2. Специфика маоизма

Маоизм возник в голове у Мао далеко не вдруг: его практика, как и вся практика Коммунистической партии Китая, с самого начала 20-х годов шла ленинским курсом, имевшим целью прежде всего свержение власти капитализма в отсталой стране, а затем (с 1950 года) построение социализма в этих условиях[260].

Свержение капитализма ставило перед коммунистической партией задачу стать авангардом антикапиталистических сил и основой формирования широкой национальной, антифеодальной и антиимпериалистической коалиций. Для этого КПК необходимо было маневрировать между двумя рифами – чисто рабочим сектантством (на что ее постоянно толкал троцкизм) и единым фронтом во главе с гоминьданом, к чему ее призывала дипломатия Москвы. Мао и КПК практически миновали эти подводные камни без особых «теоретических» заявлений. Апостериори можно отметить, что этот успех был достигнут благодаря соблюдению следующих принципов: а) созданию автономной организации, руководствующейся марксизмом и опирающейся на рабочих и радикальную интеллигенцию, связавших свою судьбу с марксизмом; б) уходу в деревню из городов, находящихся под властью буржуазии и империализма; в) решительной борьбе в деревне на стороне бедного безземельного крестьянства при одновременной изоляции крупных землевладельцев; г) формированию партизанской армии для поддержки этой борьбы и д) ведению исключительно гибкой дипломатии с целью объединения основных национальных сил (интеллигенции, мелкой и средней буржуазии) против основного противника – японского империализма и его союзников.

Длительная борьба в этих условиях заложила основу для действий после захвата власти и создала для коммунистической партии широкую социальную базу, представленную в основном крестьянством и рабочими. Что отличало эту партию? Дискуссии по этому вопросу были бесконечны: Мао и руководящее китайское звено никогда не отказывались называть ее рабочей, несмотря на численное преобладание в ней крестьянских элементов. Кое-кто считал ее нерабочей партией и этим объяснял последующие «отклонения» в Китае. Другие хотели бы развить дальше официальный маоизм, поскольку видели в его опыте доказательство революционности крестьянства, которая несправедливо отвергается марксизмом. Среди последних был Фанон и в какой-то мере Маркузе. Маоизм постоянно отвергал эту точку зрения.

После завоевания власти КПК поставила перед собой задачу построения социализма в отсталой стране, то есть задачу развития производительных сил без восстановления капиталистических общественных отношений, а прямо путем создания новых – социалистических. Нельзя сказать, что маоизму удалось решить эту задачу, но стоит посмотреть, каким образом – теоретически и практически – был поставлен этот вопрос; как маоизм пошел дальше ленинизма, чем отличается такая попытка от советского опыта и с какими практическими и теоретическими ограничениями здесь пришлось столкнуться. Приглядимся к развитию Китая за последние 30 лет и попробуем увидеть разницу между его опытом и опытом Советов. Китайская модель, в основе которой лежат «Десять великих противоречий» 1956 года, характеризуется в основном следующими чертами: а) тенденцией к уравнению средней реальной оплаты труда на селе и рабочих и служащих в городах (это равенство не вытекает из экономических законов, а является результатом общеполитического решения, придающего особое значение союзу рабочих и крестьян); б) тем, что в городских и сельских группах заработная плата распределяется относительно одинаково по отношению к средней. Эти два момента, естественно, не создают условий для внезапного или быстрого исчезновения противоречий. Наоборот, наблюдается тенденция к усилению неравенства в разных регионах (следовательно, возникает и разница в продаваемом прибавочном продукте), а также в тех сферах, где не одинакова производительность (как и прибыль, определяемая национальным уровнем зарплаты и цен). Все эти противоречия сами по себе имеют тенденцию к обострению. И тут встает вопрос об увязке плана с рынком и о перераспределении неравнозначных накопленных средств.

Каковы бы ни были противоречия, эти соотношения оставались главной целью китайской стратегии последнего тридцатилетия, а главным орудием проведения этой политики было централизованное бюрократическое планирование. Однако эта модель существенно отличается от советской, и разница здесь не столько в средствах (централизованный план и административное руководство или гибкий план и использование рынка), сколько в содержании (союз рабочих и крестьян и государственная власть, которая его олицетворяет, или же отсутствие такой власти, то есть отсутствие закоснелости, окаменелости, свойственных государственной буржуазии). Если дискуссия о «ревизионизме» продолжает оставаться запутанной, то лишь потому, что об этой разнице всегда говорилось нечетко, а анализ ее причин был неглубоким.

