V. Несчастное сознание и разум

V. Несчастное сознание и разум

Каждое из состояний, через которые проходит сознание, является углублением или, если угодно, возвышением предшествующего состояния; углублением или возвышением, которые заключаются в том, что мы приходим к всегда более богатому единству. Стоицизм и скептицизм, с одной стороны, и иудаизм — с другой, в христианстве обнаруживают то, что в них ранее было скрыто, и благодаря этому те абстрактные противоположности, которые они в себе содержали, становятся противоположностями конкретными и готовыми преобразоваться в единство. Объединяя противоположности, между которыми он колеблется, скептицизм соединяется с иудаизмом; в свою очередь иудаизм, объединяя свои противоположности, становится несчастным христианским сознанием и дает рождение идее воплощения; и свита Царей дает рождение сыну Бога. Христианство, появление которого было подготовлено, с одной стороны, осознанием человеческой двойственности (скептицизм), а с другой — противоречивым осознанием абсолютной двойственности человека и Бога и их непосредственного единства (иудаизм), — это чувство, к которому душа приходит в своем несчастье, это ощущение неизменного как единичного и единичного как неизменного. Но христианство даже тогда, когда оно, в противоположность иудаизму, религии неопределенного потустороннего, может быть названо религией воплощенного потустороннего, остается религией потустороннего; оно прежде всего содержит в себе чувственный элемент, который дает место новой противоположности. Таким образом, от антитезиса, помещенного здесь в начале, мы приходим не к синтезу, но к соприкосновению, которое может стать синтезом, лишь расширяясь. Такое расширение соприкосновения до синтеза само будет проходить через три стадии. На первой имеется это соприкосновение, но нет осознания этого соприкосновения и единства двух крайностей; таким образом, поскольку единичное будет постигаться вне чувственной формы, оно исчезнет; смерть Христа, Крестовый походы, тоска (Sehnsucht) романтиков обозначают один и тот же феномен, идею, что желание соприкосновения должно быть преодолено. Сознание, следовательно, перейдет к определенной разновидности индивидуализма, чувства своего «Я». По крайней в качестве желающего и прилагающего усилия «Я» я существую, говорил ученик перед мертвым Христом, крестоносец — перед исчезающей у него на глазах его победой, романтик — перед тем неопределенным, что имеется в его чувстве бесконечного. Таким будет промежуточное состояние между первой и второй стадией несчастного сознания. Вторая стадия, которую Гегель будет исследовать на следующих страницах, будет стадией труда и усилия, такой, каким был труд Кандида, возделывающего свой сад, или Фауста, возделывающего свое желание как силу, постоянно порождающую новые деяния; это будет труд воспитания как разрушения материальных вещей, или, на более глубоком уровне, это будет труд души, которая освящает свое воспитание причастием и религиозным чувством. Эта вторая стадия не сможет в свою очередь удовлетворить сознание; так как сознание даже в причастии еще не достигает идеи тождества между собой и неизменным. Но в то же самое время оно замечает, что и труд, и причастие предполагают наличие неизменного, и именно поэтому оно в конечном счете сумеет увидеть, что они предполагают и наличие его собственного единства с неизменным. Оно видит, что оно само разделяется на труд и причастие; в то же самое время оно видит, что его труд предполагает его причастие; и что и то, и другое (даже тогда, когда этот труд остается поверхностным отношением между внешней формой сознания и внешней формой реальности) предполагают благодать, творимую неизменным, дар, исходящий от него. Неизменное раскрывается сознанию в причастии и открывает ему мир в труде. Сознание признает эти блага и смиряется вначале внешним и поверхностным образом, так как в своей благодарной молитве, оно еще ощущает себя как единичное, но затем и полностью, и именно тогда мы переходим от второй стадии к третьей, так как если аскетизм, это полное отречение, всего лишь возобновляет чувство той самой своей единичности, против которой он борется, то может ли такое отречение произойти без того, чтобы оно было продиктовано неизменным? В этом смысле такое отречение, именно потому что оно совершается не непосредственно, но благодаря посредничеству неизменного, представляет собой нечто позитивное. Однако именно через посредничество священника неизменное будет оказывать влияние на единичное сознание и в конечном счете разрушит его; и мы окажемся тогда в еще более противоположном, чем можно было бы вообразить, состоянии по отношению к стоицизму как сознанию свободы; сознание станет объектом. Но если это произойдет, то именно благодаря самому факту благодати.

