Параграф первый Фантастическая реальность

Как Маяковского ни поносили, он продолжал «гнуть» свое. Он давно уже не писал больших поэм, полагая, что работа ассенизатора еще очень нужна обществу. Иногда он перемежал сатиру, свой излюбленный жанр, разнокалиберными агитками, всегда основанными на каком-то реальном факте. Он был одним из создателей «литературы факта», документальной прозы. Иногда он сочинял бравурные марши, лозунги-рифмы или поэтические «отчеты» о своих поездках по городам Союза или заграницы. Но его интерес к мировоззренческим проблемам, его потребность и его способность оторваться от будничности и отдаться вихрю фантастических превращений, таких непредсказуемых, неправдоподобны. Его космизм, в котором он выступал наследником Николая Федорова, его проектная историософия, не отвечающая стандартам советской идеологии, его мысли о жизни и смерти, о религии, о посмертном воскрешении – то есть все то, что было душой и духом его поэзии, его личности, – все это привело его к поэме «Про это». Как ни странно, того же хотели партийные надзиратели за литературой, чтобы уличить сатирика в крупных идеологических ошибках, за которые можно было бы привлечь его к ответственности. Охота на поэта-инакомысла продолжалась. Правителям нужна была провокация, надобно было вернуть Маяковского к себе – первозданному. Этого никто не смог бы сделать надежнее, чем Лиля Брик. И она получила задание вдохновить Маяковского на большую поэму, подобную тем, которые он написал до революции. Это задание вполне совпадало с Лилиным желанием славы Беатриче. Она заявила ему, что разлюбила его, что ей с ним стало скучно, потому что он непрерывно пишет штампованные агитки, которые ей надоели и даже противно читать. Лиля предложила расстаться на два месяца, и если он за это время не докажет, что остался таким же поэтом, каким был, когда они впервые встретились и она его полюбила, то они расстанутся навсегда. Маяковский принял условия. Заперся в своей комнатке и два месяца днем и ночью создавал свою самую наихристианнейшую, завещательную поэму «Про это». Он сюжетно связал ее с дореволюционной поэмой «Человек». Уже та была мироохватной и казалось, что все, что можно было сказать о трагедии человеческого существования, тогда было сказано. Он пахал однажды им вспаханное поле, но «Про это» было написано так, будто он впервые поднимает целину. От «литературы факта» он не отказался совсем и в поэму включил факты собственного быта и быта близких ему людей. Поэтический метод остался прежним.

Домработница Лили сообщила поэту по телефону, что его возлюбленная больна и не может с ним ни говорить, ни встретиться. В телефонном звонке, в словах домработницы Аннушки Маяковский услышал не то, что она говорила, а признание в нелюбви. Звонок потряс Маяковского. Он поверил и не поверил. Решил сам убедиться. Нервничая, стал звонить Лиле. Безответно. Повторилось все то, что было с ним и в «Облаке», и в «Флейте», и в «Человеке». Чудище ревности стало бесчинствовать в его воображении, раскручивая, как киноленту, логическую алогичность его сюрреалистической фантазии. Развертывание сюжета, все его коллизии, составляющие основное содержание поэмы, происходят в его воображении, но так, будто они происходят на самом деле. Реальность фантазии не менее, а более реальна, чем реальность физического факта. Человек способен жить в собственной фантазии более правдоподобно, «физически» достоверно, в более полном соответствии с тем, что он хотел бы делать в своей нефантастической жизни. Маяковский превращает факты неподвижного сидения в однокомнатной квартирке в факты действия, движения, передвижения по стране, по миру, по мирозданию, в факты невероятные, невозможные с точки зрения обыденного сознания, но абсолютно достоверные как факты поэзии. В них, и только в них, заключена правда чувства, правда мысли и правда мечты. Однако поэт в этой своей фантастической реальности сталкивается со знакомой ему обывательской, непривлекательной реальностью и не может удержаться от язвительного слова. И только после того, как завершается длительное повествование, рассказывающее о тщете поисков людей, готовых вместе с ним пойти спасать Ч е л о в е к а от безлюбовного существования, только после того, как Маяковский изображает сцену того, как его убивает дуэлянт-общество, поэт из фантастической наидостовернейшей реальности возвращается в осточертевшую нефантастическую, из которой выпотрошили все органы человека, кроме органов пищеварения и деторождения. Нет крови, нет нервов, нет легких, нет сердца, нет мозга. В нефантастическом эпилоге он обнаруживает себя сидящим неподвижно на стуле перед телефонным аппаратом. Уже давно встало солнце. Та долгая жизнь ревнивца, которую он прожил, уместилась в одну бессонную ночь. Вернувшись в нефантастическую реальность, воображение его продолжало фонтанировать, вызывало образы то из прошлого – далекого и близкого, а то бессмертная душа оказалась в ХХХ в. Но поэту мало было бессмертия душ. Он жаждал полного воскрешения, он просил, чтобы ученый-химик из мастерской человеческих воскрешений сердце ему вложил, кровищу до последних жил, в череп мысль вдолбил, потому что он «свое, земное, не дожил / на земле, / свое не долюбил». Христово ли это желание – воскрешение плоти, а не только души? Испанский мудрец Мигель де Унамуно не сомневался, что Христос «верил в воскрешение плоти на иудейский манер, а не в бессмертие души в духе платонизма»[96].

