1. «Революция не есть нечто такое, что можно сделать»

Взгляды Каутского на исторический процесс позволяют нам понять, как этот крупнейший теоретик германской социал-демократии представлял себе проблему социалистической революции. Весьма распространенным является мнение о том, что для его теории характерны фатализм и экономизм [6], что она будто бы не учитывает «марксистского синтеза экономического детерминизма и политической активности» [7] и что, поскольку он доказал, что смысл социалистической революции состоит в свержении капитализма вследствие его внутренних противоречий, являющихся результатом естественного процесса его развития, без человеческого вмешательства, эта теория тесно смыкается с квиетизмом. Говорят, что Каутский ввел в качестве основополагающего принципа «волюнтаристский детерминизм» в осмыслении фактов, который сочетается у него с «квиетическим фатализмом и экономистическим автоматизмом» [8], но в то же время утверждают также, что он поставил эволюционизм на место диалектики, исключил волюнтаристский элемент и свел марксизм к теории равномерного и естественного развития капиталистического общества [9].

Следует подчеркнуть идеологическую важность для того времени тезиса о неизбежности заката капитализма и победы социализма. Это убеждение бытовало в СДПГ еще в начальный период ее деятельности. Не без основания подчеркивают, что это был один из тех факторов, которые помогли СДПГ пережить тяжелый период действия законов против социалистов. И вообще совершенно справедливо видеть в убеждении, что закат капитализма и победа социализма неизбежны, одну из наиболее важных идеологических причин популярности социалистических идей. Тезис этот отвечал психологическим потребностям пролетарских масс в условиях, когда социальные отношения и политическая система провоцировали их дискриминацию: пролетариев тогда считали опасными гражданами, которых следовало изолировать от всей остальной части нации. Вместе с тезисом об историческом значении пролетариата он давал рабочим массам ощущение собственной классовой значимости и ценности каждого отдельного рабочего как элемента коллективной силы, призванной освободить все человечество от эксплуатации, угнетения, унижения нищетой. Таким образом, он помогал поддерживать веру в окончательную победу.

Марксисты знали, какую фундаментальную идеологическую функцию выполнял тезис о неизбежности гибели капитализма и победы социализма [10]. Каутский не конкретизировал понятия исторической необходимости, под которой он понимал определенную человеческую деятельность и ее результаты. Если возникновение новых институтов и новых социальных структур можно рассматривать как результат – желательный или нежелательный – человеческой деятельности, то формирование новой социалистической системы Каутский рассматривал как процесс, в котором действия, направленные на построение социализма, имели огромное значение. Несмотря на то что социализм считался естественной исторической необходимостью, то есть был неизбежен, Каутский полагал, что осуществление этой необходимости не может произойти независимо от сознания и деятельности людей. Для победы социализма абсолютно необходима деятельность, направленная на достижение этой цели, или, точнее, нужна действенная сила и твердая воля рабочего класса. Выступая с утверждением о победе социализма, Каутский утверждал, что у рабочего класса есть воля к построению социализма и что он достаточно силен, чтобы добиться этого, преодолев сопротивление врага. Убежденность Каутского базировалась на фундаментальной констатации марксистской социологии о формировании сознания и воли классов и на анализе капитализма.

В доказательство того, что Каутский приписывал фатальный характер историческому процессу, часто приводится его реплика, согласно которой социал-демократическая партия – это революционная партия, но не партия, которая «делает» революцию, потому что революция не есть нечто такое, что можно «сделать». Однако, чтобы правильно понять эти слова, следует рассмотреть их в историческом контексте и в рамках дискуссии того времени. Необходимо также выяснить, кто не «делает революцию» и когда ее не делают. Каутский не раз выступал против так называемой теории общего краха капитализма и подчеркивал, что социалистическая революция должна быть делом рабочего класса. Его тезис относился прежде всего к политическим движениям и партиям и был направлен против бланкистских и путчистских тенденций. Возможно, он стремился также защитить социал-демократию от готовившегося Бисмарком нового издания законов против социалистов и от возможных вмешательств магистратуры. Констатация, согласно которой «революция не есть нечто такое, что можно сделать», означает прежде всего, что революция не происходит в момент, определенный политическими силами или отдельным лицом; она должна произойти лишь тогда, когда для этого созреют все необходимые условия. Следует отметить, что распространители марксизма той поры главный акцент ставили на том, что условия, благоприятные для революции, должны быть зрелыми. Обстановка той поры заставила Каутского не раз подчеркивать, что необходимо ждать, пока предпосылки для социализма созреют в достаточной степени. Касалось это главным образом непрерывного развития сознания и организованности пролетариата.

