Часть двадцатая Летите, в звезды врезываясь

«Самоубийство» Маяковского потрясло Москву, Россию, Украину, Грузию, Францию, Германию, США и весь мир. Отказывались верить. Не только его жизнеутверждающая поэзия, но и сама его фигура говорила о жизни «без конца и без края». Больные выздоравливали, видя его. Приходили на его выступления, чтобы от его стихов, от него самого, от этого горного, грохочущего, искрящегося словопада ощутить пьянящий вкус земного бытия, желание быть, преодолевать, добиваться.

Это не сказки. Так оно и было. Апостолы Петр и Павел, Иоанн и Андрей тоже возвращали больным, немощным жизненные силы. А Маяковский ведь был апостолом. Он оправдывал слова, сказанные о себе: «со всей вселенной впитывай соки / корнями вросших в землю ног». Весь мир умещался в нем со всеми горестями и радостями, надеждами и разочарованиями, любовью и ненавистью, состраданием и милосердием. Москва плакала. Когда утром 14-го пришли газеты в черной траурной рамке, мать, отец и я как раз собирались навестить сестру Лилю в Боткинской больнице. Накануне ее уложил приступ ревматизма. За месяц до гибели поэта она встречалась с ним, читала ему переводы его стихов на испанский. А в этот день в палате Боткинской больницы уже знали о смерти поэта. Сестра – так я ее запомнил – сидела на высоко поднятых подушках и тихо плакала. Лиля после траурных дней, полная мыслей о Маяковском, поправилась, как и многие ее соседки по палате.

Похороны В. Маяковского 17 апреля 1930 г.

Сестра заразила меня Маяковским до такой степени, что он стал для меня духовным наставником. Но все это было потом. А тогда только и разговоров было что о гибели поэта. Как? Почему? Гадали, кому была выгодна смерть поэта. Уже тогда не верили в самоубийство. Искали причины. Наиболее беспечально смерть Маяковского восприняли Брики. На фотографии они сидят рядом с гробом с отсутствующими лицами. А убиенный, покоясь в гробу, улыбается. Гроб Маяковского установили на артиллерийский лафет. По сторонам шли солдаты. Хоронили как командарма, павшего в бою: «Парадом развернув / моих страниц войска, / я прохожу / по строчечному фронту». За гробом шли тысячи москвичей. Москва погрузилась в траур. Газеты только об этом и писали. Тризна была не веселой. Тризна была грозной. А буквально на другой день после всенародных похорон травля Маяковского возобновилась. Еще не успела просохнуть типографская краска траурных изданий, а в ЦК ВКП(б) на имя Сталина и Молотова пришло письмо руководителей РАПП, подписанное среди прочих Ермиловым, Фадеевым, Киршоном, Лебединским, с жалобой на то, что «пролетарские писатели» слишком опечалены «самоубийством» поэта. Газеты, жаловались рапповцы, изображали Маяковского идеальным типом пролетарского писателя. Вот примеры, которые приводил Фадеев и Ко: «Для нас, – писал некий маяковскофил, – он живой вождь художественной литературы». А «Известия» писали: «сила Маяковского в его глубочайшей интимнейшей связи с пролетарскими массами». Мысль «Известий» развивала газета «Правда», заявляя, что «метод работы Маяковского, основанный на классовой действенности, на немедленном, прямом вмешательстве революционера художественного слова в гущу классовой борьбы, должен быть методом пролетарского искусства». В чем же состоял криминал этих суждений?

