7. Будапештская школа

Как мы уже видели, выводы Колаковского об отношениях между ревизионизмом и реформистским коммунизмом, неприложимы ни к югославской, ни к чехословацкой ситуации. Дополнительным доказательством от противного являются факты, связанные с деятельностью интеллектуальной оппозиции на протяжении 60 – 70-х годов в Венгрии. Будапештская школа (в широком смысле речь идет о достаточно разношерстной группе, объединяемой только совместной деятельностью в сфере социалистической критики, хотя и выражающейся иногда в особой философской позиции) не была ни побочным продуктом реформистского коммунизма, ни его придатком. На первых порах Будапештская школа не испытала глубокого влияния революции 1956 года (тогда как польская и чехословацкая оппозиции с первых же дней своего существования непосредственно обращались к событиям 1956, 1968 и 1970 годов). Повторное открытие 1956 года и его значения произошло позже и было связано с другими изменениями[184].

Советское вмешательство в 1956 году положило конец как реформистскому коммунизму, так и революции. Стратегия уступок, принятая режимом Кадара в начале 60-х годов, не была новым изданием реформистского коммунизма. Правильнее считать политику Кадара особенно стабильным вариантом хрущевизма. Между 1963 и 1968 годами[185] надежда на то, что эта политика может развиться до подлинного реформистского коммунизма, не могла казаться совершенно неосновательной, однако разрыв между программными новшествами руководящей группы и более радикальными идеями социалистической оппозиции так никогда и не был преодолен. Критические выступления провоцировались частичным и недальновидным характером реформ, равно как и консерватизмом системы. В результате вторжения в Чехословакию последние иллюзии на структурную реформу сверху были развеяны.

Будапештская школа в целом обладала, таким образом, только частичным и временным сходством с реформистским коммунизмом, которое особенно заметно в работах Андраша Хегедюша[186]. Несмотря на то что тон их стал гораздо пессимистичнее после 1968 года, в них разрабатывается идеальная модель реформистского коммунизма, весьма близкая моделям Бруса и Баро. Согласно Хегедюшу, «ликвидация частной собственности на средства производства как господствующей формы присвоения собственности создала в основном возможность объективации общественного интереса»[187]. Дальнейшим следствием этого решающего шага стала более высокая степень социальной мобильности. Структурное превосходство социализма, однако, не было обретено раз и навсегда; для того чтобы потенциал нового общества мог быть полностью использован, необходимо достичь определенного уровня зрелости и стабильности. В 1966 – 1967 годах Хегедюш пришел к выводу, что изменения послесталинской эры подводят социалистические страны еще ближе к этому историческому водоразделу. В частности, институционализация самокритики стала теперь и возможной, и в то же время необходимой: отсюда также новая роль социологии. Самоанализ социализма был вынужден акцентировать внимание на проблеме бюрократии и способов сдерживания ее гипертрофированного развития. По Хегедюшу, бюрократический феномен более сложен и амбивалентен, чем могли предположить первые марксисты. Его более глубокие корни следует искать в отделении общественной администрации от «функций укрепления владения и прав собственности», но его развитие происходит также под влиянием последующего отделения «управления собственностью» от подчиненной ему «существенной социальной роли» собственности. Бюрократия, особенно в современных условиях, воплощает как относительно автономные формы власти, так и формы, являющиеся производными собственности; подобное сочетание стало играть большее значение даже в социалистическом обществе. Иными словами, бюрократические отношения при социализме уходят своими корнями в структурное принуждение, осуществляемое как администрацией, так и менеджментом. Какую бы важную роль в дальнейшем прогрессе ни играла социалистическая критика бюрократии, не следует отрицать объективной необходимости и рационализации бюрократической организации. Полную ликвидацию бюрократии можно предвидеть лишь в длительной исторической перспективе; при нынешнем же уровне социалистического развития наиболее реалистическая стратегия заключается в постепенном введении новых форм общественного контроля, способных ограничить тенденции отчуждения, свойственные бюрократической организации. Согласно Хегедюшу, подобные меры должны быть подкреплены ведущей идеей о том, что необходима «гуманизация администрации и менеджмента»; поэтому Хегедюш настаивает на антиномическом характере проблемы: реальное «противоречие между оптимизацией и гуманизацией» в действительности возможно; императивы эффективности могут вступить в конфликт с императивами демократизации[188].

В 1976 году Хегедюш написал послесловие к сборнику своих работ, изданных по-английски, где признал, что «самоанализ и самокритика социализма оказались не в состоянии утвердить себя»[189]; однако поражение реформистского коммунизма он приписывал прежде всего неблагоприятным международным условиям, выражая при этом надежду на то, что «будущие движения масс» могут открыть новые перспективы. Таким образом, ему удалось избежать решения вопроса о внутренних структурных препятствиях, которые сделали реформу невозможной.