В равной мере следует выяснить смысл того, что принято называть революционным выжиданием. По мнению одних, это означает, что развитие социализма следует рассматривать как процесс, который развивается независимо от человеческой воли, и что следует отталкиваться от эволюции исторических событий. Д. Гро, который использовал данную формулу в названии своей работы, пишет, что этот процесс следует понимать как «развитие, которому можно содействовать с помощью агитации и организационной работы, причем его апогеем будет момент „общего краха“ буржуазного общества и государства, на основе действия историко-экономических законов, в значительной степени независимо от воли индивидов. Так как революции во все большей степени недоставало исторического субъекта, она приняла форму естественного события» [11]. Для Т. Майера «революционное выжидание соотносится в стратегическом плане с социализмом, который воспринимает себя как науку, но науку, не находящуюся в действии и не рекомендующую стратегии политических преобразований, а выжидающую момента, в который история произведет революцию» [12].

На мой взгляд, вопрос выжидания правильно освещен Отто Бауэром в его книге, вышедшей в 1936 году под названием «Между двумя мировыми войнами?», где он в качестве отправного момента берет явление, на которое обращал внимание также Ленин: после падения Парижской коммуны в Западной и Центральной Европе начался – теперь почти уже полувековой – период мирного развития капитализма, в течение которого рабочий класс не имел возможности перейти к революционным действиям, а следовательно, и сама революция стала лишь делом далекого будущего. Рабочие партии не могли заниматься ничем иным, кроме как парламентской деятельностью и борьбой за улучшение условий труда и жизни пролетариата, за расширение политических прав, за развитие профсоюзов. «Хотя теория социализма на Европейском континенте осталась революционной, повседневная практика в течение длительного мирного периода была ограничена борьбой за права, борьбой с помощью легальных средств, борьбой за реформы внутри капиталистического общества» [13]. Можно было ожидать, что развитие рабочего движения вынудит господствующие классы применить средства принуждения, и тогда возникнет ситуация, которая откроет возможность победы пролетариата в насильственной борьбе. С ожиданием революции в будущем сочеталась, таким образом, деятельность в настоящем, которая концентрировалась на борьбе за реформы. «Марксистское выжидание», следовательно, противостояло и реформизму, и так называемому революционному синдикализму. Считалось, что лучше всего вообще избегать каких-либо революционных действий, поскольку существовало убеждение, будто в сложившейся тогда обстановке не было никакой возможности для успеха и рабочему классу нельзя было указать никакого иного пути, кроме пути развития движения в ходе повседневной борьбы за насущные жизненные интересы. В уверенности, что революционная ситуация непременно наступит, считалось, что главной задачей партии было защитить пролетариат от вредного влияния других классов и поддерживать состояние ожидания революционной катастрофы: именно в этой связи получила распространение позиция полного отрицания существующего общества. Бауэр пишет:

«Самым выдающимся представителем этой фазы развития марксистского социализма, который, по правде говоря, не ставил перед рабочим движением той поры никаких революционных задач, но во имя революционной перспективы поддерживал в рабочих партиях враждебность по отношению к капиталистической системе и буржуазным партиям, был Каутский» [14].