По мнению Фадеева и Ко, инициатива объяснения самоубийства Маяковского перешла будто бы в руки врагов. Так-де родились обывательские слухи о том, что подлинное («второе») письмо Маяковского «коммунисты скрыли», что поэт разочаровался во всем, что его задушила Советская власть, не терпящая одаренных людей, поминали «Баню», где в роли Победоносикова, по боязливой догадке иных читателей, был выведен Сталин (в двухтысячном свободном году поэт Константин Кедров поддержал эту версию рядовых граждан 30-го г.: «Там (в “Бане”. – К.К.) были буквально цитаты из Сталина: “Изобразите меня сидящим за столом, как сидящим на коне”. Ведь Иосиф Виссарионович считал себя основателем Первой Конной.»[116]). Вспомнили запрет спектакля и гнусную статью Ермилова в «Правде» с клеветническим разносом и пьесы, и спектакля. Ясно было, что статья Ермилова – заказная. Иначе как она могла появиться, когда все тогдашние авторитеты театра в один голос утверждали, что Маяковский в «Бане» поднялся на уровень Мольера и Гоголя. Даже арт-чиновники говорили: «В России было три равновеликих комедии: “Горя от ума” Грибоедова, “Ревизор” Гоголя и “Баня” Маяковского». Не все чиновники были дураками. Они поняли, наконец, что Маяковский не был «одобрялкиным», слепо воспевающим Октябрь. Поэт открыто призывал к новой, третьей, антиоктябрьской революции. Ни один из казненных «врагов народа» не доходил до такой степени враждебности сталинскому режиму. Проиграв Октябрь, Сталин, не ведая того, подготовил условия для третьей революции – христианской революции духа.

Идите все

от Маркса до Ильича вы,

все,

от кого в века лучи.

Вами выученный,

миры величавые

вижу —

любой приходи и учись (4: 104).

Маяковский в автобиографии 1928 г. обещал вслед за поэмой «Хорошо!» написать поэму «Плохо», но так и не написал, во-первых, потому, что она по существу была уже написана – это все собранные вместе сатирические стихотворения поэта, во-вторых, потому, что были написаны две сатирические комедии «Клоп» и «Баня», равноценные задуманной поэме «Плохо», в-третьих, потому, что два предсмертных года (1928–1930) были годами оголтелой травли поэта как антисоветчика-клеветника и поэтического банкрота, вынудившей Маяковского от наступления перейти к обороне, совместив ее с более прямой и пробивной лобовой атакой на своих поэтических и политических врагов, в-четвертых, пришло время подвести хотя бы промежуточные итоги своей жизни и творчества, обеспокоиться судьбой своего поэтического наследия, написать свой «Памятник», тем более что поэт наплевал «на бронзы многопудье и на мраморную слизь».

Ради обороны и нападения он соорудил выставку «20 лет работы» и написал «Во весь голос». Он приберег для нокаута поэму о первой пятилетке, а поэму «Во весь голос» предъявил как первое вступление в поэму-эпопею о «грамодье советских планов». По первому вступлению можно судить, какой была бы поэма о сталинской пятилетке – пятилетке террористического раскулачивания, сплошной насильственной коллективизации, энтузиазма строительства и энтузиазма массовых репрессий. Не допускаю мысли, чтобы Маяковский не осудил бы этот контрреволюционный переворот. Горлану следовало заткнуть горло, да не так, как это делал он сам, а так, чтобы ни писк, ни хрип не разомкнул уста. И заткнули. А от вступления «Во весь голос» не убереглись. Никто не ожидал такого. Маяковский читал вступление, которое и само по себе было законченной, самодостаточной поэмой. Почему Маяковский сравнил свои стихи и поэмы с войсками?

Опять проявилась его агрессивность, склонность к насилию? Нет, не поэтому. Вдумайтесь: «Парадом развернув / моих страниц войска, / я прохожу / по строчечному фронту. / Стихи стоят / свинцово-тяжело, готовые и к смерти / и к бессмертной славе». Что это, как не смотр накануне решающего сражения, обороны, переходящей в наступление?! Берегитесь, предупреждают эти строки. Я не сдаюсь. Я еще повоюю. Да, я устал. Но последний удар – поэма о пятилетке – за мной. Я знаю, что «одобрялкины» меня контратакуют, попытаются блокировать мой удар, но я потороплюсь:

С хвостом годов

я становлюсь подобием

чудовищ

ископаемо-хвостатых.