Некоторые высказывания об этих препятствиях содержатся тем не менее в одном из предыдущих его очерков о «модернизации и альтернативах социального прогресса», который был написан им в соавторстве с Марией Маркуш в 1972 году[190]. Этот его очерк был осужден в резолюции партии, выступившей против «антимарксистских тенденций» в венгерской социологии. В очерке проводилось различие между двумя типами модернизации и была поставлена проблема, которая постепенно приобрела важное значение в последующих работах Будапештской школы. Авторы сравнили этатистскую модель модернизации, принятую в Советском Союзе и его сфере влияния, с «базовой моделью» развитого капитализма, описывая взаимодействие между этими двумя моделями как переплетение антагонизма и взаимозависимости. Этатистская модель определяла и оправдывала сама себя, по мнению авторов, посредством опровержения «базовой модели», однако ее собственные цели развития и стратегии обнаруживают отношения паразитизма и имитации в отношении передового капитализма. Эта асимметрия еще более усугубляется неспособностью советской системы реализовать переход от экстенсивной к интенсивной форме развития. На официальном уровне это приводит к новым заимствованиям у «базовой модели», которые сводятся к деполитизированной концепции экономических реформ; в самых широких социальных слоях наиболее типичный ответ на кризис выражается во все более явном отказе от этатистской модели во имя иных ценностных критериев, являющихся производной передового капиталистического общества. В частности, «потребительская модель» оказывает всевозрастающее влияние и отодвигает совершенно в тень социалистический проект преобразования обыденной жизни. По мнению авторов, «третий путь» выхода из этих тупиков должен сочетать ценность – цель гуманизации (в смысле самореализации потребностей и их автономной интерпретации) – с потребностями более динамичной экономики. Что касается вопроса о том, какие социальные силы и какие социально значимые потребности могут придать больший вес этой альтернативе, то на этот счет авторы делают гораздо менее ясные выводы.

Если считать, что Хегедюш более других теоретиков венгерской оппозиции приблизился к идеям реформистского коммунизма, то Д. Бенке и Й. Киш представляют полную противоположность[191]. Их анализ обществ Восточной Европы основан на крайне пессимистической оценке этапа, который последовал за 1968 годом. Они усматривают в нем одновременно и послесталинскую и послереформистскую фазу: господствующий класс приобрел теперь внутреннее единство и гибкость, которые исключают как безоговорочный возврат к террору, так и взрыв внутренних конфликтов, способный расчистить путь для осуществления более радикальных планов преобразования общества. Более общая теория, конструируемая ими вокруг этого предположения, сводится к двум основным тезисам: общества стран Восточной Европы представляют собой тип современного некапиталистического общества и все еще могут считаться классовым обществом в Марксовом понимании, хотя классовые отношения внутри них не проявляют себя так, как это характерно для отношений между капиталом и наемным трудом.

По мнению Бенке и Киша, proton pseudos классического марксизма – это приравнивание капиталистического развития к модернизации. Они настаивают на нередуцируемом плюрализме путей и типов современности. Специфическая характеристика советского пути – ликвидация формальной автономии организаций и создание «глобальной иерархии власти и администрации». Это приводит к маргинализации рынка (но не к полной его ликвидации, так как пережитки рынка сохраняются) и к отсутствию демократических механизмов, позволяющих институционализировать конфликтующие между собой интересы. Бенке и Киш не объясняют отсутствие демократии как следствие исчезновения рынка; они считают это скорее результатом нового политического принципа организации, которым и может объясняться резкая переоценка роли рынка, равно как и невозможность полностью его уничтожить, а также повторяющиеся, хотя и неизбежно безрезультатные попытки восстановить по меньшей мере некоторые из его механизмов в рамках более рациональной экономической системы.

Несмотря на моноорганизованную иерархию этих обществ, Бенке и Киш все-таки не отказываются от принципов классового анализа. Однако их подход к проблеме отличается от подхода, принятого другими теоретиками нового господствующего класса, которые не пытаются проследить трансформацию определенной социальной группы (бюрократии или интеллигенции) в господствующий класс; напротив (и в этом они, вне сомнения, более близки как к классическому марксизму, так и к современным, наиболее интересным вариантам теории классов), они исходят из определения фундаментальных классовых отношений для того, чтобы перейти затем к рассмотрению роли классов как коллективно действующих лиц. Более того, они проводят различие между двумя уровнями Марксовой концепции класса – социологическим и историческим; первый характерен для всех непервобытных обществ, будучи связан с проблемой различных возможностей доступа к контролю над средствами производства и его результатами; второй же более специфичен для одной из исторических новаций, порожденных в ходе капиталистического развития, то есть связан со способностью классов давать рациональное и организованное выражение интересов в определенной социально-экономической ситуации. В экономических формациях Восточной Европы отсутствие второго элемента столь же очевидно, сколь и крайняя интенсификация первого: почти тотальная монополизация ничтожным меньшинством функции регулирования и управления приводит к периодическим взрывам, но не к открытым и институционализированным конфликтам. Более того, глубина классовой пропасти и блокирование классовых конфликтов – это дополнительное воздействие тех же основных причин: сращивание политической власти с экономической в рамках тотальной иерархии предупреждает как возникновение автономных организаций подчиненных классов, так и открытое выражение отраслевых интересов внутри самого господствующего класса.