Центральное место в этой революционной стратегии занимает вопрос о завоевании государственной власти рабочим классом, представленным социалистической партией. На сей счет высказывалось множество различных точек зрения. Иногда считали, что в ней преувеличена роль государственной власти, роль насилия в установлении новых отношений и создании новых социальных структур и чувствовалось влияние бланкизма в том смысле, который этому термину приписывал Бернштейн, заявлявший: «Это теория неограниченной созидательной силы революционного политического насилия и его проявлений, революционной экспроприации» [15]. Независимо от того, что «ортодоксальные» марксисты – как, впрочем, и сами Маркс и Энгельс – не учли экономических трудностей, являющихся следствием процесса замены капитализма социализмом, необходимо иметь в виду, что, по их мнению, захват государственной власти отнюдь еще не позволяет незамедлительно осуществить социалистические преобразования из-за отсутствия экономических предпосылок для таких преобразований (исключение, впрочем, делалось для промышленно развитых стран).

Положение о том, что захват государственной власти является необходимым предварительным условием осуществления социалистических преобразований и что революция начнется с политического переворота, являлось частью концепции социалистической революции: так как социализм – это прежде всего обобществление средств производства, то такое обобществление должно происходить в форме перехода средств производства в руки государства через «экспроприацию экспроприаторов», осуществляемую государственной властью. Противоположность интересов пролетариата и буржуазии не позволяет разделить власть между этими классами.

В исключительных случаях и на непродолжительное время возможно участие социалистов в буржуазном правительстве, но это не означает начала завоевания власти рабочим классом. Если отдельные марксисты и допускали возможность постепенного захвата власти пролетариатом, то все же такая возможность рассматривалась как нечто экстраординарное.

Важнейшим элементом политической стратегии ортодоксального марксизма в том, что касается практической политики, был вопрос о путях захвата власти. Здесь мнения сильно разошлись, и их истолкование до сих пор является предметом споров. Ортодоксальные марксисты отстаивали – причем без устали – свое убеждение в том, что формы политического переворота и захвата власти рабочим классом весьма многообразны и предвидеть их со всей определенностью весьма трудно. По их мнению, самой предпочтительной формой была форма мирного и легального захвата власти, но они подчеркивали, что выбор этого пути зависел не от рабочего класса и не от социал-демократии, а от господствующего класса. В таких условиях социал-демократии приходилось вести политику с учетом всех упомянутых возможностей.

Хотя наиболее распространенным было представление, что доминирующее место в политической стратегии занимала тенденция захвата власти парламентским путем, я лично склонен полагать, что ортодоксальные марксисты, не исключая этой формы революции, считали ее маловероятной – главным образом потому, что оценивали капитализм как глубоко регрессивный строй. В отличие от Бернштейна и его последователей они не сомневались в том, что, как только классы, стоящие у власти, почувствуют опасность, которую представляют для них демократические силы, они постараются задушить их. Исходя из анализа политических позиций буржуазии и средних слоев в предшествующие десятилетия и отталкиваясь от характера перемен в среде буржуазии, Каутский отмечал, что на более поздних этапах развития капитализма демократия как форма правления окажется весьма неудобной для буржуазии. Говоря о возросшей роли финансового капитала, он подчеркивал, что последний проявляет тенденцию к применению насилия. Уже на рубеже XIX и XX веков он, приводя в качестве примеров англо-бурскую войну и дело Дрейфуса, отмечал, что дух насилия охватил всю европейскую цивилизацию и что он свидетельствует об общей деградации буржуазного общества, о сползании его на рельсы реакции. Ту же тенденцию он отмечал и у мелкой буржуазии, которая, как он считал, ждет «сильной личности». По мнению Каутского, для развития монополий характерны нетерпимость и насилие, свойственные любой автократической форме правления и любому движению, ставящему целью установление диктатуры. Здесь Каутский разделял – позднее не раз выдвигавшийся Лениным – тезис о том, что монополии порождают реакционные тенденции как во внутренней, так и в международной политике.

