6. Идеальное как часть действительности и различие между идеологическим и неидеологическим в теоретической мысли

Достаточно проанализировать какой-нибудь один трудовой процесс для того, чтобы заметить, что он содержит в себе две реалии, тесно переплетенные между собой: материальную часть (само человеческое тело, орудия, им используемые) и идеальную часть (правила изготовления и использования этих орудий, представления о природе, над которой эта работа совершается и т.д.). Эти представления необходимы для правильного применения и осуществления рабочего процесса. Таким образом, мы обнаруживаем в каждой материальной деятельности человека сложную совокупность идеальных реалий, присутствие которых необходимо, чтобы данная деятельность имела место. Продолжать перечень этих реалий, имеющихся в различных материальных процессах, различных в зависимости от существующей в этот период культуры и самой эпохи, – задача достаточно трудная. Этим занимались некоторые крупные историки, такие, как Нидхем, изучавший Китай, или антропологи, такие, как Конклин, специалисты в области изучения различных народов, называющие себя «этноучеными».

Эта идеальная часть трудового процесса составляет в определенной степени его каркас, организующую схему его действий. Эти представления существуют не только в теории, они выражены в языке и используются в нем из поколения в поколение в ходе познания. Естественно, это познание не сводится лишь к передаче знаний посредством слов, но проходит и через физическое познание. Во всяком случае, логическим выводом из всего этого является то, что теория и язык действуют частично, как элементы производительных сил. Отметим еще раз, что различие между базисом и надстройкой не есть существенное различие между материальным и не материальным, это – различие функций. Конечно, в трудовом процессе мы найдем и другие представления, «объясняющие», почему та или иная обязанность должна доставаться женщинам, а не мужчинам, детям, рабам, аристократам и т.д. В общем, перед нами находятся представления, узаконивающие место индивидов и их групп в различных трудовых процессах, или если эти процессы им запрещены, то они узаконивают данный запрет.

Подобное доказательство можно было бы провести для любого типа общественных отношений и, например, показать, что родовая система, какой бы она ни была, не может существовать без идеальных реалий, хорошо известных антропологам – правил родства, бракосочетания, проживания, терминологии родства и еще целой группы принципов, определяющих и узаконивающих личные обязанности, связанные с данными отношениями, – и разграничивающих отношения, которые в обществе называются родственными, и те, которые определяются как отношения между друзьями, врагами, чужими, не родственниками. Родственные отношения вместо того, чтобы существовать вне этих идеальных реалий или без них, постоянно предполагают их в своем существовании. Разумеется, родственные отношения не сводятся лишь к идеальному, будучи в то же самое время совокупностью отношений общественной зависимости и материальных обязанностей. Таким образом, суть их не только в том, чем они являются в теории, но и в том, что они заставляют делать конкретно в обществе. Такое же доказательство можно представить и по поводу религиозной деятельности. И каждый раз мы стоим перед представлениями, организующими общественную деятельность и вместе с тем ее узаконивающими.

Но если суть идей состоит не просто в том, что они есть, а в том, что они обязывают делать, то как отличить идеи идеологические от тех, которые таковыми не являются? В самом деле, эту проблему философия пытается решить с момента своего рождения. Еще Платон пытался понять различие между знанием и воззрением. Этим же занимаются и гуманитарные науки, когда хотят разобраться в представлениях, создаваемых членами общества на основе своих собственных общественных отношений, и одновременно предлагают другое их толкование, строящееся на наблюдениях стороннего наблюдателя.

Таким образом, идеальное – это теория во всех своих функциях, проявляющихся во всех сферах человеческой деятельности, существующей лишь в обществе. Для рассмотрения идеального необходимо рассмотреть теорию и выделить различные функции наших понятий. Какие же это функции?

а. Представления привносят в теорию реалии, существующие вне или внутри человека, в том числе и саму теорию. Эти реалии могут быть материальными и/или интеллектуальными, видимыми и/или невидимыми, конкретными и/или воображаемыми и т.д.

б. Однако ввести в теорию некую реалию означает в теоретическом плане дать толкование этой реалии. Истолковать – это значит объяснить, определить природу, происхождение и функции данной реалии. Не может существовать представление, не являющееся в то же время толкованием и не предполагающее существование системы представлений, основанных на специфической логике и последовательности. Данное толкование существует только в теории: когда речь идет о каком-либо невидимом мире или законе, этот невидимый мир начинает существовать в общественном плане, даже если он не соответствует ничему, существующему в действительности.

