3. Молодая интеллигенция и академический марксизм

Среди долгосрочных факторов, повлиявших на развитие марксизма начиная с 50-х годов, два взаимосвязанных фактора особенно очевидны: изменение социальной базы марксизма как политической идеологии и преобразования в мировом капитализме.

В отличие от того, что произошло в эпоху II и III Интернационалов, развитие марксизма после 50-х годов происходило прежде всего, а в ряде случаев и преимущественно, среди интеллигенции – социального слоя, численность и значение которого все возрастали. Сказанное отражало радикализацию существенной части этого слоя, особенно его молодежной части. Прежде, напротив, социальные корни марксизма были главным образом, а чаще исключительно, представлены движениями и партиями работников физического труда. Это, правда, не означает, что было много книг или брошюр, написанных или читаемых рабочими, хотя рабочий активист-самоучка («lesender Arbeiter», «читающий рабочий» Брехта) представлял собой важный отряд потребителей марксистской литературы, являвшейся объектом изучения в кружках, на курсах, в библиотеках и учреждениях, связанных с рабочим движением. Так, в угольном бассейне Южного Уэльса в период между 1890 годом и 30-ми годами нашего века сложилась разветвленная сеть из сотен библиотек для шахтеров, где повышали свое образование профсоюзные и политические активисты района, отличавшиеся особенно радикальными настроениями еще накануне 1914 года[20]. Все это означало, что трудящиеся, организованные в движения подобного типа, принимали, ценили и воспринимали некую форму марксистского учения (своего рода «пролетарскую науку») в качестве составляющей своего политического сознания и что значительное большинство марксистской интеллигенции – лучше сказать, всей интеллигенции, связанной с движением, – считало себя, по сути дела, на службе у рабочего класса, или, говоря вообще, движения за освобождение человечества, которое осуществляется через исторически неизбежный подъем и триумф пролетариата. С начала 50-х годов становится ясно, что почти во всем мире, где рабочие социалистические партии сложились на массовой базе, они не только не росли, но, напротив, имели тенденцию к утрате своих позиций: это относилось как к социал-демократии, так и к коммунистам[21]. Кроме того, в промышленно развитых странах класс работников физического труда, являвшийся центральным ядром движения трудящихся, также терял почву как в относительном, так иногда и в абсолютном смысле по сравнению с другими слоями занятого населения. Более того, ослабли его последовательность и внутренняя сила. Значительное улучшение жизни рабочего класса, сильное, сконцентрированное давление, оказываемое коммерческой рекламой и средствами массовой информации на желания (реальные или индуцированные) потребителей, как индивидуумов, так и семей, последствия приватизации жизни рабочего класса, несомненно, ослабляли сплоченность рабочих сообществ, являвшуюся столь важным элементом в определении силы партий и массовых движений пролетариата. Между тем рост занятости в сфере нефизического труда и расширение среднего и высшего образования абсорбировали весьма значительный процент сыновей и дочерей лучше оплачиваемой и более квалифицированной части рабочего класса, то есть потенциальные пролетарские руководящие кадры рабочего движения или тех рабочих, которые проявляли склонность к чтению и получению образования. Как было с некоторой долей грусти отмечено в исследовании библиотек для шахтеров Южного Уэльса в 1973 году, когда сохранилось лишь 34 из них, «начиная с 60-х годов в отличие от 30-х годов чтение более не относится к важнейшим формам досуга шахтеров»[22]. Те, кто отошел от своих родителей, вовсе, не обязательно утратили веру в их дело и перестали проявлять политическую активность. Но это уже не работники физического труда.

Развитие в подобном направлении не могло глубоко не заинтересовать классовое движение и марксизм, так как оба развились главным образом на основе того убеждения, что капитализм порождает тех, кто похоронит его, то есть пролетариат, понимаемый как класс работников физического труда в промышленности, растущий в количественном отношении, повышающий свою сознательность и силу, представленный своими партиями и движениями и исторически предназначенный стать социалистическим, то есть революционным (хотя существовали различные мнения насчет того, что это может в точности означать), и одержать триумф в качестве носителя исторически неизбежного процесса. Ныне же развитие западного капитализма, равно как и рабочего движения внутри него после второй мировой войны, казалось, ставит под все большее сомнение подобную перспективу.

