II. Несчастное сознание в иудаизме

II. Несчастное сознание в иудаизме

Это несчастное, раздвоенное внутри себя сознание — так как это противоречие его сущности есть для себя одно сознание — всегда должно, следовательно, в одном сознании иметь и другое, и, таким образом, тотчас же как только оно возомнит, что оно достигло победы и покоя единства, оно из каждого сознания должно быть снова изгнано. Но его истинное возвращение в себя самого, т. е. его примирение с собой, выразит понятие духа, ставшего живым и начавшего существовать, так как этому сознанию уже присуще, как одному нераздельному сознанию, быть двойным сознанием: оно само есть устремление взора одного самосознания в другое, и оно само есть и то, и другое самосознание, и единство обоих есть для него также сущность, но для себя оно еще не дано себе как сама эта сущность, еще не дано как единство обоих.

Именно потому, что существует единство сознания вместо двойственности господина и раба, а также потому, что существует познание, существует и несчастье. Тождественное постоянно, вновь и вновь разделяется на две противоположности, двойственность постоянно возрождается за пределами единства.

Кроме того, в том несчастном сознании, которое порождает скептицизм, происходит вечный переход от одной идеи к другой, и противоположности не достигают бытия, сохраняющего их обоих в разуме, игры сил, аналогичной в духовной области тому, чем была игра сил в области материальной, того, чем позже будет в области нравственности игра лицемерия. Всякий раз, когда сознание верит, что оно достигло покоя и закатило свой камень на вершину единства, оно вновь выталкивается в разделение и сбрасывается в пропасть.

Несчастное сознание, следовательно, — это видение одного сознания в другом и единство этих двух сознаний; но оно еще не осознает, что является этим единством, так как в таком случае оно стало бы счастливым сознанием.

Вначале будут два индивида, затем одно раздвоенное сознание, которое осознает свое единство лишь в том смысле, что оно постоянно движется от одного из своих элементов к тому, который ему противоположен, затем единое сознание единого и двойственного; но дело именно в том, чтобы увидеть, как из такого единого и двойственного сознания в себе возникает единое и двойственное сознание для себя.

Фундаментальные черты несчастного сознания объясняются, таким образом, тем фактом, что оно является, но только имплицитно, единственным в своем роде сознанием двойственности; и тем самым единством, но не полностью осознанным, двух противоречивых крайностей. Двойственность, которая существует в себе, существует также и для себя, то есть она это ясно осознает. Однако единство двойственности не существует для него, то есть оно не осознает единства, тем не менее реального, этих двух моментов бытия. Следовательно, оно не осознает свою сущность, которая заключается в том, чтобы быть этим единством. Оно, можно сказать, является предвестником понятия, которое также является единством противоположностей, но оно предвещает понятие так, как Синагога с завязанными глазами предвещает Церковь. И эта Синагога собирает борющиеся и всегда непримиримые крайности, природа которых такова, что если желают уловить одну из них, то всегда оказывается пойманной другая. Предчувствие, но слепое, того, чем будет понятие.

Дело обстоит так, как если бы господин и раб были соединены в индивидуальном разуме таким образом, что если мы будем рассматривать его как разум господина, мы сразу же обнаружим его зависимость; а если мы будем рассматривать его как раба, мы сразу же увидим его независимость. Мы находимся между стадией материальной враждебности индивидов и стадией единства разума. Мы находимся на стадии духовной враждебности, стадии напоминания о предшествующей борьбе людей и призыва к единству, в котором эта предварительная враждебность будет необходимой.

Сознание все больше и больше ощущает то страдание, которое имеется в скептицизме; разум Монтеня, если он углубляет сам себя, становится разумом Паскаля. Паскаль более ясно видит свой внутренний мир; и лучше чувствует его единство, не осознавая его полностью. И именно потому, что сознание лучше чувствует свое единство, когда оно лучше ощущает свою разорванность. И в то же самое время оно знает, что стоицизм является не увеличением, но наоборот, уменьшением, утратой сознания.

Страницы, посвященные несчастному сознанию, содержат, следовательно, описание раздвоения сознания и его стремления к единству, к тому, каким мы видим его в религии. Христианство, на которое Гегель будет постоянно, хотя и завуалировано, намекать, будет подготовлено скептицизмом, как осознанием человеческой двойственности, и иудаизмом, как противоречивым осознанием абсолютной двойственности человека и Бога и их йеопосредствованного единства.

