II. Любовь

II. Любовь

В 1796 году Гегель тем не менее попытался решить проблемы, возникавшие в связи с позитивностью, посредством нравственной философии, той нравственной философии тождества, которой Фихте безуспешно пытался достичь по крайней мере в первый период своей философии. Практическая деятельность, считал он тогда, — это счастливая деятельность, которая «свободно осуществляется без единства с чем?то противоположным; не будучи определенной этим „чем?то”, она не привносит единство в данное множество, но сама и является этим единством». Представление о нравственности не будет иметь объекта в том смысле, в каком теоретические представления имеют объект, и благодаря этому оно останется внутри «Я», достигая в нем того полного удовлетворения, к которому стремится. Здесь нет ничего позитивного. Гегель, следовательно, верил, что открыл в области нравственности то, что превосходит область представлений, и он нашел в углубленном фихтеанстве средство преодолеть Фихте, который всегда оставался в той области, где нравственность еще «представляется», средство достичь гармонии жизни, успокоить сознание и сделать его счастливым. В нравственном действии имеется единство представляющего и представляемого.

Видоизменения живого разума, его добродетели, как мы видели, не противопоставляются в этом действии, а требуют друг друга. Здесь нет представления, мыслимой всеобщности; разум не разделен этими добродетелями; речь идет не о единстве, достигнутом посредством применения определенного правила, общей идеи, которая встречалась бы повсюду. Здесь есть живая связь добродетелей, живое единство, совершенно отличное от единства представления.[167] «В самой пестрой смеси отношений это единство кажется неразрывным и простым». Единичность и всеобщность связаны в единстве, в любой момент бесконечно разнообразном. Но когда речь идет о чисто нравственных размышлениях, Гегель быстро преодолевает морализм. Добродетели становятся видоизменениями любви.

Действительно, подобного рода размышления вынуждали его увидеть, что тем, что удовлетворяло разум в нравственности, была любовь, и присоединиться тем самым к идеям Шлейермахера и учеников Руссо, Шефтсбери и Гемстергейса. Между прочим, это единство было достигнуто у Шиллера, который, как и Гельдерлин, был для Гегеля учителем. Тот морализм, на котором Гегель задержался на мгновение, остается, как он замечает, философией субъекта. «Теоретические синтезы являются полностью объективными, полностью противоположными субъекту; практическая деятельность разрушает объект и является полностью субъективной; лишь в любви достигается единство с объектом». «Нравственное действие, — говорит он также, — это действие незавершенное, поскольку оно предполагает выбор, противоположность, исключение противоположности». Оно является чем?то ограниченным. Оно должно выразить себя в действии, а с другой стороны, никогда не может полностью выразиться в действии. Нравственность является зависимостью от самого себя; она является разделением своего «Я».

И, наконец, оно всегда является незавершенной идеей, потому что оно предполагает ту разновидность свободы, которая представляет собой исключение одной из противоположностей.

Разумеется, именно в любви, в отрицании всех отношений конечного, представленных в нужде, в тождестве субъекта и объекта, в котором не уничтожается ни тот, ни другой, сознание и находит свой покой. Но сознанию нелегко там удержаться, так как эта любовь есть воображение, создающее Бога, и перед ним человек, чувствующий себя отделенным от него, испытывает страх; его несчастное сознание, то есть осознание своего разделения, внушает ему страх перед любовью; и мы видим, как идея несчастного сознания включается здесь в теорию представления. Можно было бы сказать, что представление создает несчастное сознание, так же как несчастье создает представление; обе идеи внутренне связаны с идеей объекта и позитивности в уничижительном смысле этого слова. Освободив от практической философии эту любовь, которая позволяла добраться до цели, примирить противоречия, достичь счастья, Гегель видит, что сама любовь еще требует, или по крайней мере кажется, что она требует представления.