Необходимо иметь в виду, что советская модель, формировавшаяся начиная с 30-х годов, возникла как результат массового изъятия государством сельхозпродуктов у деревни[261]. Если коллективизация в Китае (после аграрной реформы) шла быстрыми темпами и переход к более высоким формам кооперации получил поддержку крестьянства, то в Советском Союзе коллективизация (навязанная в 1930 – 1935 годах) носила совершенно противоположный характер. Именно из-за своего принудительного характера она фактически положила конец союзу рабочего класса и крестьянства – союзу, на котором должно было основываться социалистическое государство. Такая операция в большой степени способствовала развитию полицейского аппарата, который вскоре стал автономным по отношению к обществу и даже к самой партии. Государство, утвердившись в роли угнетателя крестьянства, постепенно стало ориентироваться на политику дифференциации оплаты труда и доходов городского населения, навязывая ее также и промышленности в масштабах, отражающих устремления господствующего класса (за неимением лучшего определения его можно назвать государственной буржуазией), который пытался утвердить себя в этом качестве. Китайская же партия под влиянием опыта работы 30 – 40-х годов среди крестьянства относилась к ним совершенно по-другому.

Почему эта «модель» не была полностью отражена в теоретических спорах, можно объяснить лишь тем, что она в какой-то мере явилась «спонтанным» результатом проявления классовой сущности самой системы, и поэтому КПК пришлось развертывать полемику в отношении советской модели без такой подготовки. Предпосылками этого были двойственное отношение к III Интернационалу и сталинизму, фактическая автономия КПК и ее кажущийся прагматизм. Однако недостаточно отработанная критика сталинизма (фактически ее поддерживала вся оппозиция, и прежде всего троцкисты, а единственное исключение составляли бухаринцы) с ее тезисом о том, что индустриализацию можно было бы ускорить за счет тяжелых поборов с крестьянства, вполне объясняет, почему попытка нарушить принцип равного обмена (этот принцип был основополагающим в стратегии КПК в последние 30 лет) вновь и вновь появлялась в лексиконе как правых (они защищали идею оплаты труда по производительности), так и левых (они стояли за эгалитаризм с помощью административного нажима).

Различие между этими двумя моделями позволяет уточнить природу «экономических законов», которые вовсе не являются непреложными, а действуют скорее как естественные препятствия. Они, конечно, присущи любой системе как выражение классовых союзов и столкновений. В общем закон стоимости присущ каждой из двух социалистических систем, так же как и капиталистической. Очевидно, он предполагает какое-то разделение труда; ведь результатами труда нужно обмениваться, учитывать их. Но как? В социалистической модели закон стоимости действует в рамках национального государства, в то время как при капиталистической системе – во всемирном масштабе, ибо разделение труда, которым определяется капиталистическое накопление, носит всемирный характер, а социализм (в условиях невозможности и мифичности «мировой революции») начинает с того, что обязательно становится общенациональным делом, руководимым политической волей, которая отдает приоритет общественно-национальному разделению труда и строит свои отношения с зарубежными странами в соответствии с нуждами этого дела.

В свою очередь национальной оказывается и государственная модель, как это ясно видно на примере Советского Союза. Почти то же самое, но скорее только внешне, характерно в целом и для восточных стран. Но ведь закон стоимости основывается на классовых отношениях и выражается в изъятии излишков в пользу «новых средних классов» – этой истинной опоры государства, в силу чего он и здесь является аналогией капиталистического закона стоимости, по которому стоимость в условиях классовых отношений выступает в своей превращенной форме доходов и ренты.

Закон стоимости, действующий на периферии капиталистического общества, остается таким же, как и во всей мировой капиталистической системе. А это означает, что количество необходимого общественного труда определяется производительностью труда в более развитых регионах системы. В странах же, находящихся на стадии перехода к социализму, прибавочный продукт используется централизованно, независимо от того, в каком секторе экономики он образуется, и отношения обмена между различными секторами зависят от соотношения в количестве необходимого общественного труда, определяемого в масштабах всего государства. Из этого следует, что среднечасовой абстрактный общественный труд в сельском хозяйстве оценивается наравне с трудом в промышленности, какие бы ни были относительные цены на продукцию, произведенную за это же время в центрах развитого капитализма. Нарушение связи между системой, находящейся на стадии перехода к социализму, и мировой капиталистической системой выражается не в физическом отсутствии материальной связи и не в абсолютной автаркии переходной системы, а в том, что результаты внешнего обмена нейтрализуются на внутригосударственном уровне. Обмен с зарубежными странами, естественно, ограниченный в подобной ситуации, подчиняется здесь логике внутреннего развития, носящего национальный и социалистический характер.

