Параграф третий Владикавказ – Тифлис

Грузией Россия овладевала постепенно. Сначала это была Имеретия, затем последовало отделение от Грузии и военный конфликт Грузии со своими автономиями, введение российского военного контингента в зону внутригрузинского конфликта. В противостоянии имперским притязаниям России Грузия сблизилась с Украиной. В то же время продолжалась война Российской Федерации против своей автономии – Чечни. К этому следует добавить военное столкновение в Нагорном Карабахе между Арменией и Азербайджаном, где тоже не обошлось без вмешательства России.

Нетрудно представить себе, как бы Маяковский отнесся к военному вмешательству России в дела Кавказа, к палаческому усмирению Чечни, если он осудил имперские мотивы поэзии Пушкина: «Взять, например, такие строки Пушкина “Смирись, Кавказ: идет Ермолов!”. Как же на Кавказ передать такие строки, которые восхваляли русского генерала, поработителя Грузии во имя существования единой, неделимой царской России» (12: 435). На самом деле Ермолов гнобил не столько Грузию, сколько кавказских горцев, и прежде всего чеченцев. Тут же Маяковский осудил Пушкина и за то, что потомок негра защищал царя Петра против Мазепы (12: 435).

М.Ю. Лермонтов. Тифлис. 1837 г. Краеведческий музей, г. Иваново

ВЛАДИКАВКАЗ – ТИФЛИС

Только

нога

ступила в Кавказ,

я вспомнил,

что я —

грузин.

Эльбрус,

Казбек.

И еще —

как вас?!

На гору

горы грузи!

Уже

на мне

никаких рубах. Бродягой, —

один архалух.

Уже

подо мной

такой Карабах,

что Ройльсу —

и то б в похвалу.

Было:

с ордой,

загорел и носат,

старее

всего старья,

я влез,

веков девятнадцать назад,

вот в этот самый

в Дарьял

Лезгинщик

и гитарист душой,

в многовековом поту,

я землю

прошел

и возделал мушой

отсюда

по самый Батум.

От этих дел

не вспомнят ни зги.

История —

врун даровитый,

бубнит лишь,

что были

царьки да князьки:

Ираклии,

Нины,

Давиды.

Стена —

и то

знакомая что-то.

В тахтах

вот этой вот башни —

я помню:

я вел

Руставели Шотой

с царицей

с Тамарою

шашни.

А после

катился,

костями хрустя,

чтоб в пену

Тереку врыться.

Да это что!

Любовный пустяк!

И лучше

резвилась царица.

А дальше

я видел —

в пробоину скал

вот с этих

тропиночек узких

на сакли,

звеня,

опускались войска

золотопогонников русских.

Лениво

от жизни

взбираясь ввысь,

гитарой

душу отверз – «Мхолот шен эртс

рац, ром чемтвис

Моуция

маглидган гмертс…»[109]

И утро свободы

в кровавой росе

сегодня

встает поодаль.

И вот

я мечу,

я, мститель Арсен,

бомбы

5-го года.

Живились

в пажах

князёвы сынки,

а я

ежедневно

и наново опять вспоминаю

все синяки

от плеток

всех Алихановых.

И дальше

история наша

хмура.

Я вижу

правящих кучку.

Какие-то люди,

мутней, чем Кура,

французов чмокают в ручку.

Двадцать,

а может,

больше веков

волок

угнетателей узы я, чтоб только

под знаменем большевиков

воскресла

свободная Грузия.

Да,

я грузин,

но не старенькой нации,

забитой

в ущелье в это.

Я —

равный товарищ

одной Федерации

грядущего мира Советов.

………………………………

Я знаю:

глупость – эдемы и рай!

Но если

пелось про это, должно быть,

Грузию,

радостный край, подразумевали поэты. (6: 68–72)