С одной стороны, трудящиеся теряли веру в историю, которую внушали им социалистические движения (и которую они давали сами этим движениям). Один известный консервативный государственный деятель Великобритании напомнил о талантливом и динамичном депутате-лейбористе из рабочих, который говорил ему в 30-е годы: «Ваш класс – класс прошлого. Мой класс – класс будущего»[23]. Подобное заявление лейбориста в 80-е поды вообще трудно себе представить. С другой стороны, марксистские партии, хотя и прекрасно сознают, что пророчества насчет неизбежной исторической победы социализма недостаточны для того, чтобы обеспечить руководство в сфере политической стратегии, тем не менее сбиты с толку той неуверенностью, с какой их активисты и руководители отнеслись к компасу, при помощи которого они определяли свой исторический курс. Их дезориентация еще более возросла в связи с событиями в Советском Союзе и других социалистических странах, а события эти после 1956 года становилось все труднее не замечать и не осуждать.

Радикальное переосмысление большей части того, что марксисты до сих пор считали раз и навсегда устоявшимся – и структурного анализа Маркса и других классиков, и долгосрочной и краткосрочной стратегии и тактики, – стало неизбежным. Подобное переосмысление постепенно становилось все затруднительнее осуществить в рамках главной традиции марксизма, установившейся после 1917 года, то есть традиции, связанной с СССР и международным коммунистическим движением, пока эта ортодоксия, становившаяся все более догматической, не разлетелась вдребезги. Центральную традицию марксизма отличали закоснелость и склеротичность, тогда как процесс ревизии марксистского анализа искусственным образом откладывался в долгий ящик, хотя бы по той причине, что начиная с 1900 года б?льшая часть марксистов и, вне всякого сомнения, все те, кто сформировался в рамках коммунистического движения[24], сами слова «ревизия» или «ревизионизм» рассматривали как отказ от марксизма или даже его предательство. Движение за ревизию марксистского анализа вышло на поверхность, следовательно, совершенно неожиданно, но конфликт, который таким образом возник между старыми и новыми марксистами не стал от этого менее драматичным. Изменение характера капитализма можно было бы проследить сразу же после окончания первой мировой войны, однако марксистские исследователи все в один голос продолжали утверждать, что в 30-е годы марксизм «все еще способствовал разработке последовательного, хотя и не адекватного, объяснения мирового экономического кризиса и вызова, брошенного фашизмом»[25], или что «великий кризис 30-х годов прекрасно согласуется с Марксовой теорией»[26]. Они, однако, соглашались, что «никакое движение не имело большего успеха, чем либерализм, сформулировавший теорию посткапиталистического общества» (Лихтхейм), или что он «немало способствовал пониманию нами существенных характеристик „общества благосостояния“» (Бэран, Суизи). В глазах лучших представителен целого поколения большинство марксистов оказалось неспособным или не решавшимся помериться силами с действительностью того мира, который они желали переделать.

Лавинообразное развитие явления обновленчества внутри марксизма в дальнейшем было подтверждено массовой радикализацией молодых интеллигентов, особенно во время их ученичества, которое, как мы уже видели, в значительной мере трансформировало саму социальную базу марксистских теорий. Возникли организации и марксистские партии, особенно мелкие, чьи активисты и тем более руководители были, по существу, дипломированными специалистами[27]. В самом деле, как показывает развитие профсоюзов, в то время как уменьшился удельный вес организованных в промышленности работников физического труда, возросла численность и удельный вес организованных сил среди служащих нефизического труда, особенно в постоянно расширявшемся государственном секторе среди лиц интеллигентных профессии, организованных в профсоюзы, в средствах массовой информации и в сферах занятости, предполагающих непосредственную социальную ответственность: просвещении, здравоохранении, соцстрахе и т.д. Этот отряд работников нефизического труда все больше пополнялся мужчинами и женщинами, которые получили высшее образование в той или иной форме.