Товарищ жизнь,

давай быстрей протопаем,

протопаем

по пятилетке

дней остаток. (10: 284)

Что это – предчувствие конца? Убийства? Или самоубийства? Говорят: конечно, самоубийства. Сколько раз сам говорил: «Все чаще думаю, не поставить ли лучше точку пули в моем конце». Но ведь еще чаще звучало другое: «Верить бы в загробь! – / Легко прогулку пробную. / Стоит / только руку протянуть, / – / пуля / мигом / в жизнь загробную / начертит гремящий путь. / Что мне делать, / если я / вовсю, / всей сердечной мерою, / в жизнь сию, / сей / мир / верил, / верую». Или еще так: «В меня из-за угла ножом можно, Дантесам в мой не целить лоб. Четырежды состарюсь, четырежды омоложенный до гроба добраться чтоб». За «остатком» дней пятилетки, думал Маяковский, откроются просторы новой жизни. Слишком много агиток, прославляющих пятилетку, сочинил Владимир Владимирович. Ему нужна была поэма о пятилетке, чтобы замолить этот грех. Он начал каяться уже во вступлении. Через головы современников обращаясь к потомкам, он угадывал, как они будут «рыться в сегодняшнем окаменевшем говне, наших дней изучая потемки».

Потемки. Окаменевшее говно. Скверы, где харкает туберкулез, где блядь с хулиганом да сифилис – такова итоговая характеристика «советизма» в «Памятнике» Маяковского. «Говно», разумеется, заменили на «дерьмо», «блядь» – многоточием, а с «потемками» ничего поделать не могли – так и остались. Как это напоминает вивисекцию пушкинского «Памятника», проделанную Жуковским ради того, чтобы завещание того, кого Василий Андреевич назвал «солнцем русской поэзии», прошло цензуру. Текст Пушкина гласил:

И долго буду тем любезен я народу,

Что чувства добрые я лирой пробуждал,

Что в мой жестокий век восславил я Свободу

И милость к падшим призывал.

Жуковский испугался: какой такой «жестокий век»? Какую «свободу» можно восславлять в свободнейшей из империй?

Эту строфу Жуковский напечатал в следующей обработке:

И долго буду тем народу я любезен,

Что чувства добрые я лирой пробуждал,

Что прелестью живой стихов я был полезен

И милость к падшим призывал.

Ни «жестокого века», ни «свободы» не осталось. Даже Белинский привел текст, придуманный Жуковским. Маяковский в своем «Памятнике» уверяет:

Мой стих дойдет

через хребты веков

и через головы

поэтов и правительств. (10: 281)

В превосходстве своего монумента над императорским был убежден и Пушкин:

Вознесся выше он главою непокорной

Александрийского столпа.

Жуковский и это двустишье исправил:

Вознесся выше он главою непокорной

Наполеонова столпа.

Такого столпа не было. Много поколений читателей были убеждены, что Пушкин имел в виду Вандомскую колонну, поставленную в Париже Наполеоном в честь своих побед в 1805 г. Так, цензура не оставляла в покое гениального поэта и после его гибели.

Академик Алексеев полагал, что Пушкин написал «Памятник» «только для того, чтобы успокоить сердце, умерить захлестывающие его через край чувства справедливого негодования, и он пытался заглянуть в будущее через головы своих недогадливых и неблагодарных современников, обращаясь непосредственно к потомкам»[117].

Так и Маяковский. Свою выставку «20 лет работы» поэт открыл словами: «Я человек решительный, я хочу сам поговорить с потомками, а не ожидать, что им будут рассказывать мои критики в будущем. Поэтому я обращаюсь непосредственно к потомкам в своей поэме, которая называется “Во весь голос”».

Задолго до выставки «20 лет работы», еще в 1923 г., в поэме «Про это» Маяковский предсказал, как его будут убивать. Представят убийство как дуэль. А дуэль и вправду была. Ее не следовало и выдумывать. Дуэль одного человека – Маяковского – со всем советским «обществом». Дуэль продолжительностью в двадцать два года.

Больше книг — больше знаний!

Заберите 30% скидку новым пользователям на все книги Литрес с нашим промокодом

ПОЛУЧИТЬ СКИДКУ