1. Необходимость стратегического ответа на новые требования массового рабочего движения
На 1873 – 1896 годы приходится длительный период экономической депрессии, когда наблюдается застой в уровне реальной заработной платы, особенно в 80-е годы, обостряются экономические и политические кризисы, делает быстрый и неожиданный скачок вперед процесс концентрации капитала, приобретая солидную организационную форму в виде акционерных обществ, трестов и картелей, которые в свою очередь ведут к обострению конкурентной борьбы за рынки сбыта и сферы влияния. Эти изменения и конфликты, которые находят свое выражение также в лихорадочных усилиях по созданию новых промышленных предприятий и в претенциозных перестройках крупных буржуазных городов, содействуют созданию климата наилучшего восприятия всех тех философских концепций, которые со своей стороны способствуют органической интерпретации общественной жизни в ее взаимосвязи с природой и историей. Промышленные рабочие и все другие неимущие слои общества не остаются в стороне и тоже проникаются общим настроением ожидания. Причудливые программы и исторические перспективы, как правило характеризующиеся эволюционистскими идеями, будят надежду на быстрое изменение условий, в которых живет пролетариат, и на более высокий уровень обеспеченности его существования. Попутно, однако, все осязаемее проявляется – под воздействием практики социально-экономического развития – также тенденция к отрезвлению: нелегальная деятельность, ставшая необходимой в период действия исключительного закона против социалистов, подорвала доверие значительных групп социал-демократов к лассальянской программе, разрушила надежды, которые они возлагали на государство, и способствовала лучшему пониманию марксистского положения о том, что государство представляет собой машину для угнетения одного класса другим, правящим классом.
Энгельс чрезвычайно остро чувствует политическую и социальную напряженность обстановки. Он критикует содержащееся в проекте Эрфуртской программы 1891 года (и связанное с тайными надеждами на революцию) механистическое утверждение о том, что не только число пролетариев, но и их нищета постоянно возрастают. «Организация рабочих, – возражает он, – их постоянно растущее сопротивление будут по возможности создавать известную преграду для роста нищеты. Но что определенно возрастает, это необеспеченность существования» [1].
Эти слова определяют самую суть новой проблемы взаимодействия теории и практики. Когда условия существования людей уже более не характеризуются лишь элементарной нищетой и прямым угнетением, когда в их фантазии начинает пульсировать идея революционных преобразований, массы наиболее восприимчивы к концепциям общего характера, которые сулят кажущиеся им очевидными решения социальных противоречий и панацеи от всех пороков мира. Одновременно в их арсеналах содержатся самые различные обещания, которые все обращены к единой цели – быстрому преодолению нищеты и неуверенности в завтрашнем дне путем увеличения личных доходов (благодаря чему работник, обладая небольшой собственностью, маленьким делом и т.д., может подняться по иерархической лестнице существующего общества), посредством проведения социальных реформ (вопросы обеспечения жильем, социальное обеспечение по болезни и в старости), а также с помощью потребительских или производственных кооперативов.
Эта потребность в индивидуальном решении проблем жизни рабочих, несомненно, есть проявление тенденции к бегству, к уходу от их решения, есть форма выражения иллюзий, которые тормозят формирование классового сознания; в то же время это указывает на неудержимую материальную ориентацию реального поведения людей, которая может быть изменена лишь в том случае, если будет – в духе материалистической диалектики – либо отвергнута, либо сохранена и направлена по другому руслу. Когда эти тенденции игнорируются, тогда вырастает лишь опасный параллелизм между реальным поведением и революционными идеями, которые обладают малой движущей силой. В подобных обстоятельствах объективные революционные интересы, порожденные существующими классовыми отношениями, могут сочетаться с субъективными мотивами, с «системами» и утопиями, в которых псевдонаучный радикализм перемешан с фантазиями, способными приспосабливаться к практическому опыту и повседневному мышлению. Речь идет о совершенно разнородных идеологиях и политических программах, которые обещают удовлетворить потребность в их интерпретации, порожденную повседневной жизнью трудящихся.
Вспомним, например, мютюэлизм Прудона, тепло взаимной помощи и поддержанные государством производственные кооперативы, о которых говорит Лассаль, «социалитарное общество» Дюринга и «мировые загадки» Геккеля, некоторые формы «вульгарного» материализма, оставившие след в естественных науках, формы эволюционизма, восходящие к Дарвину, или идеалы свободы в буржуазной философии. Согласимся также, что даже этический социализм, восходящий к неокантианству и весьма откровенно направленный против марксизма, является замкнутой школой, которая не имела никакого заметного влияния на теорию и стратегию рабочего движения, тем не менее совершенно неоспоримо, что категории ответственности, свободы, индивидуальной справедливости и прочие подобные концепции, содержащиеся в этическом социализме, вошли составной частью в структуру поведения сознательных пролетариев, потому что они не были в состоянии понять научный социализм, пока его язык был слишком сложным, трудным, зашифрованным.