Таким образом, согласно Бенке и Кишу, классовый анализ – эта та единственная часть марксистской теории, которая с полным правом может быть применена в Восточной Европе. Другие же ее аспекты они считают устаревшими, сбивающими с толку или имеющими всего лишь побочное значение. Марксова критика политической экономии не имеет никакой связи с советской моделью общественной и экономической организации. Принимая во внимание новую конфигурацию классовых отношений, социальные функции идеологии уже нельзя объяснять посредством традиционной марксистской терминологии. По этому вопросу Бенке и Киш мало что могут сказать, и некоторые их наблюдения представляются нам крайне искажающими реальное положение вещей (например, когда они утверждают, что использование марксистской идеологии новым господствующим классом – это всего лишь результат «исторического несчастного случая»). Более категорично эти авторы отвергают антропологические взгляды Маркса, которого они обвиняют в «абстрактном радикализме» и неспособности учитывать реальность нового классового общества.

Вообще говоря, темы, которые эти авторы обошли молчанием или которые выпали из их поля зрения, занимают существенную часть в Марксовом наследии. Верно, что Маркс считает капитализм одним из многих способов производства на протяжении истории; однако наряду с этим узким определением капитализма Маркс использовал еще одно – гораздо более радикальное. Согласно ему, капиталистический мир противостоит всем предшествующим формам общественного производства; его приход к власти Маркс рассматривает как беспрецедентный исторический разрыв, подлинный перелом в соотношении сил традиционного мира. Подчеркивание революционного облика капитализма явно основано на антропологических предпосылках: капиталистический этап истории представляется Марксу в виде глобальной трансформации, которая затрагивает весь комплекс отношений человека с природой и другими людьми. Антропологические взгляды Маркса открывают более широкое, чем ортодоксальная теория способов производства, поле деятельности для исследователей роли культурных изменений в истории, включая сюда и идеологию в узком смысле этого слова.

Хотя этот аспект творчества Маркса не так систематически разработан, как анализ капиталистической экономики (причем в силу этого обстоятельства влияние его на последующую марксистскую традицию было весьма ограниченным), его значение для критики реального социализма можно более успешно показать в связи с третьей опорой Будапештской школы. Речь здесь идет о теории «диктатуры над потребностями», которую разработали Ференц Фехер, Агнеш Хеллер и Дьердь Маркуш[192].

•

В теории «диктатуры над потребностями» нашли отражение (в гораздо большей степени, чем в какой-либо иной актуальной теории) антропологические дискуссии 60-х годов и структурный анализ 70-х годов; эта теория использует как Марксовы, так и веберианские концепции, однако весьма отличным образом от того, который принят Конрадом и Селеньи, равно как и от того, который принят авторами, разрабатывающими теории бюрократического господства. Наконец, эта теория перебрасывает мост между неомарксистскими перспективами, основанными на исследовании экономических структур и социального антагонизма, и немарксистскими теориями тоталитаризма. Первый и второй пункты тесно связаны друг с другом: антропологическая база помогает преодолевать как узость концепций тоталитаризма (отождествляющих его с массовым террором и перманентной политической мобилизацией населения), так и экономицистские искажения Марксовых взглядов на производство.