Микеланджело Буонарроти. Пророк Иезекииль. 1508–1512 гг. Фрагмент росписи плафона Сикстинской капеллы, Ватикан

О воскрешении плоти и души пророчествовал ветхозаветный пророк Иезекииль. Новозаветных апостолов это пророчество смущало. Унамуно об этом смущении повествует так: «После того как умер Иисус и воскрес Христос, в душах верующих родилась вера в телесное воскрешение и одновременно с нею вера в бессмертие души, чтобы агонизировать в них. И эта великая догма о воскрешении плоти по-иудейски и бессмертии души по-эллински породила агонию Святого Павла, этого эллинизированного иудея-фарисея, который говорил, запинаясь, на своем могучем греческом»[97]. Та же агония царила в сознании и Маяковского, внимавшего пророчествам Иезекииля, многое перенявшего у святого апостола Павла и восхищенного идеей плотско-духовного воскрешения Николая Федорова. Маяковский верил в свое духовное бессмертие – «Мой стих дойдет / через хребты веков / и через головы / поэтов и правительств». Но поэт уповал и на свое телесное воскрешение. И не только свое. Он верил одновременно и в воскрешение своей возлюбленной, потому что нельзя же не воскресить такую красивую женщину. Близкие друзья понимали, что обращение Маяковского к химику ХХХ в. есть крик о скорой помощи, что это SOS с е г о д н я погибающего. Он очень долго играл со смертью, пугал (в том числе и Лилю) готовностью покончить с собой, чтобы поняли, что ему плохо, чтобы дорожили им. Угрозы суицида были до поры до времени лишь поэтическим тропом. Как и его призывы к насилию. Не зная того, он «подбрасывал компромат» на себя будущим убийцам, изобразившим свою расправу над ним как самоубийство. Имея столько подручных, сколько «они» имели, трудно ли было карандашом написать предсмертную записку в «его стиле».

А Лиля была довольна, она вернула Маяковского к его великой поэзии. Л. Брик гордилась тем, что Есенин при встречах называл ее «Беатрисочкой». В предсмертной поэме «Во весь голос» Маяковский признается – «себя / смирял, / становясь / на горло / собственной песне». Поэма «Про это» могла бы быть названа, как этюд Андрея Платонова – «Антисексус». В ней ни намека на сексуальные отношения мужчины и женщины. «Про это» была поэмой более о ревности, чем о плотской любви. И хотя ревность, говорят, это подкладка любви, ревность в поэме Маяковского оборачивалась не облагороженным «основным инстинктом», а желанием, чтобы в обезлюбленном мире восторжествовала всечеловеческая христианская, бесполая любовь. Маяковский сам не ожидал такого результата. Он был чувственным мужчиной. Его даже называли секс-символом 20-х годов.