Кроме того, радикализация молодых интеллигентов не только привела к значительному расширению круга читателей марксистской литературы и марксистской интеллигенции, но и сформулировала механизм их воспроизводства. Выступления студентов стали пронизываться марксистской идеологией; когда же молодые люди, в прошлом студенты-радикалы (чей радикализм был порой эндемический, как в Латинской Америке, порой эпидемический, как во многих европейских странах в конце 60-х годов), стали либо преподавателями, либо сотрудниками средств информации, тогда марксизм занял более солидное место в институтах, связанных с просвещением и информацией. Это стабилизировало его влияние. Новые поколения 60-х годов начали, таким образом, длительную карьеру в качестве преподавателей и литераторов (если они не подвергались систематическим политическим преследованиям). И хотя многие из них с годами умерят свой юношеский пыл или вовсе откажутся от своих убеждений, никто не пойдет на поводу у выродившегося в насилие студенческого радикализма.

Подобное развитие можно было предвидеть. Незадолго до того, как оно стало предельно ясным, один из наиболее трезво мыслящих исследователей марксизма уже замечал, что в «развитых» странах, кажется, «дошли до того, что стали критиковать современное общество как таковое» большей частью «с целью оправдать отказ интеллигентов принимать тот мир, который создан современной промышленностью у научной технологией; причем основная почва столкновения в ходе этой дискуссии была подготовлена университетами»[28]. Новым был и неожиданно широкий масштаб обращения интеллигентов в марксизм, и, говоря вообще, чрезвычайное расширение числа высших учебных заведений и студентов, записывавшихся во всем мире в эти учебные заведения на протяжении 60-х годов; подобного явления не было в предшествующей истории.

Радикализация интеллигенции, особенно молодежи, отличалась целым рядом характерных черт, отразившихся в марксистской мысли, сформировавшейся в этой среде. Во-первых, поначалу эта мысль не была функционально связана с неудовлетворенностью состоянием экономики и кризисом. И в самом деле, в наиболее яркой форме она предстала перед нами в конце 60-х годов, то есть в апогей эпохи «экономического чуда», капиталистического роста и процветания, в тот момент, когда перспективы обучения и последующей карьеры студентов были в большинстве стран великолепными. Следовательно, главная направленность этой мысли была не экономической, а социальной или культурной. Если и существовала наука, представлявшая это направление поиска критики общества в целом, то ею являлась социология; она-то и привлекала студентов-радикалов в неимоверном количестве, так что нередко отождествлялась на практике вообще с радикализмом «новых левых». Во-вторых, несмотря на традиционную связь марксизма с рабочим классом (а в «третьем мире» – с крестьянством), молодые радикалы из интеллигенции были благодаря своему уровню жизни и социальному происхождению далеки как от рабочих, так и от крестьян, как бы страстно ни пытались в теории отождествлять себя с ними. Если это были дети буржуазии, самое большее, что они могли сделать, это попытаться «пойти в народ», подобно народникам «последнего призыва», или же хвастать, что в их группах есть – хотя и относительно мало – представители пролетариев, крестьян, негров. Если же они сами происходили из пролетарской, крестьянской или, как правило, чаще мелкобуржуазной среды, то в таком случае и их положение, и профессиональные ожидания автоматически выводили их за рамки своего социального происхождения. Но они не были ни рабочими, ни крестьянами, да таковыми их и не считали собственные родители, родственники или друзья. Более того, в их политических идеях наблюдалась тенденция к гораздо большей радикализации, чем у подавляющего большинства рабочих, даже тогда, когда (как в дни «французского мая» 1968 года) они все вместе оказались участниками бурных событий.