Поэтому, когда Энгельса в конце концов убедили в необходимости подвергнуть основательной критике идеи Дюринга, проникшие в партию вплоть до ее руководства (убедил его Вильгельм Либкнехт, который на себе испытал влияние этого шарлатанства), он не мог свести все дело к разъяснению на популярном и доступном языке истинного значения учения Маркса и к доказательству на большом количестве примеров отсутствия научности в системе Дюринга: ведь если следовать логике проблемы перевода языка Маркса на более популярный язык, то получится, что теория претерпела структурную трансформацию, вызванную контактом с критикуемым объектом. Это не означает, что такая трансформация произошла оттого, что Энгельс что-то позаимствовал из учения Дюринга. Но, работая над «Анти-Дюрингом», Энгельс должен был обязательно отдавать себе отчет в том, что научная терминология, призванная опровергнуть утопическое содержание обыденного сознания (и, в частности, самую потребность пролетариата в органическом видении мира именно потому, что оно ненаучно, «слепо к истории»), становится все менее понятной и все менее вероятно, что она будет взята на вооружение массами и, следовательно, превратится в материальную силу. То, что такие трансформации не происходят естественным путем, а требуют подготовительной организационной работы и размышлений над различными уровнями опыта, стало ясно Марксу и Энгельсу позднее, после написания «Манифеста Коммунистической партии», когда в противовес всякому современному им сектантству они стали подчеркивать необходимость создания партии, способной выразить общие интересы пролетариата, то есть стать выразителем самого класса как политически активной силы. С точки зрения Энгельса, исторически новым был только вопрос о последствиях, которые повлечет за собой теория, ставшая материальной силой. Следовательно, бессмысленно обвинять Энгельса в фальсификации марксистской диалектики: в действительности он, используя в стратегических целях марксистские категории, говорит о новой фазе развития европейского пролетариата.
В 1867 году в одной из рецензий на первый том «Капитала» (по всей вероятности, согласованной с Марксом) Энгельс, явно уверенный в том, что историческая правда теории и объективные интересы эмансипации должны в любом случае совпадать в радикальной критике существующего, заранее предостерегал относительно разочарования, на которое был бы обречен читатель (который взялся бы за «Капитал» в надежде на второе пришествие), и готовил его к отказу от имманентной критики и жертвам в ее пользу. Кое-кто, писал он, будет разочарован, если ждет раскрытия секретов «подлинного социалистического тайного учения» или если хочет знать,
«как же, собственно, будет выглядеть коммунистическое тысячелетнее царство. Кто рассчитывал на это удовольствие, тот основательно заблуждался. Впрочем, он узнает из нее о том, как не должно быть… и у кого есть глаза, чтобы видеть, тот увидит, что здесь требование социальной революции выставлено достаточно ясно. Здесь речь идет не о рабочих ассоциациях с государственным капиталом, как у покойного Лассаля, здесь идет речь об уничтожении капитала вообще. Маркс остается все тем же революционером, каким он был всегда, и он менее чем кто-либо стал бы скрывать в научном сочинении эти свои взгляды. Но о том, что будет после социального переворота, он говорит лишь в самых общих чертах» [2].
Эта критика абстрактно позитивного описания «коммунистического тысячелетнего царства», которое готовится – особенно в периоды кризисов – «на кухнях провозвестников будущего», вполне резонно совершенно не затрагивает вопросов, которые могут заинтересовать и сознательного пролетария: каким образом можно было бы направить в русло коллективного процесса эмансипации – с целью применения на практике, мотивирования практики – все эти позитивные утопии, все эти представления о справедливости и счастье, все возможные мечты и фантазии, которые непременно возникают в условиях, когда не удовлетворяются даже самые насущные потребности, и которые в данное конкретное время и в данной конкретной обстановке являются порождением наемного труда и товарного производства? Как можно было бы освободить эти утопии от этого их актуального контекста?