Кроме того, в самом аскетизме сознание, не осознавая этого, присутствует при возникновении идеи личности, а также идеи всеобщей воли и разума. Не имеет ли «Я мыслю» глубокой связи с мышлением святых, медитирующих в монастыре? Мир больше не отделен от духа. Но ширма третьего термина, священника, мешает сознанию заметить, что оно прямо причастно Богу, что оно достигло единства объективности и независимости. Тем не менее оно знает, хотя и тем способом, который остается косвенным, что как несчастное сознание оно достигло своего счастья, что его отрицание действия, того действия, которое состоит в том, чтобы ничего не делать, как говорил Гегель в своих первых сочинениях, используя выражение, которое он вновь будет употреблять в Феноменологии, — и есть само абсолютное действие.

Это и есть три стадии, три последовательных и дополняющих друг друга аспекта религиозного чувства, которые описывает Гегель: религиозное желание, труд и причастие в освященном мире, скорбь и смирение. Эти три аспекта занимают место между фазой абсолютной противоположности между человеком и Богом и их абсолютным единством. На самом деле, религиозное желание еще испытывает на себе воздействие того элемента разделения, который вынуждает представлять божество как потустороннее, и если в труде и причастии мы более близки к единству, тем не менее необходимо в свою очередь преодолеть и этот этап, необходимо разрушить и это состояние, так как оно еще заключает в себе элемент единичности. Однако скорбь и смирение приближают нас к божеству. Благодаря смирению человек приходит к идее абсолютного действия; благодаря скорби — к идее абсолютного счастья. И принцип Ренессанса и Реформации, принцип современного мира, или, скорее, абсолютное знание раскрывается в тот период несчастья, который прерывает появление Христа, а затем Реформация. Это в целом кратковременные перерывы: мышление Христа, мышление Лютера освободится полностью, согласно Гегелю, лишь в самой гегелевской философии, где исчезнет всякое начало чувственной противоположности и где дух предстанет как единство и как существование, опосредствованное самим фактом, что он пройдет и сохранит в себе те, хотя и преодоленные, но разнообразные формы, которые Феноменология старается описать.

Можно было бы сказать, что религия — это прежде всего трансценденция в том смысле, что ее содержание всегда ускользает и всегда остается далеким; и если оно остается далеким, то дело, между прочим, в том, что это данное содержание. Но когда оно будет перенесено внутрь, оно, в сущности, окажется опосредствованным. Несчастное сознание — это религия, такая, какой она остается в момент трансценденции, и в той мере, в какой она не замечает, что имплицитно она преодолела этот момент. Когда сознание придет к утверждению своего единства в самой своей двойственности, то, что было источником его несчастья, станет источником его счастья, и три стадии, характеризующие религию воплощения, позволят ему провести нас от исходной точки, которой является религия противоположности, к тому конечному пункту, который представляет собой религия абсолютного. Сам этот переход от противоположности к единству в той мере, в какой ни один из этих моментов не отрицается, но, наоборот, сохраняется, и есть то, что образует Дух.

Значение этих страниц имеет еще большую степень применения, или по крайней мере другую разновидность всеобщности, если верно, что природа сознания заключается в том, чтобы разделять прежде, чем составлять, разрывать прежде, чем собирать в теперь уже нерасторжимое единство, в котором совпадают одновременно и сознание и его сущность, и сознание и его объект. Отсюда не только несчастье сознания, но и мира вообще, разделенного с тем, что создает его единство, посредством какого?то рода космической дыры, пропасти, которую заполнит разум.

Следовало бы добавить, что в этом процессе неизменное сознание не остается бездеятельным. Так как в то время, когда благодаря своему несчастью индивидуальное сознание становится универсальным, в то же самое время универсальное становится субъектом, проходя через три этапа царства Отца, царства Сына и царства Духа, то есть всеобщности, единичности и конечного единства в субъекте, который есть объект. Но Феноменология не должна рассматривать вещи с ноуменологической точки зрения. Она может лишь предвидеть свою возможность, свою необходимость.