I. Введение

I. Введение

В скептицизме сознание на опыте узнает себя поистине как сознание, противоречивое внутри себя самого; из этого опыта проистекает новая форма, сочетающая обе мысли, которые скептицизм удерживает непримиренными. Безмыслие скептицизма относительно себя самого должно исчезнуть, потому что сознание есть на деле одно сознание, в котором имеются оба эти модуса. Эта новая форма есть поэтому такая форма, которая для себя есть двойное сознание себя [с одной стороны] как сознания освобождающегося, неизменного и себе самому равного, [а с другой] — как сознания путающегося и извращающего себя, а равно и сознание этого своего противоречия. — В стоицизме самосознание есть простая свобода самого себя; в скептицизме эта свобода реализуется, уничтожает другую сторону определенного наличного бытия, но, напротив, удваивает себя, и есть для себя теперь нечто двоякое. В силу этого удвоение, которое прежде распределялось между двумя отдельными [сознаниями] — между господином и рабом, сосредоточивается на одном; удвоение самосознания внутри себя самого, которое существенно в понятии духа, имеется, таким образом, налицо, но еще не их единство, — и несчастное сознание есть coзнание себя как двойной, лишь противоречивой сущности[149]

Гегель на страницах, которые предшествуют тем, что мы будем исследовать, показал, как под воздействием диалектики чувственного сознания распадаются восприятие и рассудок. Он показал, как на смену ощущению приходит восприятие, которое превращает существенное в несущественное, и наоборот; восприятие напрасно пытается увидеть качества без вещей, а вещи без качеств, и рискует исчерпать себя в игре противоположностей неизменного и меняющегося; оно в свою очередь оставляет нас перед пустыми всеобщностями; благодаря борьбе сил, оказывающих воздействие и испытывающих его, первые постоянно превращаются во вторые, а сила и закон предполагают и упраздняют друг друга. Затем Гегель вводит нас в мир сознания и самосознания, но для того чтобы показать нам ту же самую борьбу тенденций, ту же самую игру сил.[150] Однако речь идет уже не о чисто логической диалектике, а о диалектике исторической и чувственной. И деление на две крайности, которые ощущались не двумя крайностями, а философом, их созерцавшим, теперь ощущается каждой из этих двух крайностей. Самосознание раздваивается на два противоположных термина, которые постоянно меняются местами друг с другом. Чтобы уловить, в чем заключается это раздвоение и каким способом происходит этот обмен местами, необходимо бросить взгляд назад.

Борьба между двумя сознаниями, сознанием господина и сознанием раба, которые меняются своим положением друг с другом, совершенно так же, как это делали крайности восприятия, а затем крайности рассудка, таким образом, что раб благодаря своему труду становится господином господина, а господин в действительности всегда был господином раба, эта борьба двух сознаний, кажется, завершается в тот момент, когда у Эпиктета и Марка Аврелия в самый разгар господства категорий «господина» и «раба», то есть внутри самой римской империи, сознание господина и сознание раба отождествляются друг с другом в самосознании как свободе от самого себя, и когда, признавая себя друг в друге, они заранее дают нам образ понятия, которое, в сущности, есть видение одного в другом и признание. Но после стоицизма сознание проходит через скептицизм. Стоицизм был возвышенным выражением определенного положения дел в imperium, складывавшимся из изолированных личностей, состояния «безоговорочной законности», пантеона, где статуи были совершенно похожи друг на друга и совершенно пусты. Благодаря этому универсальное было господствующим элементом, а крайняя степень индивидуальности, но индивидуальности как всеобщего, была полностью выявлена. Но стоицизм, связанный с imperium в то же самое время, когда он ее разрушал, оставался концептуальным. На самом деле самосознание в стоицизме — это «свобода от самого себя», поскольку он одновременно является и учением о рефлексии в себе, и усилием. Но он есть лишь эта «простая» свобода.

Скептицизм — это «осуществление» того, о чем стоицизм имеет лишь понятие; он является имеющимся у человека реальным «опытом» и противоречия, и свободы мышления. Эпиктет и Марк Аврелий обладали понятием свободы. Секст Эмпирик живет этой свободой. Он осознает несущественность иного по отношению к бесконечности мышления, осознает способом, еще неизвестным догматикам стоицизма. Из двух самых знаменитых школ первая является лишь подготовкой ко второй.

В то время как в стоицизме самосознание остается абстрактным, то есть, с одной стороны, отделяется от мира, который оно рассматривает как внешний себе самому и безразличный, поскольку он от него отличается, а, с другой — не углубляется в достаточной мере в само себя, чтобы увидеть всю свою собственную широту, в скептицизме мы имеем перед собой движение этого сознания к конкретному в том смысле, что оно осуществляет в себе отрицание реальности, которая просто полагалась как нечто должное (Sollen) в стоицизме. На самом деле, вместо того чтобы утверждать, что он не занимается внешней реальностью, он эту реальность отрицает.