в. Начиная с этих представлений-толкований теория организует отношения человека с человеком и человека с природой. Она одновременно является внутренним каркасом и абстрактной конечной целью. В данном случае она существует в виде правил поведения, принципов действия, разрешений и запретов и т.д.

г. Наконец, эти представления являются толкованиями, узаконивающими или не узаконивающими отношении людей друг с другом и с природой.

Такими, на мой взгляд, являются четыре функции теории: они вбирают в себя отдельные или переплетенные между собой идеальные реалии, указанные в приведенных примерах. Можно ли с помощью данных различий определить идеологические формы теории по отношению к формам, не являющимся таковыми? Обычно марксисты, начиная с Маркса, отвечают, что идеологические представления должны пониматься как иллюзорные, тяготеющие к апостериорному узакониванию общественных отношений, сложившихся независимо от них, и смысл которых данные представления затушевывают. При таком определении, хотя оно и не полностью неверное, не учитывается сложность явлений преобладания и господства. Как раз тогда, когда идеи не воспринимаются эксплуатируемыми как иллюзия или как орудие их эксплуатации, они способствуют этой эксплуатации. Это значит, что данные иллюзорные идеи не являются таковыми для тех, кто в них верит, и если они не являются таковыми, то потому, что и угнетающие, и угнетенные считают их «истинными». Объяснение того, каким образом данные представления воспринимаются группами, представляющими противоположные интересы, различными кастами, классами и полами, есть одна из ключевых задач теоретической мысли.

Эта проблема существует во всех гуманитарных науках, так же как и в философии, и требует – для того чтобы можно было дать на нее ответ – серьезного анализа элементов, составляющих костяк системы угнетения и подавления. За пределами данной проблемы, но в тесной связи с ней встает необходимость объяснения формирования господствующих классов и государства. На этих двух моментах стоит остановиться подробнее.

Всякая власть состоит из двух неразрывных элементов, определяющих ее силу: насилия и согласия. Если не принимать во внимание случаи, когда господство есть прямой результат насилия – реального (война) или возможного (угроза применения силы), – можно сказать, что преобладающим значением обладает не насилие со стороны господствующих, а согласие угнетенных со своим положением. С другой стороны, насилие и согласие не являются двумя взаимоисключающими реалиями: согласие – это социальная сила, которая может дополнять насилие либо противостоять ему и способствовать сохранению контраста, если он имеет место, между угнетателями и угнетенными, существуя в формах и масштабах, совместимых с длительным воспроизводством господства одних над другими. Для того чтобы отдельные индивиды или группы угнетенных могли соглашаться со своим угнетением, осознанно или неосознанно, необходимо, чтобы они воспринимали его как должное; но повторяю, тогда необходимо, чтобы одни и те же представления разделялись как угнетаемыми, так и угнетающими, чтобы разделение обязанностей и прав, взаимных обязательств воспринималось ими как необходимый обмен.

Возьмем, к примеру, инков, общество, где главу государства отождествляли с богом Инкой, сыном Солнца. В саду храма Солнца в Куско хранились, как приношения богам, различные золотые предметы, представлявшие собой изображения всех видов растений и животных Тауантинсуйу, Империи четырех четвертей. Среди них находились изображения початков кукурузы, лам и пастухов. Каждый год Инка и члены его племени в другом саду сажали кукурузу, а затем тщательно ухаживали за ней и убирали ее, а урожай предназначался для больших праздников, посвященных культу Солнца. То, что служение Инке кажется нам теперь «нереальным», а работы на полях Инки или Солнца, его отца, либо на строительстве дорог, храмов, городов, зернохранилищ мы воспринимаем как формы угнетения и эксплуатации, свидетельствует о двух вещах: что нереальное воспринималось как действительное, не противоречащее ему; что монополия Инки и его родни на «нереальные» формы производства являлась одним из основных условий их права владеть частью земель и труда сообщества. Если эти положения верны, то, значит, религия является не только отражением общественных отношений, но и условием их формирования, что она является частью внутреннего каркаса производственных отношений и эксплуатации.