Л.Ю. Брик.

Рисунок В. Маяковского. 1916 г.

«Что такое любовь?» – спрашивала Лиля. «Любовь – это сердце всего» – так отвечал своей возлюбленной Маяковский. Мы не одни: в согласном биении наших сердец я слышу пульс Вселенной, тахикардию взаимообладаний миллионов людей, учащенное сердцебиение медвежьих свадеб, длинношеее объятие страусов, вязкое течение соков сосен, карнавальное соитие площадей и улиц, лязг сцепившихся вагонов, шуршание шин трущихся боками автомашин, ласки дюн океанскими волнами, штормовую качку пароходов, провалы в воздушные ямы самолетов, выбросы протуберанцев воспламенившегося солнца и шипенье сгорающих до срока, не долетевших до вожделенной Земли нетерпеливых комет. В своей любви поэт-апостол слышит набатное сердцебиение Бога Отца, творящего многофигурное пространство и многомерное время, и то, как Он внемлет ответному перестуку людских молений и возблагодарений Ему – Создателю Любви и Его Сыну – Спасителю Любви, любвеобильному Иисусу Христу. Ими живет и дышит, веселится и сокрушается, радуется и страдает все мирозданье. Из Их любви произрастает справедливость, доброта, милосердие, соучастие, сострадание, добровольная ответственность за других и волевая свобода самопожертвования ради близких и дальних.

Преподаватель теологии в Католическом университете в Милане Луиджи Джуссани был поражен словами Маркса, обращенными к жене в письме от 21 июня 1856 г.: «Я вновь ощущаю себя человеком в полном смысле слова, ибо испытываю огромную страсть. Ведь та разносторонность, которая навязывается нам современным образованием и воспитанием, и тот скептицизм, который заставляет нас подвергать сомнению все субъективные и объективные впечатления, только и существуют для того, чтобы сделать всех нас мелочными, слабыми, брюзжащими и нерешительными. Однако не любовь к фейербаховскому "человеку”, к молешоттовскому “обмену веществ”, к пролетариату, а любовь к любимой, именно к тебе, делает человека снова человеком в полном смысле этого слова»[98].

Маяковский не уступал Марксу. Для Маяковского не любовь к Марксу, к пролетариату, к социализму, к Родине, ко всей Земле и Вселенной, а любовь к женщине делала его человеком в полном смысле этого слова.

Из любви произрастают также противоположные ей чувства – нетерпимость и ненависть к еще не изжившему в племенах идолопоклонству, человеческим жертвоприношениям, безобразным фетишам. Не потому ли прошептал задыхающийся от сердечной астмы певец подневольного русского крестьянства: «То сердце не научится любить, которое устало ненавидеть». Но только ненависть, защищающая любовь, оправдана. А ненавидящим без любви людям свойственно равнодушие, себялюбие, надменность, гордыня, зависть и воля к власти. Есть мужчины и женщины, что любят друг друга только плотской любовью, поглощающей все их существо, и испытывают при этом страдания лишь от ревности, не обращая внимания на то, что весь остальной мир без вины виноватых людей, сотканный Богом для любви, страдает от ее отсутствия… Любовь мужчины к женщине, какой бы она ни была – счастливой или несчастной, взаимной или безответной, является человеческой, когда вмещает в себя любовь и страдания всего мира. Понимала ли душу своего возлюбленного модернистская Беатриче? Лилю ранили посвященные ей стихи, в коих образ Иисуса Христа, судившего ее за иждивенческие прихоти, а его за неуемность страсти, воспринимался боготворимой поэтом Лилией просто как метафора того заносчивого мнимо-революционного салонного эстетизма, который был тогда в моде. Он любил Лилю, а вместе с нею еще тридцать женщин. Он был macho, mujerego. Как писал Асеев, «он их обнимал / без жестов оперных, / без густых / лирических халтур; / он их обнимал – / пустых и чопорных, / тоненьких / и длинноногих дур.». Были и не пустые, и не чопорные, и не глупые. Важно другое. Даже к «проходной» своей возлюбленной Маяковский относился заботливо, трепетно, дружески. Были, однако, и «непроходные». В Нью-Йорке, на Манхэттене он полюбил Элли Джонс – двадцатилетнюю красавицу русско-немецкого происхождения, белоэмигрантку. Роман, в котором каждая минута была равна вечности, продолжался два месяца. Влюбленные не предохранялись. Через срок родилась девочка. Маяковский не сразу узнал о нежданной дочери. До этого было прощание. Маяковский настаивал, чтобы она непременно пришла к пароходу. Пришла. Поэта не оказалось. Недоумевающая и раздосадованная вернулась домой. Дальше слова самой Элли Джонс из ее дневника: «Я хотела броситься на кровать и рыдать – из-за него, из-за России – но не могла. Моя кровать была устлана цветами – незабудками. У него совсем не было денег! Но он был такой. Как можно говорить, что он был грубым или суровым, или жестоким?!