Чтобы дать представление о генезисе данной теории, необходимо напомнить вкратце об исходных позициях Будапештской школы. Если абстрагироваться от индивидуальных различий, то на первый план выступают две ее главные идеи. С одной стороны, модель человека, которая предложена этой школой, явно включает в себя социальные и исторические компоненты. Будапештская школа выступает против таких концепций «человеческой сущности», которые стремятся исключить или размыть эти компоненты. С другой стороны, теория потребностей помогает избежать ловушки чрезмерно социализирующей и историзирующей концепции человека. Потребности рассматриваются не в качестве естественного субстрата человеческой деятельности, а как по меньшей мере пути пересечения природы и культуры. Марксова идея «свободного развития человеческих способностей» должна рассматриваться в совокупности со сферой потребностей; этим путем можно обеспечить автономию отдельных индивидов. Последовавшие модификации этой антропологической схемы имеют общий знаменатель: они предлагают в качестве перспективы плюралистическую концепцию. Она и была с самого начала логическим следствием подчеркнуто критического отношения Будапештской школы к «реальному социализму». Предыдущие толкования Марксовых взглядов на человека неотделимы от планов создания эмансипированного послекапиталистического общества; теперь же лишенный иллюзий взгляд на исторический опыт Восточной Европы приводит к выводу о том, что верх взяла весьма отличающаяся от предполагаемой альтернатива, хотя и некапиталистическая по своему характеру. В некотором отношении это постановка Марксовой идеи с ног на голову, а не просто извращение идеи Маркса и не какой-то совершенно новый проект; однако эта перевернутая с ног на голову Марксова идея прочно уходила своими корнями в социалистическую традицию. Именно эта традиция и стала полем боя для антропологических установок, находящихся в непримиримом конфликте[193]. Однако наряду с таким подходом был также и иной, относящийся более позитивно к проблематике нового плюрализма. Ценностная идея Маркса о свободном развитии была подвергнута процессу плюрализации. Плюрализм форм жизни изображался, таким образом, составной частью самореализации человеческой сущности. Вновь сформулированные антропологические установки оказались жизненно важными для критики реального социализма. Антиплюралистическая логика системы рассматривалась теперь как одна из наиболее заслуживающих критики ее характерных черт.

Таким образом, концепция потребностей приобрела новую функцию; она использовалась теперь для объяснения modus operandi прежде неизвестной формы господства. «Диктатура над потребностями» – это «тотальная система социального господства», такая система, где «сам факт владения и присвоения общественного прибавочного продукта аппаратом, представляющим собой корпоративную организацию, является единственным материальным элементом и экономическим компонентом монополистической экспроприации всех средств организации и социальных отношений»[194]. Будучи прямой и насильственной формой детерминирования потребностей, новая форма господства изменяет структуру отношений между человеком и обществом. Это не означает, что социологическая интерпретация может подменить собой структурный анализ: система тотального господства имеет свои структурные принуждения и свои институционные комплексы, и как раз одной из главных задач теории является попытка объяснения того, как функционируют механизмы этой системы. Однако именно в силу своего тотализирующего характера «диктатура над потребностями» требует распространения власти на различные сферы общественной жизни, делая, таким образом, неразличимыми типичные демаркационные линии, проходящие внутри современных неототалитарных обществ (ключевую роль партии в качестве единственного обладателя экономической, политической и идеологической власти можно видеть как раз в этом свете). По той же причине можно вносить и относительно серьезные поправки в деятельность системы, однако при условии, что ее глубинные механизмы будут сохранены в неприкосновенности. Все это явно применимо к анализу изменений в послесталинскую эру.

Наиболее специфические черты и в то же время самые регрессивные по своему характеру особенности «диктатуры над потребностями» касаются отношений между индивидом и обществом. На экономическом уровне советская система изобрела свое собственное решение общих проблем современного мира, то есть «требование, на первый взгляд антиномичное, соединить глубоко общественное производство с потреблением и выбором трудовой деятельности, которые значительным образом дифференцированы и индивидуализированы»[195]. Речь идет о «дуалистическом сочетании административно-централизованного производства, единственным субъектом которого (изначально) является унифицированный аппарат власти, и децентрализованного потребления, понимаемого (наряду с „продажей“ рабочей силы) как экономическая деятельность миллионов независимых семей»[196]. В рамках сферы общественного производства автономность индивида, таким образом, частично отменяется, частично нейтрализуется посредством децентрализации. Политическая же система существует за счет соответствующей обработки homo politicus; гражданин тем самым еще раз сводится к объекту, однако в обстоятельствах, которые значительным образом отличаются от традиционного угнетения. Тот процесс, который происходит в идеологической сфере, прекрасно описан как «затемнение» и как «уничтожение потенциально свободного индивида»; логика «диктатуры над потребностями» несовместима с нравственной и интеллектуальной автономией; перед лицом индивида институты действуют, согласно патерналистским шаблонам.

•

Формы социализации составляют, однако, всего лишь один из аспектов системы. Что касается исторического исследования ее институциональных принципов, то наиболее подходящей отправной точкой является различие между экономическими, политическими и идеологическими структурами. Хотя анализ и показывает, что «диктатура над потребностями» не придерживается модели системной дифференциации, принятой капиталистической формой промышленного общества, данное триединство, имеющее важное значение также и в самых недавних разработках западного марксизма, по-прежнему обладает известной аналитической ценностью.