Но это еще не все, так как скептическое сознание постоянно отрицает само себя: оно является осознанием игры сил и движения разума, той абсолютной негативности, которой является мышление, — которая, между прочим, полностью осознает себя лишь в несчастном сознании, но которая является скрытой пружиной Феноменологии в целом, так как последняя представляет собой рассказ о попытках сознания заполнить те разрывы и трещины, которые оно чувствует внутри себя. Момент отрицания, который подразумевался в ходе этой истории и который был причиной того, что один из терминов существовал лишь по отношению к другому и в конечном счете был другим, идея опосредствования, а также идея времени — эти три идеи, лежащие в основе гегелевской диалектики, освещаются здесь ясным светом сознания. Благодаря этому мы также узнаем, что для того чтобы войти в храм света, где хоры и паперть совмещаются, необходим весь этот маршрут, вся эта дорога, на поворотах которых, как мы видим, последовательно исчезают чувственный признак и чувственная достоверность, восприятие и конкретная вещь, рассудок и сила. Более того, эта дорога не останавливается; она окружает лишенные тени опоры храма, где, как в глубинах «Я» поэта — романтика, сознание разоблачит себя перед сознанием и станет сразу и паломником, и жрецом, и богом.

Сознание было душой всего движения, которым Гегель до сих пор следовал, но только теперь оно на самом деле оказывается душой и понимает, что, объясняя вещи, оно фактически вело диалог с самим собой.

Такую бесконечность сознания Гегель называет абсолютным беспокойством. Как только оно определило какую?либо вещь, оно замечает, что оно, скорее, является противоположностью той вещи, которую оно определило. Здесь имеет место нечто, подобное двуличию сознания; оно является непосредственной противоположностью того, под видом чего оно только что было определено. Это переворачивание сознания в то же самое время, как и его попытка завершить себя в самом этом переворачивании, будет главным процессом Феноменологии.

Оно постоянно раздваивается, оно является «отделением от того, что является простым или раздвоением, которое создает противоположности». Подобное расходится, и то, что расходится, объединяется — это закон полярности, который, как мы видим, действует в ощущении, в восприятии, в силе и, наконец, в сознании.

Сознание — это двойственность; на самом деле, оно не только существует для себя в той мере, в какой оно существует для другого, и только если оно признано, является истинным сознанием, но оно, в сущности, является раздвоением в самом себе — действием разделения, способностью видеть себя разделенным и, следовательно, единым; и удвоением, действием, выражающимся в способности видеть самого себя и, следовательно, видеть себя раздвоенным. Сознание постоянно является копией и половиной самого себя; и только понимая это, оно может найти равенство самому себе.

Его двойственность символизируется темой господина и раба; его еще абстрактное единство — темой стоицизма; единство его двойственности и его единства — и то, что можно назвать его троичностью, — той темой, которая будет темой Логоса.

Но необходимо в то же самое время сказать, что каждая из этих тем в каком?то отношении перевертывается: раб становится, как мы видели, господином господина; а позже стоицизм, углубляясь в себя, становится скептицизмом и ведет к идее христианства.

Два сознания — господина и раба — соединяются; но они соединяются в той форме, которая испытывает воздействие со стороны двойственности и освобождается от всякого деления по отношению к внешнему, поскольку внешнего больше не существует, но оказывается разделенной в себе в той мере, в какой идея деления и двойственности свойственна сознанию. Не обнаруживается ли здесь определенный элемент самого понятия разума? Идея несчастного сознания именно в том виде, в каком она появится в христианстве или в романтизме, заставит нас ощутить один из отличительных признаков разума; но ни, собственно говоря, христианство в форме несчастного сознания, еще смешанного с чувственным, ни романтизм в действительности не достигают понятия; так как если двойственность понятия уже видна, его единство еще не выявлено; истинно счастливое сознание, разум, к которому необходимо прийти, будет и единым, и двойственным; будет, можем мы даже добавить, единым, двойственным и тройственным. Тогда перед нами произойдет возвращение раздвоенного сознания к себе, его примирение с самим собой.

Итак, этот элемент единства, который будет причиной радости самого разума, ранее стал причиной его страдания, так как он является незавершенным.

Действительно, если сознание, вначале раздвоенное в господине и в рабе, затем объединяется в сознании стоицизма, и если это было первое возвращение сознания к самому себе, то оно тем не менее было лишь ложным возвращением, так как за этим объединением следует в свою очередь раздвоение, перенесенное внутрь, которое является характеристикой несчастного сознания.

Скептицизм разрушил одну из крайностей, внешний мир; но в тот самый момент, когда он упразднил одну крайность, он обнаружил двойственность внутри той крайности, которая осталась. Отсюда его несчастье; так как скептик, каким его представляет себе Гегель, это не столько Монтень, сколько Паскаль; или это Экклезиаст, ставящий над ничтожностью творения бесконечную сущность Бога и не достигающий примирения этих двух идей.

Скептик осознает вечный переход от одной мысли к другой и понимает исключительно частный характер такого мышления. В то же самое время он осознает то, что в нем превосходит этот переход, поскольку он есть сознание негативности всякого содержания. Следовательно, он есть сознание частности и всеобщности всякого мышления. Но он не может мыслить одновременно две идеи; он только и делает, что переходит от одной к другой, не осознавая своего собственного единства, которое тем не менее внутренне ему присуще и даже является причиной его несчастья; так приносит ли что?то больше страдания, чем противоположность внутри единства, к которому пришло сознание?