IV. Разум

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

IV. Разум

Идея разума будет приобретать более ясную форму в то же самое время, что и идея понятия. Бесконечная жизнь будет именоваться разумом. Под влиянием одновременно и словаря писателей и терминологии Евангелия, идея Духа (Geist) занимает все более и более значительное место.

Единичность разума противопоставляется абстрактному единству закона, чистому мышлению. Он является живым единством множественного, бесконечной жизнью, единством живого закона и многообразия. Таким образом, мы можем применить слово «любовь» к Богу, но слово «разум» является более глубоким.[186]

Как и в случае с идеей понятия (Begriff), Гегель использует здесь идею веры, понимаемой теперь, в сущности, как единство: «Вера — это познание духа духом» и «Такое действие божественного есть чистое единство духа, так как дух постигает и включает в себя дух». И еще: «Между человеком и Богом, между одним духом и другим нет пропасти объективного».

За пределами позитивного знания, которое размещает себя перед лицом вещей, и знания интеллектуального, которое размещает себя перед лицом представлений, существует духовное знание, знание, которое объединяется в духе. Бог не является ни объектом, ни представлением, он есть дух. И только деятельность духа может в нем объединиться. Тот, кто видит его, становится причастен божественному, так же как и тот, кто приветствует пророка от имени пророка, сам является пророком. Так и для учеников Экхардта и братьев Свободного Духа тот, кто созерцает Бога, становится сыном Бога и Богом. Для Гегеля, который присоединяется или считает, что присоединяется к святому Павлу и к четвертому Евангелию, разум — это теперь живое единство, форма множественного. Если бы существовало абсолютное разделение, не только множественное было бы мертвым, но таким же было бы и единство. Разум будет единством субъективного с Богом, ставшим человеком. Когда природа, говорит он терминами Шеллинга, возвращается к самой себе и возвращается к идеалу или к возможности его изначальной красоты, тогда она поднимается на стадию духа. Та же самая идея повторяется и в Различии; философия должна создать «дух и внутреннее». На самом деле, проблема для Гегеля была главным образом в том, чтобы показать, что любая вещь имеет природу духа, сделать таким образом субстанцию субъектом и применить к мировому процессу теорию науки Фихте, сделав из философии Фихте теорию реальности. Разум, в сущности, не только является раздвоенным, каким его видел Лессинг, и даже дважды раздвоенным, но он представляет собой процесс, который исходит из самого себя, чтобы к самому себе и вернуться. Разум будет производством различного и усвоением этого различного; порождением «иного», противоположности, и отождествлением элемента несхожести с самим собой; порождением Сына и его единства с Отцом.

Однако эту фундаментальную интуицию должны еще дополнить три других идеи: первая — это идея негативности, вторая — идея раздвоения, третья — идея движения и становления; на этой последней мы здесь и остановимся. Идея движения, становления является как для Гегеля, так и для Гельдерлина фундаментальной идеей.[187] «Мы показываем совершенство в изменении», говорил Гельдерлин, и одно из своих стихотворений он посвятил становлению разума. Движение, говорит он также, необходимо, чтобы стороны соединялись и разделялись, чтобы каждая имела свою полную меру жизни, чтобы каждая шла к совершенству, в то время когда целое принимает более ясную форму. Делая характерным способом (который воспринимается, несмотря на свой туманный характер, как наставление) наброски концепции мира, являющейся одновременно и своей собственной, и гегелевской, Гельдерлин добавляет: «Части приобретают содержание, целое приобретает внутреннее; части приобретают жизнь, целое — жизненность; части постепенно усиливаются в чувстве, целое усиливает завершенность». В то же самое время в одном из своих самых темных фрагментов он предпринял логический анализ этой идеи, весьма близкой идее Гегеля: «Разложение имеет промежуточный характер, располагаясь между бытием и небытием; в этом состоянии между бытием и небытием возможное является действительным, а существующее идеальным».[188]

Движение расширения вне себя самого, экстаз и возвращение к себе, но возвращение к себе, обогащенному тем же самым, что из себя вышло, — это еще одна из фундаментальных интуиций Гегеля. Как и Гельдерлин, он объединяет такую мысль с идеей внутренней борьбы, над которой он намерен одержать верх. Стороны противопоставляются друг другу, борются друг против друга, и рождается новое единство. Мир тогда оказывается огромной градацией, которая начинается с изначальной простоты и заканчивается самой высокой формой.