Было необходимо, чтобы после противоречий скептицизма сознание отправилось бы искать свою новую точку отсчета в другом месте, на Востоке. Иудаизм — это осознание двух идей, которые только подразумевались в скептицизме; еврей говорит в одно и то же время и по поводу себя самого, представляя себя иногда изменчивым, иногда неизменным: «Я есть тот, кто не существует; — Я есть тот, кто существует». «Он объединяет те две мысли, которые скептицизм считает разделенными». Он есть тезис и антитезис, но в рядоположенности, которая остается на том же самом уровне, что и они, которая не охватывает их в высшее единство и которое, следовательно, их разделяет. Отсюда следует, что такая рядоположенность может всегда быть лишь временной, и она постоянно вновь распадается на тезис и антитезис; достигнув одного, сознание постоянно возвращается к другому в бесконечном колебании. Пророк в том самый момент, когда он прославляет Бога, является пророком несчастья; его песни превращаются в жалобы. И еврейское сознание знает о своем противоречии. Оказывается, что оно является углублением скептицизма и воссоединением, между прочим, еще неполным, того, что в нем остается разделенным. Оно представляет собой религию возвышенного, где наиболее резко противопоставляются существенное и несущественное; но где они представляются взаимно необходимыми. Оно ставит проблему, каждая из сторон которой была поставлена в Греции стоицизмом и скептицизмом; но ему не удается ее разрешить.

Если этот так, то не предполагаем ли мы нового отношения сущности и несущественного, частного и общего? Сознание осознает свое ничто, потому что оно осознает, что в своей основе оно есть нечто иное, чем ничто. Тем самым оно доходит до неизменного. Но это «иное, чем ничто», это неизменное, превращается непосредственно на его глазах в нечто, что само существует в качестве особенного существования. Таким образом, религия будет тем единством особенного и общего, к которому приходит сознание, когда видит, что это оно само и есть эта противоположность и это соприкосновение общего и особенного. Чувство Паскаля не является чем?то таким, что, собственно говоря, приводит к религии, оно и есть сама религия. В нем чувствуется это присутствие Бога в человеке и человека в Боге. И ощущая себя как ничто, он не ощущает себя неизменным; ощущая себя неизменным, он чувствует себя как ничто. Паскаль в Пор — Рояле — это образ, и больше, чем образ Христа в оливковом саду. Или, скорее, оба они в различной степени, в различных частях природы являются неизменными в той мере, в какой соприкасаются с особенным, и особенными в той мере, в какой соприкасаются с неизменным.

Так как на первых порах оно (сознание) есть только непосредственное единство обоих, но оба для него — не одно и то же, а противоположны, то одно, а именно простое неизменное, для него есть в качестве сущности; другое же, сложное переменчивое — как несущественное. Оба для него — чуждые друг другу сущности; само оно, будучи сознанием этого противоречия, становится на сторону переменчивого сознания и есть для себя несущественное; но, как сознание неизменности или простой сущности, оно должно в то же время стремиться освободить себя от несущественного, т. е. от себя самого. Ибо хотя для себя оно, конечно, только переменчивое сознание, а неизменное для него есть нечто чуждое, тем не менее само оно есть простое и тем самым неизменное сознание, которое тем самым сознается им как его сущность, однако так, что оно само для себя опять?таки не есть эта сущность. Положение, которое оно придает обоим, не может быть поэтому равнодушием их друг к другу, т. е. не может быть равнодушием его самого к неизменному, а оно непосредственно само есть и то и другое, и есть для себя отношение обоих как некоторое отношение сущности и несущности, так что эта последняя должна быть снята; но так как для него оба одинаково существенны и противоречивы, то оно есть только противоречивое движение, в котором одна противоположность не находит успокоения в другой, а вновь только порождает себя в ней как противоположность.