Именно с таких позиций следует рассматривать развитие мысли Каутского. Если в начале спора с Бернштейном он не отрицал возможности установления демократической формы капиталистического государства, то позднее он высказал мысль, что регрессивное развитие системы коснется не только полуабсолютистского германского государства, но и других буржуазно-демократических стран, включая Англию. В то же время Каутский, как и большинство социал-демократов, был убежден, что капиталистическая система не сможет долго и бесперебойно функционировать вне демократических форм. Если вначале он считал, что период реакции не может длиться долго и что за ним последует установление или восстановление демократического государства, то позднее он пришел к выводу, что стремление к трансформации существующего строя приведет к такому обострению классовой борьбы, что это повлечет за собой разрушение самой капиталистической системы. В этой ситуации господствующие классы не захотят уступить власть без борьбы и найдут возможность защитить собственные позиции, ибо они располагают мощным государственным аппаратом и многочисленными организациями, а кроме того, могут рассчитывать на поддержку значительной части, если не большинства, средних слоев.

В целом в политической стратегии ортодоксальных марксистов не было ответа на вопрос о пути, который изберет пролетариат для захвата власти.

Возможность захвата власти путем вооруженного восстания рассматривалась куда более скептически, чем это было у Энгельса в его знаменитом «Введении к работе К. Маркса „Классовая борьба во Франции с 1848 по 1850 г.“», написанном в 1895 году. Концепции Каутского по этому вопросу претерпели значительные изменения. До русской революции 1905 года он считал, что возможности победы революционного восстания в странах Западной и Центральной Европы весьма ограниченны; опыт этой революции заставил его изменить мнение о том, что «эпоха баррикад прошла», и он с оптимизмом говорил о возможности победоносного восстания. Однако в работе «Путь к власти», написанной в 1907 году, он уже не говорит о возможности восстания, но в его рассуждениях о восстании следует выделить два момента. Первый касается вопроса о том, захочет ли большая часть рабочего класса принять участие в этой форме борьбы. По его мнению, в странах, где пролетариат пользуется известными политическими правами и располагает легальными организациями, то есть в странах, где существует хотя бы частично демократический режим, как, например, в той же Германии, пролетарские массы не согласятся участвовать в таких формах борьбы, разве что их захотят лишить уже завоеванных политических прав. Я должен здесь заметить, что, возможно, он не был вполне уверен в этой гипотезе, в частности в том, что касалось германского пролетариата в связи со спецификой его мышления. Иначе он оценивал обстановку в России, где, как он думал, массам нечего было терять. Вторая, более сложная проблема состоит в следующем: если рабочие массы все же захотят принять участие в вооруженном восстании, то какова будет вероятность успеха восстания в экономически развитых странах?

Немаловажным было, конечно, то обстоятельство, что до тех пор еще не было опыта победоносного вооруженного восстания пролетариата, не считая опыта Парижской коммуны. Гораздо большие надежды возлагались на всеобщую забастовку, по вопросу о которой тоже существовало множество различных мнений и которая вначале была предметом стычек между анархистами и анархо-синдикалистами, с одной стороны, и социал-демократами – с другой. Позднее острые споры по этому вопросу разгорелись и внутри самой социал-демократии. Определяя политическую стачку как, «может быть, самое революционное оружие пролетариата», Каутский не имел ясного представления о механизме ее развития. В своих рассуждениях главное внимание он сосредоточил на условиях, которые могли бы привести к победоносному завершению стачки или капитуляции буржуазного общества, в частности в Германии. По мнению Каутского, политическая стачка предполагала в качестве цели свержение правительства, а для этого прежде всего было необходимо, чтобы пролетариат стал преобладающей частью общества, чтобы он был подготовлен и в основе своей достаточно организован. Последнее в свою очередь указывало на то, что нужны были хорошо развитая промышленность и прошедший серьезную школу политической и профсоюзной борьбы пролетариат. А правительство, напротив, должно было быть внутренне слабым, «безголовым», лишенным, с одной стороны, доверия армии и бюрократического аппарата, а с другой – поддержки большинства народа.