Таким образом, мы сможем увидеть, что прогресс разума, о котором мы говорили, объединяется с постоянством того же самого разума. Если мы имеем утрату материального тождества и материального множества, то мы имеем духовную форму и духовное содержание, и первая из них остается всегда тождественной, а второе — всегда меняющимся.

Таким образом, с утверждением времени соединяется утверждение сверхвременного.

Гегель увидел, что для того чтобы решить свою задачу, он должен был осуществить критику принципа противоречия.[189]

Он руководствовался одновременно и своим исследованием гипотез Парменида, и исследованием антиномий Канта, а также своим анализом чувственного воспринимающего сознания, своей изначальной интуицией, благодаря которой он увидел в противоречии знак разума и своей критикой кантовского легализма, который является простым продуктом чисто вербальных истин, и который привел Канта, забывшего о своей глубокой теории суждения, к тавтологиям. Если имеется различие, то суждение не может иметь места, и именно Кант, как великий философ, доказал это, может быть, более ясно, чем кто?либо еще.

Необходимо, чтобы противоположность была сохранена, и Мефистофель, дух противоречия, занимает свое место, свое необходимое место, во вселенной.

Теперь Гегель обнаружил идею, которую он развивал в Первой Системе, в Системе Нравственности и в Различии. То, что он сначала называл интеллигенцией, затем понятием, оказывается, как мы видели, непосредственным противоречием самому себе. Не имеем ли мы здесь дело с учением о двойственной антиномической истине, представленным в начале Wissenchaftslehre?

Негативное здесь продвигается на более высокую ступень и, становясь противоречием себе самому, оно оказывается абсолютным понятием. Оно не является больше пустой игрой скептического разума, оно представляет собой отрицание самого себя и, следовательно, утверждение.

Общая ошибка Канта, Фихте и Шеллинга заключалась в том, что они непосредственно полагали реальность и верили, что абсолют был разделенным, тогда как он скорее является самим соотношением и ансамблем отношений. Вещь в себе, первая формула Канта, безразличие Шеллинга — настолько пустые утверждения, насколько они лишены опосредствования. Как и здравый смысл, хотя и другим способом, они желают постичь то, что не может быть постигнуто, то есть непосредственное. Они желают либо не доходить до противоречия, либо преодолеть его, тогда как именно противоречие и является жизнью. И именно поэтому Кант и Фихте были вынуждены допустить вещь в себе, толчок, а Шеллинг должен был довольствоваться отсутствием различий. Напротив, когда мы увидим, что индивидуальное сознание в своей сущности является противоположностью по отношению к самому себе, мы увидим, что оно является абсолютным. Асболют не находится за пределами противоречий. Он представляет собой саму их связь.

Так мы достигнем той точки, где крайняя единичность превращается в крайнюю всеобщность, где абсолютное отрицание и абсолютная субъективность становятся абсолютным утверждением и абсолютной объективностью, где абсолютное различие становится бесконечностью. Принцип противоречия (в собственно гегелевском смысле слова) — это самое высокое выражение разума посредством рассудка. Поскольку разум есть антиномия, каждый термин которой обозначает другой. Абсолютное тождество предстает в форме антиномий и синтезов, где разделенные крайности и сохраняют, и утрачивают свой характер. Как и Шиллер, как и Гельдерлин, Гегель — это одна из тех натур, в которых соединяется вкус к глубоким антитезисам и влечение к живой гармонии.

Теперь намерения Гегеля становятся ясными: речь идет о том, чтобы прийти к разуму, понятому как единство и двойственность, понятому тем самым как тройственность, прийти к понятию, но уже взятому не в смысле абстрактной схемы, как это Гегель еще делает иногда в Феноменологии, но к понятию как синтезу множественностей, к асболютному понятию,[190] то есть к бесконечности, как она рассматривается в трактате о Naturrecht, освобожденной от всякого «неполного разделения» — чистый переход, превращение безразличия Шеллинга в постоянное различие, в вечное отрицание, которое соединяется с тем, что оно отрицает. Но сам этот чистый переход, чтобы освободиться от игры видимостей, превращается в глубокое единство единого и многого, где каждая из двух крайностей, положенных в тождестве, как единство, так и множество, является единством единого и многого в абсолютном присутствии. Мы достигаем того трансцендентального единства, не исключающего множество, о котором говорил Лессинг, того подъема жизни, который воображал Гердер, единства художественного произведения, единства природы, непрерывной метаморфозы и вечного сохранения форм, порядка в движении, каким его представлял классицизм Гете, бесконечного единства, каким его видел Новалис. Мы достигаем того божественного мгновения, которое искал Гельдерлин и которое, будучи противоположным тому мгновению, что хочет остановить Фауст, но внутренне соответствующим мышлению Гете, является самим мгновением вечности, вечного перехода и вечного постоянства.