1. В Марксовой парадигме производства основополагающим элементом является взаимодействие между потребностями и производственной деятельностью. Когда социальный аппарат власти прямо берет на себя задачу посредничества между этими двумя звеньями, тогда этот аппарат соответствующим образом изменяет весь комплекс общественного производства. И что еще более важно – производственные отношения сливаются с более общими механизмами политического и идеологического контроля. Следовательно, организация производства более не включена в относительно автономную экономическую структуру. Производство в Марксовом смысле (то есть присвоение природы в общественном контексте) остается ключом для понимания общественной жизни, однако «примат экономики» в том смысле, в каком он приписывается классическому капитализму, исключается из самой логики системы.

Данная релятивизация экономических детерминант касается как целей, так и институтов реального социализма. Совершенно ошибочно описывать реальный социализм как некое соединение экономических целей, аналогичных целям капитализма или даже более продвинутых по сравнению с ними. Ни «производство ради производства», ни «накопление за счет потребления» не являются адекватными формулировками. Комплексное развитие производства всегда подчинено какой-то цели и выполняет какую-то функцию, которые социально детерминированы, а в обществе стран Восточной Европы (в противоположность тому, что происходит в условиях классического капитализма) их нельзя более определять с помощью чисто экономической терминологии: «максимализация объема материальных ресурсов (используемых ценностей), находящихся в полном подчинении аппарата власти, в своей совокупности является целью-функцией, управляющей экономической деятельностью государства»[197].

Попытки свести «диктатуру над потребностями» к новой форме собственности приводят к аналогичным результатам. Отношения собственности отчасти распылены, отчасти же переданы в ведение более широкой системы власти, распространяющейся на все сферы общественной жизни. Власть над организацией производства рассредоточена, хотя и неравномерно, по всем звеньям бюрократического аппарата администрации и управления; фундаментальные решения, касающиеся комплексного распределения общественного прибавочного продукта, находятся исключительно в компетенции центрального аппарата, то есть руководящей группы партии; на этом уровне экономические соображения подчинены в конечном итоге «интересам государства» так, как они понимаются центральной политической властью. Так что скорее не новой формой собственности, а функциональным эквивалентом собственности определяются цели производства. Иными словами, если понятие собственности в какой-то мере применимо к этим обществам, то его можно употреблять только в смысле «корпоративной собственности аппарата, находящейся во владении части или всех членов этой корпорации, как противостоящей групповой или коллективной собственности»[198].

Наконец, «диктатура над потребностями» – это вовсе не плановая экономика, какое бы значение этого термина мы не применили к странам реального социализма. Бюрократическое регулирование экономики основывается на «интегрированной системе приказов, увязанных друг с другом», что в свою очередь является результатом борьбы и соглашений внутри партийного аппарата. Таким образом, «директивная экономика» имеет свою собственную систему предпочтений, хотя внутренне недостаточную и ущербную. Для того чтобы хоть как-то удовлетворить минимальный спрос экономической рациональности, система вынуждена придумывать суррогаты рынка, которые оказываются более или менее эффективными. Она находится в зависимости от сегментированных рынков, которые «невозможно оценить в количественном выражении при помощи цен», рынков, охватывающих собой сферу потребления благ и рабочей силы. Хронические трудности системы приводят к периодическим экспериментам в виде экономических реформ, призванных придать больший потенциал рыночным механизмам, не ставя, однако, в опасность верховный примат «государственных интересов». В конце концов система не может функционировать без двух «взаимодополняющих друг друга экономик»: сильно разветвленного комплекса частных предприятий и частного предпринимательства наряду с «общим эквивалентным обменом взаимными услугами», основанным на «личных неформальных отношениях в духе круговой поруки внутри партийно-государственного аппарата».

2. «Унифицированная система приказов» предполагает повторную политизацию общества. И в этом смысле советская модель является примером отрицания разделения государства и общества, характерного для современной цивилизации. Выводы, с одной стороны, могут быть увязаны с исследованиями предсовременных политических обществ (существует, например, ряд убедительных аналогий между абсолютистским государством и принципами «суверенитета партии», которые ревностно оберегаются советской официальной доктриной); тогда как, с другой стороны, «этатизация» современного развивающегося общества вызывает потребность в новых механизмах власти, которые традиционная политическая теория не в состоянии определить.