В брошюре «Социальный переворот» Каутский, навлекая на себя ярость и возмущение реакционной печати, писал, что война могла бы стать средством ускорения политического развития и перехода власти в руки пролетариата. А в 1909 году он отмечал, что если бы разразилась война, несмотря на противодействие пролетариата, то последний мог бы стать самым перспективным общественным классом. Тем не менее он подчеркивал в той же брошюре «Социальный переворот», что, несмотря на перечисленные возможности, социал-демократия выступает против войны, ибо война значительно усложнила бы решение проблем революции, которая за нею последует, так как поглотила бы все средства и почти полностью все силы. Кроме того, война могла бы также вызвать ослабление революционного класса в результате высокого числа жертв и моральной и интеллектуальной деградации, которые явились бы ее следствием. А это в свою очередь привело бы к громадному повышению ответственности, предъявляемой к революционному движению, которое могло бы потерять свой размах.

Как уже говорилось, основным направлением считался захват власти парламентским путем при поддержке большинством общества социал-демократической программы. Это была точка зрения, выраженная также Энгельсом во «Введении к работе Маркса „Классовая борьба во Франции с 1848 по 1850 г.“», написанная в 1895 году [16]. Здесь следует отметить, что для Энгельса эта поддержка была составной частью техники борьбы за власть, а не идеологическим принципом. Убежденность в том, что господствующие классы не станут ждать момента, когда социал-демократия добьется большинства, с тем чтобы форсировать создание демократической системы, привела к мысли о возможности перейти к решительной борьбе за власть, прежде чем удастся добиться большинства. В случае, если большинство примет сторону социал-демократии лишь в процессе борьбы, нужно, чтобы завоевание власти произошло в момент, когда партия будет близка к тому, чтобы заручиться поддержкой большинства. Противники ортодоксальных марксистов придавали этому условию меньше значения, считая, что вполне возможно получить поддержку большинства в процессе роста промышленного производства и концентрации капитала, поскольку это вызовет абсолютный численный рост пролетариата, которому его социальный статус поможет обрести социалистическое сознание. При такой политической стратегии вопрос о союзниках пролетариата не имел принципиального значения. Каутский, который занимался этим вопросом больше других ортодоксальных марксистов, еще в начале 90-х годов считал возможным, что значительная часть мелкой буржуазии и крестьян поддержит социал-демократию, как только эта последняя станет сильной партией. Позднее, напротив, все чаще подчеркивалось, что эти слои становились все более реакционными, так что на них, казалось, все меньше и меньше можно было рассчитывать. Ухудшение положения этих слоев – в котором винили главным образом рабочий класс и социал-демократию, а не усиление промышленной капиталистической концентрации и возросшее влияние ассоциаций предпринимателей на государственный аппарат – привело к тому, что они заняли враждебную позицию по отношению к демократическому режиму и проявили восприимчивость к демагогической и реакционной агитации. Возлагая надежды на колониальные завоевания, они и по этому вопросу сталкивались с пролетариатом и социал-демократией, противниками империалистической политики.

