,

как было.

Не бьют —

и не тронулась быта кобыла.

Лишь вместо хранителей духов и фей

ангел-хранитель —

жилец в галифе.

А дальше слова покаяния, напоминающие его «Mea culpa!» в поэме «Война и м1р»:

Но самое страшное:

по росту,

по коже

одеждой,

сама походка моя! —

в одном

узнал —

близнецами похожи —

себя самого —

сам

я. (4: 161)

Маяковский предстает в этих строках двуликим. Он ненавидит мещанство, обывательщину, обыденщину, но в нем самом притаился мещанин, приобретатель. Он ненавидит себя за это, старается преодолеть в себе эту заразу, ибо Лиля, его возлюбленная, двурушничая, осуждая поэта за его неравнодушие к «красивой жизни», требует от Маяковского самой дорогой парфюмерии, модной одежды – из Парижа, из Парижа!! И если б только это. Она требовала у поэта привезти ей из Парижа то, что в те годы было редкостью даже у начальства. «Очень хочется автомобильчик. Привези пожалуйста!.. Только купить надо непременно Форд последнего выпуска на усиленных покрышках-баллонах; с полным комплектом всех инструментов и возможно большим количеством запасных частей (ведь кто-то из “автомобилистов” консультировал эту хищницу! – К.К.). Кроме того, мы с Булькой очень просим, если можно, купить для мотоциклетки все, что я тебе записала, т. к. очень много на ней ездим»[100]. Маяковский выполнил все заказы Лили. Это в те годы было так необычно, что поэту пришлось напечатать стихотворение «Ответ на будущие сплетни».

Покидая хлебосольный дом околопоэтических знакомых, Маяковский замечает:

Исус,

приподняв

венок тернистый,

любезно кланяется.

Маркс,

впряженный в алую рамку,

и то тащил обывательства лямку. (4: 161)

Экспериментальные иллюстрации к книге Маяковского «Про это». Фотомонтаж А. Родченко. 1923 г.

А давно ли Маркс кричал из такой же алой рамки: «Скорее / головы канарейкам сверните – / чтоб коммунизм / канарейками не был побит!». Христа давно уже приспособили к феодально-буржуазному быту, а теперь вот и Маркса – к нэповскому. И тем более необъяснимо, как после всего этого Маяковский продолжает уговаривать эту семейку идти спасать Человека. А ему в ответ:

Будет ныть!

Поесть, попить,

попить, поесть —

и за 66!

Теорию к лешему!

Нэп —

практика.

Налей,

нарежь ему.

Футурист,

налягте-ка!

Наконец, он оказывается в «салоне Лили Брик». Уж перед ней-то он не может не покаяться:

Я день,

я год обыденщине предал,

я сам задыхался от этого бреда.

……………………………………….

Теперь лишь ты могла б спасти.

Вставай!

Бежим к мосту!

Но бежать не пришлось. Ч е л о в е к пришел к ним сам:

Оставь!

Не надо

ни слова,

ни просьбы.

Что толку —

тебе

одному

удалось бы?!

Жду,

чтоб землей обезлюбленной

вместе,

чтоб всей

мировой

человечьей гущей.

Семь лет стою,

буду и двести

стоять пригвожденный

этого ждущий.

У лет на мосту

на презренье,

на смех,

земной любви искупителем значась,

должен стоять,

стою за всех, за всех расплачусь,

за всех расплачусь. (4: 164–172)

Даже вместе со своей любимой они не спасли Человека.

Миновали десятки лет. Поэт постарел. Но все равно теперь в Париже Маяковский уговаривает парижан идти вместе с ним спасать Человека:

…хожу по мгле по Сеновой

всей нынчести изгой.

Уговаривает «ночных бабочек». Ответ предсказуем:

«Не пойдем.

Дудки!

Мы – проститутки».

И вот он снова в Москве, лохмотьями зацепился за купол Ивана Великого, а мерещится ему Кавказ.

В ущелья кремлевы волна ударяла:

то песня,

то звона рождественский вал.

С семи холмов,

низвергаясь Дарьялом,

бросала Тереком

праздник

Москва. (4: 174)

Кавказ не отпускал Маяковского даже в видениях… Иван Великий обернулся до боли знакомым льдистым Машуком, где мерзавец Мартынов убил на дуэли Лермонтова. А за Маяковским охотятся.

…Кавказ кишит Пинкертонами. (4: 175)

Застукали его на Машуке (продолжение ниже. – К.К.).

Вы скажете: так ведь это же не взаправду – это поэтический образ. Правда оказалась коварней. Читатель не может не помнить, как Ленин отчитал Маяковского за «Наш марш», за «второй потоп», за требование, чтоб Большая Медведица «на небо нас взяла живьем». В фантастической реальности Маяковского убили, но он еще успел сказать:

Да небо

по-прежнему

лирикой звездится.

Глядит

в удивленье небесная звездь —

затрубадурила Большая Медведица.

Зачем?

В королевы поэтов пролезть?

Большая,

неси по векам-Араратам

сквозь небо потопа

ковчегом-ковшом!

С борта

звездолетом

медведьинским братом

горланю стихи мирозданию в шум…

Маяковский начал свой жизненный путь со звезд и завершает звездами, звездолетом, звездой в большом созвездии, что служит ориентиром летчикам и космонавтам. На этом фантастическая реальность обрывается. Поэт вернулся к нефантастической, камерной, комнатной.

Только с глобуса – гора Килиманджаро.

Только с карты африканской – Кения. (4: 177, 178)

Теперь поэт наяву воображает себя в мастерской человечьих воскрешений ХХХ в. Он просит, он молит химика:

Сердце мне вложи!

Кровищу —

до последних жил.

в череп мысль вдолби!

Я свое, земное, не дожил,

на земле

свое не долюбил.

……………………………….

Воскреси

хотя б за то,

что я

поэтом

ждал тебя,

откинул будничную чушь!

Воскреси меня

хотя б за это!

Воскреси —

свое дожить хочу! (4: 182)

И тут же выливает на советское общество клокочущий океан ненависти, заполняя до краев расстрельный компромат на себя самого:

Но дыханием моим,

сердцебиеньем,

голосом,

каждым острием вздыбленного в ужас

волоса,

дырами ноздрей,

гвоздями глаз,

зубом, исскрежещенным в звериный лязг,

ёжью кожи,

гнева брови сборами,

триллионом пор,

дословно —

всеми порами

в осень,

в зиму,

в весну,

в лето,

в день,

в сон

не приемлю,

ненавижу это

всё.

Всё,

что в нас

ушедшим рабьим вбито,

всё,

что мелочинным роем

оседало

и осело бытом

даже в нашем

краснофлагом строе. (4: 179)