Повторная политизация общества отнюдь не означает установления произвольного и неконтролируемого господства политической элиты. Система эта имеет свои собственные институционные обязательства, наиболее очевидным образом проявляющиеся в экономической сфере. Руководящая политическая группа, несмотря на все усилия, оказалась бессильной изменить ряд наиболее вопиющих «отрицательных структурных явлений» в экономике стран Восточной Европы. Вообще говоря, новый «господствующий класс» явно неспособен подчинить всю экономику целям обеспечения себе прибылей и привилегий: «Он консервирует и в то же самое время защищает институционные позиции, создающие менее благоприятные условия для наслаждения „доходами“»[199]. Другими словами, власть осуществляется и цели ее формируются не аппаратом, а группой, причем функционирование аппарата только отчасти детерминировано индивидуальными или привходящими интересами его членов. Теория «диктатуры над потребностями» не придает концепции интереса той экспликативной силы, какой обычно наделяли ее марксистские теоретики (при отсутствии социальных механизмов, способствующих формулированию и реализации интересов, последние не могут выполнять ту же функцию, какой они обладают в плюралистическом обществе). Однако, учитывая динамику интересов, можно утверждать, что исключительная власть аппарата в определении общего интереса абстрагируется от своих собственных специфических интересов. Система действует посредством превентивного присвоения общих интересов, а не посредством преобразования частных интересов.

С другой стороны, политизация общества порождает в нем скованность и новые проблемы. Так, новая система угнетения испытывает необходимость в легитимации не в меньшей степени, чем те системы, которые ей предшествовали. Здесь наблюдается особенно сильное различие между Советским Союзом и его европейскими сателлитами. Что касается последних, то легитимация режима, понимаемая в смысле его полного принятия обществом или по меньшей мере отсутствия явных альтернатив существующему строю, по очевидным причинам достижима с б?льшим трудом, и можно даже говорить о хроническом кризисе легитимации. В Советском Союзе существующий порядок признан обществом в качестве естественного, однако при этом стали явными значительные трудности, связанные с окончательной стабилизацией этого признания. Господствующий аппарат отчасти попытался использовать традиционные типы легитимации (харизматический – в сталинский период, полутрадиционный – после 1964 года), отчасти экспериментировал с новыми, например, утверждая свое право на существование при помощи самостоятельной рациональности.

3. Для «диктатуры над потребностями» идеологический тоталитаризм является не менее существенным, чем политическая монополия на власть. В силу стремления подчинить своему контролю жизнь всего общества власть аппарата не может осуществляться без универсальных интерпретаций его деятельности. Идеология, таким образом, выполняет роль основы общественной жизни, причем в гораздо большей степени, чем это характерно для современного нетоталитарного общества. Это еще более очевидно, если принять во внимание генезис системы: считая себя «ответом капитализму и его противоречиям»[200], система существует за счет упорядоченных идеологий и наиболее распространенных культурных ориентаций, сопровождавших рождение и распространение капитализма. Наиболее ясно очерченные идеологические принципы относятся к социалистической традиции. Что же касается логики «диктатуры над потребностями», то она движется в противоположном направлении по сравнению с освободительными намерениями социализма; поэтому нельзя отрицать ее сходство с рядом наиболее двусмысленных моделей социалистической мысли, например с якобинской идеей педагогической диктатуры, cен-cимонистским наследием технократического этатизма и бабувистскими планами авторитарной регламентации потребностей[201]. В этом смысле критика нового общества должна содержать в себе также и самокритику социализма. Туманное стремление к модернизации особенно остро проявляется в слаборазвитых районах, где наиболее крупные успехи передовых капиталистических стран воспринимаются как своего рода препятствие на пути к более уравновешенному прогрессу человечества. «Негативные утопии индустриализации», экстраполяция тенденций, свойственных индустриальному обществу, блокируемых, однако, специфической исторической формой капитализма, – все это расчистило путь для «диктатуры над потребностями». Представления о тотально централизованном обществе и полностью контролируемой рабочей силе более близки к осуществлению в новом обществе, чем когда бы то ни было при капитализме.

До сего времени идеологический компонент, судя по всему, играет едва ли не преобладающую роль в генеалогии и структуре «диктатуры над потребностями». Оборотная сторона медали – структурная и функциональная трансформация идеологии, причем настолько радикальная, что оказывается поставленным под вопрос само традиционное значение идеологии. При этом следует отметить два аспекта этого процесса. Прежде всего идеологические составляющие режима все чаще функционируют посредством внешнего принуждения и все реже путем мотивировки и убеждения; до тех пор пока идеология остается необходимой для определения принципов и целей общественного развития, ее статус не переживает сколь-нибудь значительного кризиса, вызванного эрозией доверия к ней. Во-вторых, существование идеологической монополии модифицирует характер самой идеологии: «То, что, собственно говоря, именуется идеологиями, находится в состоянии конкурентной борьбы друг с другом; идеологии выходят на рынок, они все более множественны»[202]. Советский марксизм является государственной доктриной, всеобъемлющим и исключительным мировоззрением, а не идеологией в традиционном смысле. Его претензии на научный статус служат достижению двоякой цели: принципы научности используются для того, чтобы продемонстрировать рациональность доктрины как таковой и оправдать ревизию некоторых ее привычных догм.