Где он достал незабудки в конце октября в Нью-Йорке?»[99] А было так: свой билет первого класса Маяковский поменял на билет четвертого класса, а разницу в цене истратил на незабудки. Домой плыл в четвертом, в трюме:

Я в худшей каюте

из всех кают —

всю ночь надо мною

ногами куют.

Всю ночь,

покой потолка возмутив, несется танец,

стонет мотив:

«Маркита,

Маркита,

Маркита моя, зачем ты,

Маркита, не любишь меня…»

А зачем

любить меня Марките?!

У меня

И франков даже нет. (7: 92)

Американская любовь поэта и плод горячей любви – дочь Елена – до 1990-х годов для российской общественности было тайной. Элли Джонс любила поэта до своей смерти и завещала дочери смешать свой прах с прахом Маяковского на Новодевичьем кладбище. Дочь Елена – лицом, глазами, фигурой – женская ипостась отца – выполнила наказ матери. Маяковский тайно ездил в Ниццу повидать свою трехлетнюю дочь и ее мать, с которыми, он знал, в этой жизни не суждено больше встретиться. Через год в Париже, в Grand Opera Маяковский разглядел русскую красавицу Татьяну Яковлеву:

Смотрю

в антракте —

красавка на красавице.

Размяк характер —

всё мне

нравится.

Но перед одной, победительно красивой, он капитулировал. Никогда еще он так не влюблялся. Взаимное притяжение – и телесное, и душевное – было нестерпимо сладостным и мучительным. Она знала наизусть – надо же! – многие его стихи. Стало быть, знала его. А он о ней почти ничего или, интуитивно, – все. Ничто, казалось, не могло помешать их союзу, их счастью. И черт его дернул, в один из вечеров, прогуливаясь по набережной Сены, объясниться «высоким» стилем:

Любить —

это значит:

в глубь двора

вбежать

и до ночи грачьей,

блестя топором,

рубить дрова,

силой

своей

играючи.

Любить —

это с простынь,

бессонницей

рваных,

срываться,

ревнуя к Копернику,

его,

а не мужа Марьи Иванны,

считая

своим

соперником. (9:383)

И это говорилось пленивший его красавице, вместо того чтобы обнять, расцеловать, схватить в охапку и утащить ее, прижимающуюся к любимому. Маяковский, правда, потом издалека, из Москвы, звал ее: «Иди сюда, / иди на перекресток / моих больших / и неуклюжих рук». И хотя он хорохорился: «Я все равно тебя / когда-нибудь возьму – / одну / или вдвоем с Парижем», границу перед ним закрыли. И перед ней тоже. Ее письма вскрывали. И вскрывали по праву старой, еще не заржавевшей любви, о которой была написана поэма «Про это».