Однако необходимо также, чтобы работа на угнетателей не была исключительно «иллюзорной» или «невидимой», чтобы не прекращалось разделение на новые категории, касты, классы. На примере древнеегипетского фараона, считавшегося живым богом, сыном Нила, хозяином земель и вод, единственным источником жизни своих подданных и всех живых существ, мы можем отметить, что не все было символическим в этой власти и в этом представлении о благодетельном боге, хозяине жизни. Разве не нужна была монархия, способная осуществить объединение двух египетских царств – Верхнего и Нижнего Египта, чтобы люди смогли обуздать течение Нила и регулировать его, чтобы каждый год река разливалась, принося «черную», плодородную землю, которую со всех сторон окружала «красная», бесплодная, пустынная земля?

Итак, необходимо нечто большее, чем религия, для того чтобы она могла господствовать в душах людей и в общественной жизни; необходимы особые исторические условия для того, чтобы она стала центром образования иерархических отношений, чтобы привела к господству меньшинства над обществом. Поэтому следует изучать – в сотрудничестве с археологами и учеными, занимающимися древнейшей историей, – процессы, породившие новые формы иерархии статутов и власти в общественных группах, всегда сохранявших родственные отношения в рамках этого общества (называемого нами обычно «племенем»). Археология учит нас, что эти процессы начались с того времени, когда некоторые группы охотников-собирателей перешли к оседлому образу жизни и располагали большим количеством природных ресурсов. Но широкий размах и многообразие данные процессы приобрели лишь с развитием земледелия и животноводства. Можно предположить, что именно развитие этих новых отношений между людьми и между человеком и природой расширили возможность разграничения интересов различных групп и даже их противопоставления. В то же время это вызвало необходимость контролировать посредством обрядов и непосредственно природу все менее дикую, более одомашненную, без которой человек не мог осуществлять процесс воспроизводства и в которой не мог осуществляться этот процесс без человека (прежде всего домашние животные и сельскохозяйственные культуры). Возможно, что эти новые материальные условия и новые разграничения интересов вызвали появление различий, казавшихся вначале выгодными для всех, поставленных на службу интересам каждого, и поэтому оправданных.

Этим парадоксом – необходимостью считать, что процесс образования господствующих каст и классов, а также зарождения государства был в какой-то мере оправдан – мы хотели бы закончить краткий обзор этой проблемы. В этом смысле можно предположить, что прибавочный труд, существовавший во всех бесклассовых обществах, постепенно превратился в сверхтруд, форму эксплуатации человека человеком. Под прибавочным трудом следует понимать все формы материальной деятельности, направленной на воспроизводство сообщества как такового, а не отдельных людей или семей, его составляющих. В многочисленных обществах, называемых первобытными, труд, направленный на воспроизводство отдельных людей или семей, был личным делом каждого, в то время как существовали и формы коллективного труда, собиравшие все семьи или их большую часть для воспроизводства сообщества в целом (ритуальные праздники, жертвоприношения, подготовка к войне и т.д.). Возможно, произошло изменение в функции и значении прибавочного труда, обычно представляемого для воспроизводства условий существования сообщества со стороны составляющих его семей, когда этот труд предназначался для тех, кто уже сам по себе являлся сообществом и выражал его общественные интересы. Таким образом, прибавочный труд мог постепенно преобразоваться в сверхтруд, то есть в форму эксплуатации.

Данный анализ можно было бы продолжить на основе этнографических, археологических и исторических данных, с тем чтобы рассмотреть процессы, повлиявшие на возникновение в ходе истории человечества социальных иерархических форм, обычно называемых сегодня «сословиями» античного и феодального обществ, «кастами» в Индии, «классами» в современном индустриальном обществе. Стоит также отметить, что во всех этих обществах существуют формы государства и что государство само по себе тем не менее не составляет единой реалии. Если сословия и не являются классами, они тоже представляют собой формы угнетения и эксплуатации человека человеком, способны поднять на определенный уровень развития возможности воздействия на природу и эксплуатации человеческого труда. Нам кажется, что было бы ошибочно в сословиях античности и средневековья, так же как и в кастах в Индии, пытаться усмотреть классы, «невидимые» членам этих обществ, но видимые современным историкам и антропологам, вдохновленным учением Маркса. С помощью марксизма нельзя увидеть нечто другое, с его помощью можно видеть по-другому.