«Уничтожение капитала» есть, несомненно, глобальная историческая задача, но она не выражена в конкретной форме. Без теоретической и организационной переработки подобных инстинктивных фантазий, без сознательного освобождения от утопических элементов, которые ведут, по крайней мере субъективно, к объективно существующему отчуждению, невозможно добиться, чтобы трудящийся увидел в нищете нечто иное, а не все ту же самую нищету. Другими словами: не определив рамок практических утопий, человек с обыденным сознанием неизбежно будет мыслить недиалектически, дуалистически. Но поскольку с порождаемыми обыденным сознанием утопиями покончить не так-то просто, а одних научных доказательств недостаточно, чтобы их искоренить, они зачастую существуют сами по себе, в отрыве от науки, и осуществляют подрывные функции, способствуя, как показывает история рабочего движения, проявлению постоянной, в многозначительном смысле, тенденции к «вечному возврату» к анархизму, левому экстремизму, этическому социализму, идеализму и субъективизму всех оттенков, вдобавок еще всячески усугубляемых жесткой ортодоксальностью, чуждой каким бы то ни было компромиссам.
Вопреки прогнозам Энгельса от 1867 года массы на деле не имели возможности увидеть последствия, которые вытекали для них из «неясных намеков» на будущее и из анализа этапов социальной революции: за четыре года было продано не больше тысячи экземпляров первого тома «Капитала», да и те, естественно, были раскуплены скорее буржуазной интеллигенцией, чем пролетариями. Это возражение может показаться неубедительным, поскольку оно носит лишь опосредованный и информативный характер и не затрагивает внутреннего анализа, содержащегося в «Капитале». На его фоне гораздо больший вес приобретает тот факт, что даже еще и после 1875 года труды Лассаля имели широкое распространение и всегда лежали в основе социалистических культурных программ.
В совершенно ином смысле и вопреки намерениям автора рецензия, которая была написана Энгельсом в 1867 году и в которой форма имманентной критики прямо предполагает запрет представлений, все же обладает утопическим содержанием. Эта форма научного изложения является конкретной утопией в том смысле, что в безусловном стремлении добраться до подлинной реальности автор, проявляя понимание исторических законов последней и действуя в интересах новой исторической силы, предпринял неотчужденное усилие, которое воспринимается как жажда самовыражения. Речь вовсе не идет о вопросе, который вытекает из психологии познания или тем более продиктован стремлением умалить истинное содержание теорий, имеющих историческое значение: напротив, их подлинная значимость признается. Для тех, чья творческая фантазия формировалась лишь умозрительно, процесс имманентной критики, «детерминированного отрицания», отнюдь не означает абстрагирования от их практической и социальной среды. Маркс, несомненно, следует традиции тех немецких ученых, которые не успокаивались, пока не создавали свой собственный шедевр.
Когда Энгельс, пораженный огромной диспропорцией, которая возникла между научным содержанием трудов Дюринга и их распространением, все же с большой неохотой приступил к научному и политическому «уничтожению» берлинского доцента [3], в котором видел одного из наиболее значительных представителей «немецкой интеллектуальной индустрии», дюжинами производившей космогонические, натурфилософские, политические и экономические системы, он, конечно же, не мог более сдерживаться и не мог не показать, как не должны идти дела. Ясно, что отнюдь не научный интерес заставил его «вгрызаться» во все те темы, которые предложил Дюринг: от морали до насилия, от социализма до справедливости и свободы, вплоть до проблемы вечных истин. Создавалось впечатление, что в этом обширном спектре проблем нашла отражение вся гамма донаучных представлений пролетария, который обретает собственное классовое сознание и в этой обстановке ставит вопросы и ищет на них ответы.
«Подвергаемая здесь критике „система“ г-на Дюринга охватывает очень широкую теоретическую область, и это вынудило и меня следовать за ним повсюду и противопоставлять его взглядам свои собственные. Отрицательная критика стала благодаря этому положительной; полемика превратилась в более или менее связное изложение диалектического метода и коммунистического мировоззрения, представляемых Марксом и мной, – изложение, охватывающее довольно много областей знания» [4].
В какой мере это «положительное» и органическое изложение материалистической диалектики и концепции коммунистического мира, которое на первый взгляд кажется синтезом марксистской теории общества, проливает свет на то, сколь ограниченное значение подобные категории имели в последних работах Энгельса, видно из сравнения двух текстов, один из которых содержится в третьем томе «Капитала», а другой – в «Анти-Дюринге». Оба они были написаны в одно и то же время и по поводу одного и того же пассажа из «Логики» Гегеля, касающегося скачка из царства необходимости в царство свободы. Маркс, развивая антиутопическое учение о том, что сфера материального производства, определяемая насущной необходимостью сохранения человеческой жизни и внешними конечными целями, понимает свободу только в том смысле, что
«…коллективный человек, ассоциированные производители рационально регулируют этот свой обмен веществ с природой, ставят его под свой общий контроль, вместо того чтобы он господствовал над ними как слепая сила; совершают его с наименьшей затратой сил и при условиях, наиболее достойных их человеческой природы и адекватных ей» [5].