4. В заключение необходимо вкратце рассмотреть общественную структуру «диктатуры над потребностями», конкретную значимость экономических, политических и идеологических ее составляющих. Ключевой вопрос, требующий ответа, следующий: правда ли, что новое классовое общество является системой, или же его скорее всего можно описать как некую новую форму «бесклассового» господства? На первый взгляд очевидным представляется набор аргументов в пользу первой альтернативы: если классовые отношения предполагают не только присвоение прибавочной стоимости господствующим классом, но также и его право проводить различия между прибавочным и необходимым трудом, равно как и детерминировать использование прибавочного продукта, то «диктатура над потребностями» явно относится к этой категории. «Насильственное ограничение потребностей» и тотальный контроль над распределением прибавочной стоимости наводят на мысль об особенно радикальной форме классового разделения общества. Его социальные последствия приводят к тому же выводу; глубокий антагонизм между аппаратом и трудящимся населением является, безусловно, наиболее характерной чертой общества в странах Восточной Европы.

Отвергнуть или по меньшей мере ограничить классовый подход к анализу общества советского типа невозможно, так или иначе приходится иметь дело отчасти с противостоящими социальными группами, отчасти же со скрытой классовой структурой общества, живущего по своим особым принципам.

Марксова концепция класса в том виде, как она используется при анализе капиталистического общества, предполагает не только учет «взаимозависимости противоположных классовых интересов, сталкивающихся в борьбе за присвоение произведенного прибавочного продукта»[203], но также и способность противостоящих групп формулировать свои интересы и организовываться в партии. Такого рода возможностью производители в странах Восточной Европы не располагают. «Диктатура над потребностями» отчасти разобщает население, отчасти направляет его сопротивление по совершенно иным каналам, чем те, которые существуют в классовом обществе. В частности, кризисы этой диктатуры приводят к возникновению открытых конфликтов между гражданским обществом и государством. Однако аппарат не ведет себя как класс в подлинном смысле этого слова; хотя его внутренняя однородность теперь несомненно выше, чем во время сталинской эры, он скорее является корпоративной организацией, нежели объединением индивидов, интересы которых совпадают. «Данный тип социальной группировки… основан на примате особым образом организованной группы (корпорации), противостоящей отдельной личности»[204]; эту корпорацию можно рассматривать как «своеобычную господствующую группу», которую не следует путать с господствующим классом.

Антагонизм, существующий между аппаратом и населением, является не единственным конституирующим принципом общества советского типа. С ним взаимодействуют два других принципа, также влияющих на модель социальных конфликтов: «однородность государства», наглядно выражающаяся в народных представлениях об обществе как «пирамиде власти» и являющаяся объективной тенденцией общественной жизни; и общественное разделение труда, приводящее к конфликтам между городскими и сельскими слоями, между трудящимися и интеллектуалами, равно как и между различными категориями работников физического труда. В общем, нет простого ответа на поставленный нами вопрос. «Диктатура над потребностями» приводит к радикализации одних аспектов классовых отношений и ликвидирует другие.

•

Из всех рассмотренных концепций «диктатура над потребностями» представляется мне наиболее стимулирующей отправной точкой для дальнейших дискуссий о Восточной Европе. Нижеследующие замечания касаются некоторых узловых ее пунктов.

1. Как уже было отмечено, антропологический подход к феномену тоталитаризма открывает новые области для анализа общества в странах Восточной Европы. Адекватность категорий исторического материализма может теперь быть проверена на двух уровнях: как в связи с экономическими структурами и социальными антагонизмами, так и в связи с более общими последствиями реализации на практике марксистского представления о человеке в обществе. В трансформациях этих представлений видна более высокая степень преемственности, чем это можно заметить благодаря новым концептуальным формулировкам, относительно сфер экономической и общественной жизни. Но теория потребностей и объективаций отнюдь не единственная мыслимая рамка для исследовательской работы. «Диалектика конкретного» Косика содержит ряд потенциально крайне важных элементов для критики реального социализма, однако, как мы видели, ее теоретический потенциал так никогда и не был полностью использован. Реляционная концепция праксиса, разработанная Косиком, содержит в зародыше соответствующее тоталитаризму понятие, концептуально воспринимаемое как характеристика общества, раздираемого противоречиями, несмотря на свою кажущуюся однородность.