«Новая левая» интеллигенция иногда склонялась, таким образом, к отходу от рабочих как класса уже не революционного, или, быть может, даже «реакционного», поскольку он интегрирован в капитализм (классическим примером подобного анализа стал «Одномерный человек» Маркузе, опубликованный в 1964 году). Или же они проявляли по меньшей мере склонность порывать с рабочими движениями и массовыми партиями – как социалистическими, так и коммунистическими, – которые рассматривались как реформистские предатели социалистических чаяний. При всем том практически во всех странах развитого капитализма, а порой и не только там, политизированное студенчество отнюдь не пользовалось популярностью среди масс; во всяком случае, к ним относились как к привилегированным сынкам среднего класса или как к потенциально правящему привилегированному классу. Таким образом, марксистская теория в среде «новых левых» развивалась в обстановке некоторой изоляции, а ее связи с марксистской практикой носили весьма проблематичный характер.

В-третьих, эта среда продемонстрировала тенденцию к продуцированию такой марксистской мысли, которая была академичной в двух смыслах: как потому, что была адресована публике, которая была, есть и будет студенческой и использовала относительно эзотерический язык, мало доступный неакадемической аудитории; так и потому, что, цитируя еще раз Лихтхейма, «они цеплялись за те элементы Марксовой системы, которые были особенно далеки от политического действия»[29]. Они продемонстрировали ярко выраженное предпочтение чистой теории, в особенности же наиболее общей и абстрактной из дисциплин – философии. Библиография марксистских философских публикаций после 1960 года росла как на дрожжах. В самом деле, национальные и международные дискуссии среди марксистов, вызвавшие наибольшее внимание со стороны радикальной интеллигенции, были связаны с философами: Лукач и Франкфуртская школа, грамшианцы и последователи Делла Вольпе, Сартра, Альтюссера и их различных учеников, критиков и оппонентов. Это, быть может, и не вызывало удивления в странах, где никто из получающих высшее образование не в состоянии избежать той или иной философской обработки (как, например, в Германии, Франции и Италии), но вкус к подобным философским дискуссиям стал вдруг весьма значительным даже там, где философия никогда не была частью комплексной системы высшего образования гуманитарного профиля, как, например, в англосаксонских странах.

Философия обнаруживала тенденцию проникать в другие дисциплины: вспомним хотя бы, что альтюссерианцы, похоже, считают «Капитал» Маркса прежде всего трудом по эпистемологии. Философия стала даже превращаться в практику, как, например, в случае с быстро прошедшей модой (возникшей в той же самой среде) на так называемую «теоретическую практику». Исследовательская работа и анализ реального мира отступили на второй план по сравнению с тем вниманием, какое начали уделять его структурам и механизмам или даже общим вопросам, вроде того, каким образом мир вообще может быть познаваем. Теоретики испытали соблазн заняться изучением действительных проблем и перспектив реального общества лишь в ходе дискуссии по вопросу о так называемой «артикуляции» «способов производства» вообще[30]. В последних своих работах Пулантцас, отвечая на критические замечания в свой адрес, в которых утверждалось, что он не провел никакого конкретного анализа да и вообще не обратил особого внимания на «конкретные эмпирические и исторические факты», говорил, что критика такого рода является признаком эмпиризма и неопозитивизма, хотя и был при этом склонен признать, что его работа все-таки страдает «некоторым теоретизированием»[31]. Крайние проявления подобного теоретического абстрагирования подчеркнуто связаны с влиянием французского философа-марксиста Альтюссера, достигшего своего расцвета как раз между 1965 и 1975 годами, причем международный характер этой моды уже сам по себе показателен; однако общая склонность к чистому теоретизированию была и без того значительной. Она вызвала замешательство даже среди некоторых марксистов старшего поколения, причем не только в странах, считающихся эмпирическими[32]. Эти марксисты неизменно сосредоточивали свое внимание на абстрактной теории, особенно когда приходилось иметь дело с проблемами, которыми и сам Маркс занимался со всей энергией, как, например, проблемами экономической теории. Независимо от научных интересов этих исследователей и научных заслуг тех, кто занимался этими вопросами, переосмысление основы марксистской теории стало существенным элементом необходимого критического рассмотрения работ Маркса и марксизма, понимаемого как цельная и гомогенная система идей. Однако между подобным теоретизированием и конкретным анализом действительности пролегала дистанция огромного размера, и связь между этим теоретизированием и большей частью трудов самого Маркса нередко представлялась аналогичной той, которая существует между философией науки и самими учеными. Ученые нередко с восхищением относились к специалистам по философии науки, но, увы, не столь часто получали от них помощь в конкретной научно-исследовательской деятельности, особенно когда философия науки показывала, что ученые даже не в состоянии удовлетворительным образом доказать аутентичность результатов, на достижение которых они потратили всю жизнь.