Особенно важным аспектом вопроса о союзниках был вопрос о крестьянстве. В противоположность тому, что приходится иногда читать о крестьянах, для Каутского они вовсе не были «реакционной массой». Он выделял среди них три группы: во-первых, бедное крестьянство, которому приходилось также уходить на заработки, полупролетарии; во-вторых, среднее крестьянство, которое, как правило, жило за счет собственного надела, не применяя наемной рабочей силы, и, наконец, в-третьих, мелкие земельные собственники, работодатели. Он считал принципиально необходимым и реальным, хотя и нелегким, делом добиться поддержки первой группы и выступал за ведение агитации среди этих крестьян, не затрагивая при этом моментов, которые могли бы возбудить в них интересы собственников. Напротив, к возможности поддержки социал-демократии средним крестьянством Каутский относился скептически; как представляется, он склонен был думать, что политическая работа внутри этой группы не даст результатов, пропорциональных приложенным усилиям, и что гораздо большего можно добиться, развернув работу по привлечению на свою сторону различных пролетарских и полупролетарских групп, которые еще находились под влиянием буржуазных партий и юнкеров. И дело отнюдь не в том, что он считал, будто прослойка среднего крестьянства была обречена на вымирание: напротив, Каутский был одним из первых марксистов, изменивших такой взгляд на нее, который был еще весьма широко распространен в среде социал-демократии в начале 90-х годов. Его позиция основывалась на проистекавшем из политической оценки обстановки тех лет убеждении в том, что «средний» крестьянин был собственником или по крайней мере считал себя таковым, а это оказывало воздействие на образ его мыслей и политическую ориентацию. Не видя возможности изменить политическую ориентацию этой части крестьян и выступая против позиции тех, кто предлагал завоевать ее симпатии, приспособив к интересам и мировоззрению мелкого собственника программу и политику СДПГ, Каутский был поэтому склонен недооценивать позицию данной социальной группы, поддерживавшей борьбу рабочего класса за власть, и подчеркивать тот факт, что крестьяне становятся все меньшей частью общества. Заметим, что поддержка среднего крестьянства расценивалась лишь с позиций классовой структуры общества без учета роли сельскохозяйственного производства в национальной экономике еще и потому, что бытовало мнение, будто сельское хозяйство занимает подчиненное положение по отношению к промышленности и должно развиваться аналогичным образом.

Несомненно, проблема союза с различными крестьянскими слоями, и в частности стремление заручиться поддержкой среднего крестьянства, могла привести к развитию реформистских тенденций, если бы была предпринята попытка приспособить политику и самое идеологию к интересам довольно значительных по численности групп средних слоев. Положительные результаты, достигнутые благодаря расширению влияния социал-демократии, могли быть сведены на нет отрицательными последствиями; подобная постановка вопроса о союзниках, вероятно, объясняется тем фактом, что в основном марксисты – за исключением русских социал-демократов – оставили за пределами собственной политики вопрос о союзе рабочего класса и крестьянства. Несомненно, отсюда проистекала опасность самоизоляции, которую Каутский считал неизбежной. На рубеже XIX и XX веков крупнейший теоретик германской социал-демократии, проявлявший интерес к крестьянскому вопросу настолько, что посвятил именно ему одно из своих наиболее значительных исследований тех лет («Аграрный вопрос», 1899 год), считал возможной и желательной изоляцию рабочего движения в целях формирования политического сознания пролетарских масс, тем более что он был против процесса «внедрения» в уже существующие структуры. Жорес хорошо разглядел эту тенденцию у Каутского, заметив: «Каутский не против кооперации и временного сотрудничества пролетариата с некоторыми элементами других классов, но вместе с тем он призывает его быть начеку, советуя ему как можно чаще уходить в то, что я называю изоляцией в ее чистом виде» [17].

Проблема самоизоляции, которая часто поднимается в работах того времени, рассматривается в тесной связи с проблемой интеграции рабочего класса и социал-демократической партии в капиталистические структуры. Стремление противостоять этому процессу должно было в тех условиях непременно вызвать враждебное отношение к сотрудничеству с другими классами и партиями, и это нашло особенно яркое выражение в предвыборных кампаниях и в парламенте. Конечно, Каутский никогда не утверждал, что политика полной изоляции была правильной, хотя бы потому, что избегал крайних позиций, подобных, например, позиции Геда, и всегда выступал против концепции нейтралитета рабочего класса и его партии по отношению к «буржуазным» выступлениям. Так, во время дела Дрейфуса Каутский – в отличие от Геда, выступившего в защиту политики невмешательства в «это дело», – выразил свое восхищение действиями Жореса, который, как известно, принял самое активное участие в защите офицера еврейской национальности. Каутский, который считал подобную позицию Геда немарксистской и сектантской, а следовательно, противоречащей интересам рабочего класса, был очень обеспокоен последствиями выхода из изоляции французской партии, особенно после того, как стали ясны тактические позиции реформистов и ревизионистов, выступавших за всестороннее и постоянное сотрудничество с левыми буржуазными партиями в целях создания правительственной коалиции.

