АПОЛЛОНОВСКАЯ И ФАУСТОВСКАЯ ДУША

Шпенглер наиболее подробно анализирует три таких души: аполлоновскую, фаустовскую и магическую душу.

Аполлоновская душа — это душа античного времени. Для древнего грека и мир, и он сам, и боги, и даже атомы — это все тела. Человек — прекрасное тело. В этом теле все снаружи: красота, мощь, ум. Ничего нет потаенного, внутреннего. Греки не знали никакой психологии в нашем смысле. Основная наука античности — это Эвклидова геометрия: прямая — кратчайшее расстояние между двумя точками, сумма углов треугольника равна двум прямым углам и т. д. Эвклид, как и все древние греки, считал, что земля плоская.

Древние греки жили целиком в настоящем; то, что прошло, для них уже не существовало. Мы не знаем точных дат рождения или смерти многих великих людей античности. Греки й не стремились к точным датам.

Греческая архитектура телесна, внутренность храма легко обозрима одним взглядом. Храм — это просто гигантский ларец для статуй богов и храмовых сокровищ. Молящийся грек стоял не в храме, а перед храмом, и храм приветствовал его совершенством своего внешнего облика. Для античного человека подлинная жизнь совершалась не за стенами зданий и не в собственной душе, а на просторе площадей.

С крушением античного мира и появлением христианства умирает античная, аполлоновская душа и появляется фаустовская — душа западноевропейской культуры, западного человека, названная так по имени доктора Фауста, героя поэмы Гете.

Если для грека тело было главным элементом всего окружающего, то для западного человека таким элементом стало пространство — чистое беспредельное пространство.

Уже первым образцом нового понимания мира, выраженным в искусстве, стала икона. Вместо скульптуры, вместо античной пластики появляется иконописный лик — не объемное тело, которое можно ощупывать и разглядывать с разных сторон (вы, наверное, замечали, что у всех греческих статуй глаза слепые), но лицо, с которым зритель встречается глазами и вступает в молчаливый разговор.

У фаустовского человека появляется «внутреннее», богатая внутренняя жизнь, он постоянно мучается ее противоречиями и постоянно себя наблюдает. Переход от аполлоновской души к фаустовской — это переход от пространства внешнего мира в пространство внутреннее.

Но и внешнее пространство в фаустовской культуре — это не площадь города и не сам маленький город-полис, это — бесконечные просторы мира, распахнувшиеся перед человеком («открылась бездна, звезд полна»); это и бесконечное прошлое позади нас. У западного человека обостренное чувство истории, у него развита культура мемуаров, воспоминаний о прошлом и ожиданий будущего. А у греков даже кладбищ в нашем понимании не было.

Течение гомеровского стиха, пишет Шпенглер, — это легкое дрожание листа под полуденным солнцем, это ритм материи. А западная поэзия, начиная со скандинавских саг и кончая современными экспрессионистами, создает скрытое напряжение в пустом, безграничном пространстве, это далекие ночные грозы над высочайшими вершинами. В ней чувствуется бесконечное одиночество как отечество фаустовской души.

У Аполлона нет «души». Над Олимпом царит вечный свет ясного южного дня. Л Вял галла (скандинавская и древнегерманская потусторонняя сказочная страна, куда попадают героя после смерти) лишена света; в ной предчувствуется та глубокая полночь, которая окружает погруженного в размышления Фауста, которая наполняет гравюры Рембрандта, в которой теряются звуковые краски Бетховена.

Только у европейцев появляется чувство покинутости. Античный человек (политическое животное, по выражению Аристотеля), чья жизнь достигала своей высшей точки в дневное время, среди общества, на площади, — никогда не знал этого чувства.

А европейский человек никогда не мог от него освободиться. В атом отличие Сократа от Руссо. Светотень Рембрандта, означающая безграничную потерянность души среди мирового пространства, имела своих первых предвозвестников в жутких коричневых и серых тонах Валгаллы.

Никакого единого человечества нет, есть совершенно разные культуры, совершенно разные типы восприятия мира. Греки жили в другом мире, не похожем на наш европейский, и их мир давно исчез. Мы можем только приблизительно восстановить его, но в сути своей он всегда останется для нас загадкой.

Поэтому Шпенглер считает невозможным говорить о какой-то единой истории или движении человечества к единой цели.