Благодаря тому, что мы видели, что идея бытия объединяется и разделяется, что идея жизни является отношением и множеством, что высшая форма бытия и жизни, любви есть единство различного, мы теперь понимаем, что то, что лежит в основе духа, разума, понятия, как его понимает Гегель, представляет собой идею, религиозное чувство любви. Ему останется все больше и больше рационализировать эту романтическую основу и этот христианский фон своего мышления, не устраняя их полностью. Гегелевская философия кажется завершением учения Лессинга и в то же самое время далеким следствием видения Экхардта. Мышление самого великого из просветителей и мышление мистика оказываются растворенными в гегелевском синтезе.

Таким образом, Гегель осознает, что существует игра свободы и необходимости, множества и единства, игра любви и судьбы, и что сама эта игра есть не что иное, как любовь. Он совершит соединение идеи судьбы, чувства любви и движения своего разума, который постоянно переходит от одной вещи к другой, от нее отличающейся. Эта точка соединения образует истинное понятие (Begriff), которое, в сущности, и является и судьбой, и примирением. Жизнь — это единство конечного и бесконечного; разум — это возвращение в себя; понятие (Begriff) — это разум, который присутствует в жизни. Никакое примирение не может без него произойти, так как он является принципом, самой сущностью любого примирения. Благодаря этому он является идеей, которая, со своим характером бесконечности и целостности, не только как у Канта, обозначена как задача, но полностью реализована.[191] Это мыслимое понятие, то есть то, что было изначально объективным, возвращается в субъективность или, скорее, преодолевает одновременно и субъект, и объект.

Много раз мы видели, как Гегель почти достигает цели, которую он преследовал, и добирается до той полноты бесконечности, о которой говорил Шиллер, но любовь и жизнь, какими он представлял их вначале, не смогут удовлетворить его полностью; жизнь включает в себя множество и смерть, любовь подразумевает объект и может быть несчастной. Необходимо ли в таком случае погрузиться в бессознательное? Как мы говорили, одно мгновение Гегель так и думает. Но если верно, что благодаря идее согласия с судьбой объект и субъект могут примириться; если верно, что истинная любовь, вместо того чтобы отрицать понятие (Begriff), является его высшим образцом; если верно, что игра гегелевской рефлексии, вдохновленная тезисами и антитезисами философии Платона и философии Канта, заканчивается тем, что находит в них сущность самого разума, то мы можем сказать, что три слова — судьба, любовь и примиренная антиномия — позволяют нам понять, что есть разум. Единство добродетелей, одна из которых требует остальных, живой организм, отношение дерева к ветвям, глаза к свету, Бога к Богу, примирение с Судьбой, слияние рефлексии со своим объектом, отношение отношения и не — отношения, огромное число символов, встреченных на пути того альянса множественного и единого, в котором уже не существует никакой всеобщности; огромное число символов всеобщего конкретного. Синтетический характер жизни и синтетический характер любви впредь оказываются обоснованными, потому что они оказываются тождественны синтетическому характеру разума. В конце концов мы избежим того постоянного падения, которое делало нас причастными либо несчастному сознанию, либо бессознательному. Размышление об Антигоне и Эдипе в Колоне, о Евангелии покажет нам, в каком направлении следует искать природу истинного представления, понятия. Разумеется, вскоре Гегель, чтобы одержать победу над тем романтизмом, которому он был причастен, преобразует Begriff в разновидность аристотелевской энтелехии, или, скорее, стремится осуществить синтез между подвижным понятием и неподвижностью формы. Тем не менее мы всегда сможем обнаружить еще живыми те изначальные элементы своего мышления, элементы, которые согласно нашему мнению представляют собой самую важную сторону его ценности, даже тогда, когда они рискуют взорвать арматуру системы. Ибо, возможно, они представляют собой большую ценность, чем система.