Убеждение в том, что социалистическая революция будет носить в основном чисто пролетарский характер, влияло и на представление о том, какова будет роль в ней социалистической партии. Эта позиция исключала задачи, связанные с необходимостью завоевания союзников, обеспечения руководства различными течениями в ходе антикапиталистической борьбы, достижения гегемонии пролетариата в этой борьбе. Концепции ортодоксальных марксистов по вопросу о задачах социал-демократической партии определялись главным образом тем, как они понимали исторический процесс. С одной стороны, главным моментом политического переворота как непременного элемента социальной революции было завоевание власти рабочим классом в результате выступления большинства пролетариата; в связи с этим сила пролетариата определяется не только той ролью, которую он выполняет в процессе производства, но и степенью его организованности и подготовленности, а это уже главная задача партии. С другой стороны, понимание революции как стихийного процесса и отсутствие ясного представления о механизме революции и о послереволюционной ситуации выдвинули вопрос о необходимости ознакомления с организационными задачами партии в ходе подготовки и осуществления революции в момент революционного кризиса.

Положение, согласно которому партия «не делает революцию», означает, таким образом, что невозможно не только создать революционную ситуацию, но и предвидеть при наличии такой ситуации момент, когда революция произойдет. Партия могла бы возглавить революционную борьбу, если бы к моменту вспышки стихийного движения массы были организованы и подготовлены в ходе политической работы, которая велась бы заблаговременно.

Именно в такой перспективе, связанной с переходом от капитализма к социализму, рассматривался вопрос о соотношении революции и реформ или борьбы за власть и борьбы за преобразования в рамках капиталистического общества. Этот вопрос приобретал все большую значимость с ростом популярности в массах социалистического движения и того внимания, которое организации рабочего класса уделяли борьбе за реформы. В годы, предшествовавшие первой мировой войне, в ходе дискуссии между радикальным и реформистским крылом вопрос о необходимости борьбы за политические и социальные реформы в рамках капитализма не ставился. Именно потому, что социалистическое движение стремилось стать массовым движением пролетариата, такая борьба считалась необходимой. Ведь она давала рабочему классу сознание и веру в собственные силы и помогала понять важность классовой солидарности и классовой организованности в социальном и политическом отношениях. В то же время положительный исход такой борьбы помогал улучшить жалкие и унизительные условия жизни пролетариата. Поэтому борьба за реформы обычно рассматривалась марксистами как необходимое условие подготовки рабочего класса к революции.

Дискуссия развернулась по вопросу о целях, которых можно добиться с помощью политических и социальных реформ, о характере развития и методах этой борьбы, ведущейся ради достижения максимальных результатов и в то же время ради подготовки пролетариата к борьбе за власть. По мнению реформистов, с помощью реформ можно было бы постепенно изменить характер действительного базиса и политической надстройки, то есть в их представлении задача состояла в том, чтобы добиться проведения как можно большего количества и как можно более эффективных реформ. Для ортодоксальных марксистов проблема соотношения реформ и революции была куда более сложной: категорически отвергая политику по принципу «чем хуже, тем лучше», они учитывали и то, каковы могут быть результаты реформ и их внутренние противоречия, то есть ту опасность, которую эти реформы представляли для рабочего класса и его организации и которая состояла в интеграции его в рамках уже существующих социально-политических структур.

С этих позиций и вопрос о союзе с левобуржуазными партиями рассматривался с учетом их действий в пользу реформ. Подобный союз расценивался реформистами как непременное условие успеха проводимой политики, тогда как другие марксистские течения если и не отвергали сотрудничества с этими партиями и не считали их все без исключения «единой реакционной массой», то все же часто скептически относились к возможности заручиться их поддержкой в борьбе за наиболее важные реформы; они придерживались мнения, что только страх лишиться голосов пролетариев на политических выборах мог заставить эти партии оказать поддержку марксистам.