И все же следует признать, а не отрицать, что именно закон стоимости при социализме определяет как примерное равенство реального годового вознаграждения труда крестьянина и рабочего, так и сколь развитую иерархию в зарплате. Вопрос, следовательно, не в признании закона стоимости (его существование, по-видимому, подтверждается огосударствлением общественных отношений) или в его отрицании (что означало бы правильный путь к социализму), а в том, чтобы определить, при каких общественных отношениях он действует. Развитие производительных сил в перспективе перехода к социализму определяется двойным принципом упразднения эксплуататорских классов внутри страны и отрыва от мировой системы вовне. Этот двойной принцип не исключает стоимости, а предполагает ее, хотя и действует на собственной базе.

Необходимость развития производительных сил и существование наряду с этим такой политической воли, которая стремится к тому, чтобы переход к социализму ориентировался в сторону бесклассового общества, ставит различные проблемы, связанные с управлением экономикой. В целом есть два способа их решения – предпочтительно централизованное, административное управление производственными единицами и преимущественно децентрализованное управление. Противопоставляя эти два способа управления, мы, однако, не противопоставляем «отрицание» закона стоимости и его «использование». В то же время ясно, что если административное руководство экономикой само по себе не является гарантией социалистического пути развития, то и отрицание такого управления не дает действенной гарантии против огосударствления. Все зависит от уровня политического руководства, и в этом смысле действительно «политика оказывается командной силой».

Если социализм – понимаемый как переходная фаза к коммунизму – требует введения в действие закона стоимости, то необходимо признать и существование экономических законов социализма, политической экономии социализма. Однако эта законы, эта политическая экономия имеют совсем иной статус, нежели при капитализме, поскольку природа и характер действия экономических законов капитализма неотделимы от особых отношений между базисом и надстройкой именно данного способа производства.

При капитализме маскировка отношений эксплуатации, вытекающая из обобщенного восприятия товара – включая и рабочую силу, – это последний довод в поддержку того, что экономические законы якобы действуют извне как естественные законы природы и в то же время будто бы экономически оправдывают социальное отчуждение и видимое разделение между сферами политики и экономики. Социализм же в этом отношении прозрачен или должен быть таковым. Значит, общество должно господствовать над теми товарными отношениями, которые им управляют. План основывается на соотношении, скажем, цены на рис и зарплаты, из чего с очевидностью вытекает равенство стоимости годового труда крестьянина и рабочего. И это равенство должно с политической точки зрения ясно осознаваться всеми трудящимися. Иерархия же в зарплате должна устанавливаться демократическим путем и приниматься только в силу известных политических соображений, без идеологической маскировки (ссылками на разную производительность труда).

В общем, дискуссии об экономических законах социализма не прояснили сути дела именно потому, что не выявили тех количественных пропорций, на которых должны основываться товарные отношения при социализме, и не показали их отличия от капиталистических. Слишком часто товарные отношения отождествлялись с капиталистическим способом производства и утверждалось, что при социализме товарные отношения должны исчезнуть. Такова была, в частности, точка зрения Розы Люксембург и Ленина (по ней «возврат» к товарным отношениям был «уступкой» определенным требованиям времени), а затем к этому пришел и Сталин. Отсюда всякий раз, когда речь шла об экономических законах, о законе стоимости, подчеркивалось, что товарные отношения – это «уступка», вызванная переходным периодом. В действительности же «возвращение к закону стоимости» всегда сопровождалось если не возвратом к капитализму, то укоренением государственной системы эксплуатации. «Уступки» в пользу «свободного рынка», «мелких наделов», «учета экономических издержек» и «прибылей» постоянно и повсюду – от Советского Союза и Восточной Европы до Вьетнама, Кубы и самого Китая – усугубляли неравенство, и именно их следует рассматривать как негативный «возврат» к полукапиталистическому, полугосударственному закону стоимости.