В той мере, в какой труд еще не стал первой жизненной необходимостью, формой деятельности, сравнимой с игрой, и, следовательно, носит вынужденный характер, обусловленный задачей физического самосохранения (как при рациональном контроле над органическим обменом с природой, так и в обобществленной форме у ассоциированных производителей), человеческая свобода является не столько формой автономного самовыражения, сколько осознанной необходимостью, что означает также и отчуждение, постольку, поскольку она, свобода, не отождествляется с объективной реальностью, которая неизбежно присутствует в самом субъекте.
«Но тем не менее это все же остается царством необходимости. По ту сторону его начинается развитие человеческих сил, которое является самоцелью, истинное царство свободы, которое, однако, может расцвести лишь на этом царстве необходимости, как на своем базисе. Сокращение рабочего дня – основное условие» [6].
Материалистическая черта революционного развития, которая придает законный политический смысл запрету на утопию, в теоретическом плане нашла весьма четкое отражение в двух аспектах. Во-первых, обстановка после революционного переворота может измениться в любую сторону, она больше не определяется «естественными законами» предыстории и рамками своего идейного горизонта; в то же время невозможно описать ее сейчас, поскольку она всегда будет продолжением истории, прошедшей и настоящей, даже при полном умозрительном отрицании последней. Во-вторых, изменение условий действия (например, сокращение рабочего дня) порождает новые мотивы действия, которые невозможно предвидеть. Этими двумя соображениями разрушается идеалистическая логика прогресса, согласно которой последний есть не что иное, как явление, дополняющее естественное, механическое развитие общества. И все же, как ни продуктивно и ни точно это описание непреодолимой силы материальных отношений, а также того момента, в рамках которого могут переплестись все формы воображаемого и проектируемого общества будущего, той бёмевской «муки материи», о которой говорит Маркс в своих ранних работах, оно вряд ли вызовет энтузиазм у масс пролетариата в отношении общества, в котором царство свободы может быть достигнуто только после трудного пути через царство необходимости и которое никогда полностью не расстанется с этим последним.
Теперь и Энгельс прибегает к совершенно аналогичным определениям, чтобы указать цели предыстории (конец господства продукта над производителями; вместо анархии товарного производства – плановая организация, отвечающая за общественное производство; контроль и господство человека над условиями собственной жизни, над собственным общественным бытием). И дело отнюдь не сводится только к лингвистическим различиям в изложении специфического, исторического содержания теории, когда Энгельс в «Анти-Дюринге» вновь прибегает к идеалистическому пафосу перехода от логики объективной к гегелевской логике понятия («это есть понятие, царство субъективности или свободы», – пишет Гегель) там, где он говорит о скачке, совершаемом человечеством:
«То объединение людей в общество, которое противостояло им до сих пор как навязанное свыше природой и историей, становится теперь их собственным свободным делом. Объективные, чуждые силы, господствовавшие до сих пор над историей, поступают под контроль самих людей. И только с этого момента люди начнут вполне сознательно сами творить свою историю, только тогда приводимые ими в движение общественные причины будут иметь в преобладающей и все возрастающей мере и те следствия, которых они желают. Это есть скачок человечества из царства необходимости в царство свободы» [7].
Введение, содержащее недомолвки, изложение, научная форма которого свободна от прагматических утопических элементов, и учет соответствующим образом переработанного практического опыта преобразования условий существования пролетариев привели к тому, что «Анти-Дюринг» Энгельса не только приобрел славу «энциклопедии марксизма», но и стал также элементарным учебником политического образования: одно лишь его прочтение делало марксистами теоретиков социал-демократии, воззрения которых до тех пор отличались значительным эклектизмом. В сущности, только после публикации «Анти-Дюринга» началось широкое распространение марксистского учения в рабочем движении. И это произведение с той поры стало одной из наиболее читаемых марксистских книг [8].
Более 800 000 книг и аудиокниг! 📚
Получи 2 месяца Литрес Подписки в подарок и наслаждайся неограниченным чтением
ПОЛУЧИТЬ ПОДАРОК