2. С другой точки зрения теория «диктатуры над потребностями» нуждается в дополнении более общей теорией, соответствующей требованиям современности. Хотя данная тема была изучена венгерской оппозицией более глубоко, чем в какой-либо иной стране Восточной Европы (имеются, правда, отдельные пункты, в которых анализ, проделанный венграми, совпадает с концепцией Хабермаса о современности как эволюционном пороге), теория, соответствующая требованиям современности, составляет долгосрочную программу, а сегодня она представляется нам лишь в самых общих чертах. Один из предварительных необходимых шагов при нынешнем незавершенном состоянии исследовательской работы состоит – как для западных марксистов, так и для восточных – в сведении счетов с Марксовой теорией капиталистического развития. Как отмечалось в связи с работами Бенке и Киша, интерпретация капиталистической эпохи у Маркса и то место, которое она занимает в истории, колеблется между частичной и тотальной концепциями. Двоякий образ капитализма как способа производства и как исторической формации находит отражение в двусмысленностях и диссонансах, которые повсеместно встречаются в работах Маркса – и в теории стоимости, и в теории революции. Даже реконструкция общей концепции капитализма в масштабе один к одному в лучшем случае может считаться лишь первым шагом в направлении создания теории современности.

Однако этот аспект работы Маркса имеет известное значение и для критики реального социализма. Теория государственного капитализма – это как раз одна из концепций западного марксизма, которую Фехер, Хеллер и Маркуш явно отвергают (другие теории – это теория общества переходного типа и теория азиатского способа производства). Как им удалось убедительно показать, теории, сводящие общества советского типа к крайним формам капитализма, не в состоянии объяснить наиболее характерные черты новой системы. Оказав это, следует, однако, повременить с вынесением окончательного суждения. Теория государственного капитализма – всего лишь одна из многих попыток установить связь между структурой послереволюционного общества и теми тенденциями капитализма, которые направлены на преодоление самих себя. Подобные объяснения имеют более прочный фундамент, когда они основываются не на частичной, а на общей концепции капитализма. Как показывают работы Касториадиса, логика данной позиции может привести к постепенному отходу от концептуального аппарата традиционного марксизма.

3. Теория «диктатуры над потребностями», по существу, посвящена изучению самовоспроизводства советской модели социализма. Одна из основных ее целей состоит в том, чтобы показать, что новое общество – это когерентная и самовоспроизводящаяся система, а не временное явление или ошибка истории. Историческое происхождение системы и необходимая адаптация ее логики к изменяющимся историческим обстоятельствам обсуждаются, однако, менее широко. Правда, в контексте нынешней полемики данное выборочное акцентирование этого аспекта системы представляется оправданным. Тем не менее в более глубоком смысле отделение вопросов генезиса системы от ее структуры не может считаться необходимым с методологической точки зрения. Более того – возникает вопрос, не предполагает ли новое общество также и наличия нового отношения между генезисом и структурой. Некоторым образом «диктатура над потребностями» является результатом разрыва с прошлым, разрыва радикального и беспрецедентного. Оборотная сторона медали – включение в систему и активное воспроизводство некоторых фундаментальных аспектов докапиталистического развитии. Эта неоспоримая преемственность привела к тому, что некоторые критики стали интерпретировать советскую систему как некий новый вариант азиатского способа производства или восточного деспотизма. Фехер, Хеллер и Маркуш отвергают подобную аргументацию как несовместимую с сущностным уровнем современности нового общества. Учитывая тот известный факт, что признаки докапиталистического развития никоим образом не могут служить основанием для исчерпывающего объяснения феномена, следует также заметить, что недавняя дискуссия об азиатском способе производства в ряде аспектов модифицировала первоначальную тематику, приблизив ее к историческим реальностям. Понятие о специфическом способе производства постепенно уступает место более общим представлениям об обществе, менее зависимом от эволюционных моделей и условий среды. В известном смысле концепция азиатской формации противостоит общей концепции капитализма; она включает в себя различные направления развития и этапы развития: при всей своей ограниченности теория Виттфогеля о восточном деспотизме с этой точки зрения представляет больший интерес, чем на это указывали его критики. В этих условиях крайние формы деспотического государства, судя по всему, возникали скорее в маргинальных или промежуточных зонах, чем в центрах азиатской цивилизации; пример тому – история России.

4. Наконец, специфика развития системы советского типа требует дополнительных разъяснений. Безусловно верно, что общества этого типа не являются «смесью докапиталистических, капиталистических и послекапиталистических черт», однако таким путем не может быть оправдан особый синкретизм[205] системы. Этот синкретизм проявляется в сочетании трех вышеуказанных способов производства, а также в дуализме «централизованного производства по административному плану и атомизированного потребления»[206]. В политической сфере суверенитету партии соответствует всеобъемлющий государственный аппарат, а также пусть менее очевидная, но зато в конечном итоге, быть может, более выраженная милитаризация общества. Что касается идеологии, то симбиоз универсалистской доктрины с националистическими течениями указывает на движение в том же направлении. Это явление весьма заметно в Советском Союзе, однако система, стремящаяся к легитимации, даже несмотря на гораздо большую опасность национализма в странах «народной демократии», нигде не может совершенно обойтись без него.