Считая узловым элементом собственной стратегической концепции вопрос о завоевании политической власти, ортодоксальные марксисты оставляли в стороне последующий процесс социально-экономического преобразования общества в социалистическом духе. Не зря Т. Майер говорит в связи с этим о концепционном вакууме (konzeptionelles Vakuum). Такая позиция объяснялась многими причинами. Прежде всего влиянием антиутопистской марксистской традиции, которая склонна была считать утопией всякую попытку нарисовать прообраз социального порядка социалистического характера, памятуя об отказе Маркса давать рецепты для «кухни будущего». Заметим также, что ортодоксальные марксисты оказались не в состоянии предвидеть те трудности, которые возникнут в ходе социалистического преобразования общества [18].

Показательны в этом отношении, например, высказывания Бебеля в рейхстаге в 1893 году в ходе дебатов по вопросу о «государстве будущего». Он, в частности, заявил, что когда социал-демократия придет к власти, то найдет верное решение всех проблем. Он выразил убеждение, что национализация всех промышленных предприятий пройдет настолько легко, что покажется «детской игрой». И сам Каутский, единственный, кто специально изучал вопрос о переходе к социализму, был склонен думать, что капиталисты не окажут серьезного сопротивления национализации средств производства, потому что меры, которые предпримет государство в интересах безработных, в корне изменят соотношение сил между капиталистами и рабочими и последние смогут навязать господствующему классу свои собственные условия. Вдобавок и национализация, как он считал, примет форму выкупа капиталистической собственности с помощью государственных облигаций, или доходы предприятий будут обложены прогрессивным налогом. В результате экспроприация средств производства пройдет относительно просто, а наличие большого количества предприятий не затруднит этого процесса, так как, по его, Каутского, мнению, «зрелость социализма определяется не числом еще существующих мелких предприятий, а числом уже существующих крупных» [19]. Часть мелких предприятий просуществует еще долго главным образом там, где преобладает ручной труд, тогда как большинство их прекратит свое существование. Мелкие сельскохозяйственные предприятия медленно и постепенно изменят свое лицо под действием процесса социализации. Особенно сложным представлялся вопрос о планировании производства, решение которого могло значительно упроститься по мере уменьшения числа предприятий (в результате ликвидации мелких) и концентрации производства на современных предприятиях, работающих в три смены круглые сутки.

Ортодоксальные марксисты не предполагали сильной оппозиции со стороны буржуазии и особенно надеялись на то, что интеллигенция, включая занятую в государственном аппарате, перейдет на сторону победившего пролетариата [20]. Они исходили из того, что социализация капиталистической собственности на средства производства должна происходить постепенно, но достаточно быстро, так как политическая власть пролетариата не допускает длительного сосуществования с капиталистической властью.

Прогнозы относительно условий, в которых произойдет завоевание власти, в особенности представление, что это завоевание произойдет при поддержке большинства общества, в котором самым многочисленным будет рабочий класс, и убежденность в том, что процесс социалистического преобразования окажется относительно легким и не повлечет за собой значительных срывов в экономике, и определяли главным образом, какой будет революционная власть.

Большинство считало, что по форме новое государство будет парламентской демократической республикой, в условиях которой не исключались всевозможные ограничения противников в правах и политических свободах. В целом же проблема не была решена.

Когда Бернштейн выступил против идеи диктатуры пролетариата, его противники поставили этот вопрос на повестку дня [21], и на II съезде РСДРП в 1903 году довольно резко выступил по этому поводу Плеханов, которого поддержал Ленин. В выражениях, получивших название «якобинских», он отстаивал диктатуру пролетариата, пункт о которой содержался в программе партии, заявив, что после завоевания власти вступит в силу принцип, в соответствии с которым «высший закон – это благо революции», и что партия не отступит перед необходимостью лишить политических прав буржуазию или распустить парламент, если в нем получат большинство политические противники.