•

Мы ограничились рассмотрением небольшого круга проблем, возникших при изучении отношений между марксизмом и гуманитарными науками. Следовало бы вспомнить о последних достижениях экологии и культурной антропологии, показывающих, как общества приспосабливаются к различным экосистемам и многопланово развиваются. Односторонний эволюционизм XIX века теперь уже окончательно покидает сцену и заменяется более широким видением многообразных способов, которыми располагает человек в использовании возможностей окружающей его среды. Однако эта тенденция не лишена некоторой ограниченности: другими словами, довольно отчетливо проявляется тенденция к сведению всех форм производства новых общественных отношений к культурной адаптации, биологическому принуждению.

Тем не менее марксизм, выделяющий функции определенных материальных условий, способных оказывать влияние на развитие общества, может извлечь много полезного из анализа культурной экологии. Стоит также добавить, что постепенно вновь завязывается диалог между марксизмом и психоанализом. То, что отношения полов являются объектом цензуры и репрессий, то, что существование отдельного индивида основано на межличностных отношениях, которые с самого раннего его детства влекут за собой отношения отождествления и противодействия между ребенком и теми, кто его окружает, вне зависимости от того, к какому полу они принадлежат, является идеей, представляющей собой достижение в области познания, и марксизм с момента, когда он пытается объяснить многочисленность форм, через которые проходит историческое развитие личности, не может не брать в расчет его результатов.

В целом в марксизме (и не только в марксизме), можно сказать, существуют три больших пробела. Нет пока удовлетворительной теории кровосмешения, которое, впрочем, запрещено во всех типах обществ. Каким образом этот запрет связан с материальной базой и можно ли предположить, что он исчезнет с развитием этой базы? В марксистском учении не существует ни одной удовлетворительной теории религии и религиозного культа. Кроме того, существует острая необходимость в теории производства, освещающей развитие общественных отношений и имеющей большое значение для самих участников данных отношений. Ложным является противопоставление материализма и идеализма. Как мы уже убедились, идеальное – это не есть реалия, возникающая апостериорно: общественные отношения возникают как в области науки, так и вне ее. Поэтому между учением и социальной действительностью всегда существует тесная связь. Также нельзя сказать, что сегодня существует марксистская теория языка: существует лишь анализ, тяготеющий к марксизму, выявляющий социальные аспекты языка; но не ясно, кто с кем говорит, каким образом, в какой связи. Все еще нет объяснения различия между разными языками, между языками, основанными на тональностях, акцентах и т.д.

И наконец – и это возвращает нас к животрепещущей действительности наших дней, – стоит отметить, что не существует марксистской теории процессов, которые привели к появлению социализма в таких странах, как Китай, Вьетнам, Ангола, Куба. В 1881 году Маркс полагал, что Россия могла бы избежать капитализма при непосредственном переходе к социализму, органически вобрав в себя достижения в развитии производительных сил, рожденных капитализмом. В 1893 году, за два года до смерти, Энгельс думал, что социализм в России невозможен, поскольку она стала страной капиталистической, пусть молодой, но динамичной. В 1905 году революция в России потерпела поражение. В 1917 удалась. Ленин объяснил это теорией слабого звена цепи, и впоследствии в этой цепи разорвались и другие звенья, чего не предвидели западные марксисты. Исключение стало правилом, и необходимо понять и теоретически объяснить это.

Есть еще и другая, последняя, колоссальная трудность. В социалистических странах марксизм стал государственной философией, обязательным образом мышления, и не только для анализа действительности, но и для того, чтобы занимать определенное положение в обществе, продвигаться по службе. Марксизм на этом этапе вырождается, и из орудия критического анализа, способного служить делу революции, он превратился в приспособленческий способ рассуждений, преследующих цель старательно скрыть свое бессилие в оценке действительности. Между Марксовой мыслью и нами появилась преграда, созданная целым веком непредвиденных событий, среди которых мы можем упомянуть и возникновение различных марксизмов, как, например, марксизм Мао Цзэдуна, Ким Ир Сена или Брежнева. Они все больше отдаляются от Маркса, толкуя его на свой лад в зависимости от проблем, стоящих перед ними. В области гуманитарных наук не существует больше ничего, от чего можно было бы отталкиваться при глобальном анализе различных аспектов действительности.