Тем не менее следствия радикализации интеллигенции носили не только теоретический характер хотя бы уже потому, что интеллигенты уже не могли считаться или считать себя сами людьми, которые, чтобы связать свою жизнь с рабочими, перешагивают через классовые границы, а также потому, что, как мы уже видели, разрыв между интеллигенцией как социальным слоем и рабочими все более увеличивался. В крайних случаях, как, например, в Соединенных Штатах, одни из них пополнили ряды активистов пацифистского движения во время войны во Вьетнаме, другие – ряды демонстрантов, выступавших в поддержку этой войны. Но даже в тех случаях, когда все они занимали левые позиции, центры их политических интересов не совпадали. Таким образом, оказалось гораздо более легким делом возбудить страстный интерес к проблемам окружающей среды и экологии в кругах левой интеллигенции, чем в организациях чисто пролетарских.

Комбинация обеих групп доказала свою чрезвычайную эффективность, как об этом свидетельствуют польские события 1980 – 1981 годов. Разногласия или отсутствие между ними координации – будь то постоянное или временное, – по всей вероятности, нанесли ущерб практической перспективе преобразования общества путем деятельности марксистских движений. В то же время этот опыт показал, что политические движения, опирающиеся преимущественно на интеллигенцию, не способны создавать массовые партии, сравнимые с традиционными социалистическими или коммунистическими рабочими партиями, которые сплочены воедино пролетарским сознанием и верностью классовому делу, да и вообще с какими бы то ни было массовыми партиями. Это расхождение, по всей вероятности, нанесло также ущерб политическому потенциалу и перспективам созданных интеллигентами групп и, следовательно, тем марксистским доктринам, которые они разрабатывали.

С другой стороны, растущее влияние интеллигенции в вопросах марксизма, особенно влияние молодежи, или работников высшей школы, или же тех и других вместе, значительно облегчило осуществление чрезвычайно быстрой связи между различными центрами также и за пределами национальных границ. Этот слой чрезвычайно подвижен и удивительно приспособлен к быстрому налаживанию связей; кроме того, связь между интеллигентами и их отношения друг с другом необычайно устойчивы к распаду, если только, конечно, мы не имеем дело с систематическими и безжалостными репрессиями со стороны государства. Скорость, с какой студенческие движения распространяются от одного университета к другому, является тому доказательством. На новом этапе, таким образом, стало более легким достижение – как на практике, так и в теории – довольно-таки эффективного неформального интернационализма именно в момент, когда организованный интернационализм марксистских движений, впервые после 1889 года, практически прекратил свое существование. В результате появилась неформальная, спорящая, космополитическая марксистская культура. Конечно, национальные и региональные факторы по-прежнему сохраняются, равно как существует целый ряд марксистских авторов, почти неизвестных за пределами своей родной страны. С другой стороны, можно назвать немного стран, где бы определенные имена не были известны всем тем, кто интересуется подобными вопросами; при этом неважно, писали ли они свои работы первоначально на английском, французском или каком-либо другом языке мира: все их сочинения немедленно переводятся. Тем не менее наибольшие препятствия на пути объединения этого международного сообщества, говорящего на марксистском языке, являются лингвистическими (например, в том, что касается оригинальных работ, написанных по-японски) или экономическими (как, например, в случае с нищенствующими индийскими интеллигентами: им не по карману покупка книг, на которые нет скидки за счет государственной дотации, и они не могут из-за отсутствия иностранной валюты приобрести достаточно зарубежных публикаций). И все же в сравнении с любым другим предшествующим периодом в истории марксизма это сообщество географически значительно расширилось, а число «теоретиков» или других марксистских авторов, ведущих в его лоне свои дискуссии, с уверенностью можно сказать, стало и более широким, и более неоднородным, чем когда бы то ни было.