Ограниченность материализма XVIII века

Материализм прошлого (XVIII) века был преимущественно механическим, потому что из всех естественных наук к тому времени достигла известной законченности только механика, и именно только механика твердых тел (земных и небесных) — короче, механика тяжести. Химия имела еще детский вид, в ней придерживались еще теории флогистона [Согласно этой теории сущность горения состояла в том, что от горящего тела якобы отделяется особое огненное вещество, названное флогистоном. В конце XVIII века ученые нащупали иное объяснение процесса горения. Французский химик Лавуазье, пользуясь указанием английского химика Пристлея, выдвинул теорию, что при горении вовсе не выделяется какой-то таинственный флогистон из горящего тела, а наоборот, особый элемент, кислород соединяется с горящим телом. Этим открытием, как говорит Энгельс, Лавуазье «впервые поставил на ноги всю химию, которая в своей флогистической форме стояла на голове» (Ф. Энгельс, Предисловие ко II тому «Капитала», 1885 г. — Ред.).]. Биология была еще в пеленках; растительный и животный организм был исследован лишь вчерне, его объясняли чисто механическими причинами. В глазах материалистов XVIII столетия человек был машиной, как животные в глазах Декарта. Исключительное приложение мерила механики к химическим и органическим процессам, в области которых механические законы хотя и продолжают действовать, но отступают на задний план перед другими, высшими законами, — составляет первую своеобразную, но неизбежную тогда ограниченность классического французского материализма.

Вторая своеобразная ограниченность этого материализма заключается в неспособности его понять мир в качестве процесса, как вещество, которое находится в непрерывном развитии. Это соответствовало тогдашнему состоянию естествознания и связанному с ним метафизическому, т. е. антидиалектическому, методу философского мышления. Природа находится в вечном движении: это знали и тогда. Но по тогдашнему представлению это движение вращалось точно так же вечно в круге и таким образом оставалось собственно на одном и том же месте: оно всегда приводило к одним и тем же неизменным последствиям. Такое представление было тогда неизбежно. Кантовская теория возникновения солнечной системы [Теория, объясняющая происхождение солнца и планет из вращающихся раскаленных туманностей. — Ред.] тогда только что появилась и казалась пока лишь простым курьезом. История развития земли, геология, была еще совершенно неизвестна. Мысль о происхождении нынешних живых существ путем продолжительного развития, ведущего от простого к сложному, не могла еще тогда иметь научной основы. Неизбежным становилось поэтому отсутствие исторического взгляда на природу. И этот недостаток тем меньше можно поставить в вину философам XVIII века, что его не чужд даже Гегель. У Гегеля природа, как простое «обнаружение» идеи, неспособна к развитию во времени; она может лишь развертывать свое многообразие в пространстве, и таким образом осужденная на вечное повторение тех же процессов она одновременно и одну рядом с другой выставляет все заключающиеся в ней ступени развития. И эту бессмыслицу развития в пространстве, но вне времени, — которое есть основное условие всякого развития — Гегель навязывал природе тогда, когда уже достаточно была разработана и геология, и эмбриология, и физиология растений и животных, и органическая химия, и когда, на основе этих новых наук, уже повсюду зарождались гениальные догадки-предтечи позднейшей теории развития (например, Гете и Ламарк). Но так повелевала система, и ради системы метод должен был изменить самому себе.

В области истории — то же отсутствие исторического взгляда на вещи. Здесь затуманивала взор борьба с остатками средневековья. На средние века смотрели как на простой перерыв в ходе истории, причиненный тысячелетним всеобщим варварством. Никто не обращал внимание на великие шаги вперед, сделанные в течение средних веков: расширение культурной области Европы, великие жизнеспособные нации, образовавшиеся там в тесном взаимном соседстве, наконец, огромные технические успехи XIV и XV столетий. Вследствие этого становился невозможным правильный взгляд на великую историческую связь, а история, в лучшем случае, являлась не более, как готовым к услугам философа сборником иллюстраций и примеров. (Ф. Энгельс, Людвиг Фейербах, стр. 24 — 25.)