Но для сознания на стадии иудаизма два элемента, которые его образуют, не только не являются одной и той же вещью, но представляют собой вещи «противоположные». Мы увидим, как это сознание познает себя одновременно и как свободное, «неизменное и равное самому себе», и как «запутанное и перевернутое» в своих внутренних противоположностях, и — что позже будет основой мышления Паскаля — как достигающее осознания противоречий, существующих между его непротиворечивостью и его противоречиями, между его достоинством и его слабостью. Именно потому, что сознание сосредоточивается на тех особых точках, которые представляют собой каждого из индивидов, оно внутри каждого вновь разделяется на две части, которые кажутся несводимыми друг к другу. Силу деления, которая в нем есть и на которую мы уже указывали, можно будет преодолеть лишь после того, как она проявится тысячью способами в то же самое время, что и сила единства: и так же, как более глубокая двойственность будет постоянно возрождаться в сильнее закрепленном единстве, так и самая острая двойственность породит самое подлинное единство. Так и здесь будет обстоять дело так же, как в случае стоицизма: будет иметь место разделение существенного и несущественного. Фундаментальная черта человеческого сознания, которая состоит в том, чтобы смотреть на вещи под знаком категорий «господства» и «рабства», вернется вновь, и мы будем иметь дело с постоянной естественной дихотомией. Бытие, понимаемое как «простое и неизменное», будет сущностью, а бытие множественное и изменчивое будет тем, что сущностью не является. Как и в стоицизме, эти два вида бытия будут «сущностями» (если можно использовать это слово, чтобы обозначить также и то, что не является существенным), чуждыми друг другу. Но поскольку несчастное сознание — это прежде всего осознание двойственности и противоречия, оно, в противоположность стоицизму, будет размещать себя со стороны несущественного, так как оно всегда будет сознанием, которое переходит от одной идеи к другой, и, следовательно, изменчивым бытием. С другой стороны, не следует забывать, что оно в то же самое время является осознанием неизменного; на самом деле оно является простым сознанием и в той мере, в какой оно является простым, оно является и неизменным, а в той мере, в какой оно является неизменным, оно будет «осознанием своей неизменности как своей сущности»; таким образом, в то же самое время, когда оно запутается, видя себя в своем изменении, оно освободится, взирая на себя в своей неизменности, и оно будет само стараться освободиться от своего «Я». Оно является осознанием своего «Я» лишь в качестве некоторой меняющейся вещи; неизменное кажется ему чем?то чуждым. Но тем не менее именно оно само является неизменным; оно прекрасно видит, что эта неизменность есть его сущность, но эту сущность оно отделяет от своего бытия, оно помещает ее вне самого себя. Таким образом, когда оно видит ее как свою сущность, оно видит себя как отделенное от нее; следовательно, в момент, когда оно осознает это неизменное как то, что было ее сущностью, оно начинает сопротивляться этому неизменному и осознавать само себя как изменчивое, как не находящееся во владении своим истинным «Я». Оно есть сознание беспокойства, которое может представить свой покой лишь в потустороннем.

В своей противоположности противоположное только и делает, что вновь и вновь порождает себя, и не как примиренное, а как противоположное. Мы видим, следовательно, что в такой ситуации существенное и несущественное являются для сознания одинаково существенными, что сознание осознает само себя в той мере, в какой оно является несущественным, но что оно осознает, что его сущность есть разрушение несущественного. Как только оно доходит до рассмотрения сущности, сознание видит себя как противоположное сущности; и более того, в тот момент, когда оно рассматривает себя как несущественное, оно обнаруживает себя как сущность; оно каждый раз оказывается на стороне, противоположной той, где оно только что размещалось. Сознание постоянно отделяется от несущественного, то есть отделяется от самого себя; оно является несчастным, противоречивым, разделенным в себе сознанием.

Таким образом, здесь имеется налицо борьба с врагом, победа над которым есть скорее поражение; достигнуть одного скорее — значит потерять его в его противоположности. Сознание жизни, сознание своего наличного бытия и действования есть только скорбь об этом бытии и действовании, ибо в них оно имеет только сознание своей противоположности как сущности и сознание собственного ничтожества. Возвышаясь, оно переходит отсюда к неизменному. Но само это возвышение есть это сознание; следовательно, возвышение это непосредственно есть сознание противоположного, а именно себя самого как единичности. Неизменное, вступающее в сознание, именно благодаря этому затрагивается в то же время единичностью и только вместе с ней оно налицо; вместо того чтобы быть уничтоженной в сознании неизменного, единичность в нем постоянно только выступает.

И мы все настолько далеки от покоя, что следует, скорее, говорить о борьбе, где победа является поражением и где «достигнуть одного» непосредственно превращается в «потерять его в его противоположности». Речь идет о том, чтобы прийти к сознанию жизни, наличного бытия и действования; необходимо, следовательно, пройти через «скорбь об этом бытии и действовании, ибо в них оно имеет только сознание своей противоположности как сущности и сознание собственного ничтожества». Осознавая свою жизнь, свое наличное бытие, свое действование, сознание осознает свое ничтожество, и видит сущность в том, что ему противоположно; но благодаря тому, что сознание действительно осознает свое ничтожество, оно осознает и свое бытие; оно вступает в сферу неизменного. Унизив себя, оно возвышается, поскольку, если для себя сущность, перед которой оно унижается, не есть оно само, она тем не менее существует в реальности. Так Иов или Экклезиаст показывают нам, как, видя свою слабость, душа видит и свое величие. И такое унижение, как и такое возвышение, когда мы осознаем их единство, предстанут как два момента, продолжение и взаимное расхождение которых образуют религиозный разум.