Следовательно, вопрос надо ставить так: каким образом сделать прозрачными (и равноправными) товарные отношения при социализме? В ответ на этот вопрос были выдвинуты два тезиса: «самоуправление» и «политике – командное положение». Самоуправление – это сложный социальный и, несомненно, демократический проект. Ведь в конце концов и само революционное рабочее движение спонтанно пришло к нему через рабочие советы, советы депутатов трудящихся. С другой стороны, оно разделяет рабочий класс на конкурирующие коллективы, и, таким образом, его фактические действия кончаются тем, что развитие самоуправления затемняет политический выбор сразу после революционной фазы, то есть после того, как рабочий класс взял в свои руки орудия производства. Таким образом, самоуправление может быть лишь частичным и должно не исключать, а придерживаться плановости, иначе возникает опасность появления новой формы экономического отчуждения, которая снова приведет к дроблению рабочего класса, как это показал югославский опыт[262]. Что же касается «политики как командной силы», то она не должна означать идеологического произвола, а, напротив, предполагать четкое управление товарными отношениями между самоуправляющимися коллективами, структурно входящими в общую социальную систему. Это подразумевает постоянное развитие политической и социальной демократии. Как постоянное демократическое развитие, так и застой или регресс в реальном политическом властвовании трудящихся неизбежно выводят нас на вопрос о демократии на уровне государства, поскольку государство – это абсолютная необходимость, причем не столько даже по соображениям внешней политики или по какой-то временной нужде, сколько потому, что оно является единственным средством связать реальную власть низовых коллективов с общим социальным проектом. Естественно, вопрос о государственной демократии не может быть решен путем произвольного объявления государством себя «демократическим представителем» народных «масс»; в равной мере его нельзя свести и к проблеме «уважения законности», ибо это есть патерналистское узаконение государственной эксплуатации. Стало быть, в этом состоит основной вопрос социализма.

Все вышесказанное приводит нас к следующему определению характера той ставки, которая делается в борьбе, ведущейся в течение долгого переходного периода, вплоть до исчезновения классов. Эта борьба связана с отношением к закону стоимости (какому: капиталистическому, государственному или социалистическому?), с выбором типа управления экономикой (бюрократического или действительно контролируемого трудящимися?) и с организацией политической жизни (в духе социалистической демократии или государственно-полицейского деспотизма?). От исхода этой борьбы зависит и будущее социализма.

Можно сказать, что с этой точки зрения подход к решению проблем переходного периода оказался довольно точным в ходе развития Китая. Конечно, не в том смысле, что любой выбор и любая политическая инициатива всегда оказывались правильными, а в том смысле, что совершавшиеся ошибки никогда не приводили к необратимым ситуациям. В этом смысле маоизм представляет собой прогресс по сравнению с ленинизмом. Остается лишь посмотреть, впишется ли «новый курс» в логику преемственности или приведет к разрыву с ней: намеченные реформы могут вызвать более глубокое развитие социализма и именно поэтому объективно развить новые негативные стороны, чего можно было бы в основном избежать. Очевидно, Китай сегодня находится на перекрестке, и от выбора пути, по которому он пойдет, будет зависеть, останется ли он социалистической страной. Недостатки маоистской критики в адрес ревизионизма выразились в противоречии между призывом к массам и децентрализацией, с одной стороны, и сохранением административного руководства экономикой – с другой. В основе всего этого лежит абстрактное отрицание закона стоимости, которое может привести к тупику и, несмотря ни на что, к сохранению административного руководства, которое неизбежно будет бюрократическим.

Вполне допустимо, что маоизм основывается на следующих четырех принципах: а) равенство между городом и деревней как основное условие союза рабочих и крестьян, исключающее какие бы то ни было принудительные изъятия и предписывающее рассматривать сельское хозяйство в качестве основного сектора экономики; б) иерархия в зарплате, отражающая качественную разницу различных видов труда (она определяется социальной стоимостью профессиональной подготовки), но исключающая дифференциацию иного характера; в) самостоятельность национального пути развития, не обязательно автаркического, но и без непосредственной связи с мировой системой в том смысле, что характер связей с зарубежными странами неизбежно определяется требованиями логики внутреннего развития; г) управление экономикой (технология, организация и дисциплина труда и т.п.) и обществом с помощью трудящихся, а не путем давления сверху во имя «повышения эффективности» или «научного подхода».

Это принципы, определяющие характер общества переходного периода, но не общества, уже подошедшего к преодолению классов прежде всего потому, что основным и законным требованием здесь остается развитие производительных сил (изобилие – это условие распределения по принципу «каждому по потребностям»), а также потому, что развитие производительных сил в обществе, идущем к коммунизму, происходит в национальных рамках и не связано непосредственно с мировой системой. Таким образом, переходный период характеризуется сохранением двух народных классов-гегемонов, не лишенных противоречий «внутри народа»; наличием разных групп трудящихся, квалификация которых, а следовательно, и степень ответственности перед обществом не одинаковы; необходимостью сохранения государства не только по причине существования всемирной системы государств, но именно в силу необходимости укреплять единство всего народа как гегемона и организовать производительные силы. Но именно потому, что государство является необходимым элементом перехода к социализму и ареной общественной борьбы, метод управления обществом с помощью самих народных масс (в противоположность управлению, идущему только сверху) остается несовершенным, противоречивым и чреватым опасностями.