1. Теории социализма и Латинская Америка

Нет сомнения в том, что с 60-х годов начинается новый этап в истории латиноамериканского марксизма. Главным переломным моментом, несомненно, была победа кубинской революции и провозглашение Фиделем Кастро в апреле 1961 года «социалистического характера» нового режима. Это событие открывало новые пути, являясь в то же время кульминацией того длительного исторического процесса, который начал развиваться (правда, неравномерно) в ряде стран континента с конца XIX века: речь идет о проникновении социалистических идей и распространении марксизма.

Уже тогда – сначала II Интернационал, и главным образом Социалистическая партия Аргентины, а затем, с 1921 года, III Интернационал – ставят вопрос о выборе между «применением» марксистского учения в условиях латиноамериканской действительности (как если бы марксизм представлял собой универсальную «модель») и его непосредственным «созданием» на местной почве.

Эта спорная альтернатива (а самый напряженный момент полемики – это, пожалуй, спор между Айя де ла Toppe, Мариатеги и Коминтерном в конце 20-х годов) станет узловой проблемой латиноамериканского марксизма начиная с 60-х годов и позднее. Тема «национализации» теории и изучения социалистической практики как продолжения преодоления народной истории скрыто или явно будут присутствовать в идеологической продукции континента в этот период; впрочем, они получат свое развитие внутри бурно нарастающего движения масс.

Самым большим балластом для латиноамериканского марксизма (или, точнее, марксизма Латинской Америки) было возвращение к мысли об исключительности Маркса, которым полагал, что открыл «общие законы исторического развития». Исходя из знания этих законов, казалось, можно было создать теорию социальных изменений, по которой более развитые страны должны были служить зеркалом для более отсталых стран. Если верно, что такой Маркс – это еще не весь Маркс (вспомним, например, письма о России, написанные им в последние годы жизни), то верно и то, что «марксизм», а вернее, доктринерская и пропагандистская операция, проведенная в конце века немецкой социал-демократией, ставила целью выделение универсальной эволюционистской концепции исторического процесса.

Первое, что можно констатировать, говоря о латиноамериканской ситуации, – это систематические провалы любых сколько-нибудь серьезных попыток проникновения марксизма в политическую культуру континента, даже тогда, когда о нем велись дискуссии и его именем создавались первые организации (по крайней мере в некоторых странах начиная с прошлого века). Несомненно, препятствием для его распространения было отсутствие непрерывности процесса вследствие принимаемых государством репрессивных мер. Но, учитывая эту действительно серьезную помеху на пути распространения любой политической идеи, заметим, что имеется еще и проблема, получившая название «несостоявшейся встречи Латинской Америки с марксизмом». Перед исследователем встает целый ряд разнообразных проблем. Прежде всего это традиционный вопрос о том, как соотносятся учение самого Маркса и Латинская Америка. Трудностям, с которыми столкнулся Маркс, изучая Латинскую Америку XIX века, – их наиболее ярким примером является статья о Боливаре, написанная Марксом в 1858 году для «Новой Американской Энциклопедии», – посвящена недавно вышедшая книга Хосе Арик?; Карлос Франко в предисловии к ней назвал ее «фундаментальным трудом», поэтому я отсылаю читателя к убедительным гипотезам, которые в ней высказаны[275].

Однако идти следует дальше и глубже. Уже известно, что причина «несостоявшейся встречи» кроется вовсе не в «неудачном приложении» учения Маркса и не во мнении (а оно могло стать основанием для предположений о существовании замкнутого учения, стоящего вне связи с историей) о том, что стремление «приспособить» систему к латиноамериканским условиям потерпело крах. Наиболее удачна иная постановка проблемы: она сводится (независимо от успехов или ошибок Маркса) к вопросу о том, почему в Латинской Америке десятилетиями оказывалось невозможным проникновение социализма в массы, а в тех случаях, когда оно происходило, – чт? было тому причиной и какие формы оно принимало.

Наиболее простой ответ (хотя это всего лишь общий ответ) заключается в том, что подобному проникновению мешали условия, которые не позволяли буквально воспроизвести европейскую модель и в то же время препятствовали появлению собственного учения, применительно к местным условиям, в отличие от того, как это произошло и России и в Китае. В этом смысле Латинская Америка всегда, казалось, фатально зависела от своего прошлого: не будучи в состоянии уподобиться Европе, она не сумела стать и анти-Европой.

Если большой удачей большевиков стало то, что они сумели «русифицировать» марксизм, с тем чтобы использовать его как мощное теоретическое и организационное средство, способное дать ответ на спорные вопросы общественной и культурной жизни, возникшие еще до капитализма, то в Латинской Америке подобные попытки носили спорадический характер и были связаны главным образом с именем Мариатеги. И если, наконец, русская интеллигенция сознавала, что она владеет неевропейскими культурными ценностями, более древними и превосходящими европейские, а значит, насаждение всего западного при самодержавии должно было стать болезненным и мучительным, то в Латинской Америке модернизация политической культуры начинается лишь в эпоху Бурбонов, а испанский либерализм конца XVIII века становится основой (можно сказать, даже сутью) идеологии сторонников независимости.

Эта основа (при отклонениях на деле в сторону просвещенного деспотизма) обозначит главные направления «прогрессивной» латиноамериканской мысли; но она будет и постоянно мешать ее обращению к проблематике, объединяющей либерализм с демократией. Применение последней категории в основном останется прерогативой традиционализма, исповедующего народный «здравый смысл» в противовес рационализму элиты.

Когда затем на возникшем идеологическом рынке появился целый мир социалистических ценностей, их проникновение вглубь столкнулось с препятствием в виде той политической культуры, в которой «народ» и «интеллигенция» были разобщены и где не было даже возможности (как в тех странах, которые возникли буквально на пустом месте) узнать друг друга благодаря какому-либо опыту «дозападного» периода, который позволил бы обратиться к миру символов, способных пробудить в социализме национально-народный элемент.

Таким образом, с трудностями, которые испытал Маркс в своем стремлении понять Латинскую Америку, столкнулся и социализм как политическое движение. Стремясь найти объяснение, которое обобщало бы исторически сложившуюся специфику континента, препятствовавшую распространению здесь социалистических идей (начиная с марксистских), исследователь выделил[276] форму, которую обрели здесь отношения между государством и обществом, или, иными словами, чуждый европейцам способ строительства государства и нации. В отличие от того, как это представляли себе европейцы с их исключительно «социоцентрическим» взглядом на вещи, развитие национальных государств в Латинской Америке шло (и это совершенно очевидно) в обратном направлении: преобразования «сверху», государственный характер (он мог бы показаться в некотором смысле даже произвольным истинному «социоцентристу») процесса «nation-building» (национального строительства). Те государства Латинской Америки, которые в процессе своего строительства моделировали и общество, были «полугосударствами». Строго говоря, на этом фактически пустом социальном пространстве именно армии построили государства, занимавшие определенную территорию, и заложили основы для экономического рынка, с помощью которого Латинская Америка смогла присоединиться к капиталистическому миру. Именно такое препятствие в виде отклонений от европейской модели (а также от ее прямой противоположности – азиатской модели) обнаружил Маркс в своем анализе Латинской Америки, и он предпочел столкнуть ее в гегелевскую братскую могилу «неисторических наций».

II и III Интернационалы станут впоследствии еще одним примером подтверждения этого непонимания. Если социал-демократия мало что могла сказать о Латинской Америке, то и III Интернационал окажется в аналогичной ситуации. Как указывал Режи Дебре[277], коммунистам в силу традиции всегда было трудно понять условия, которые нельзя было ни заключить в рамки вопроса, традиционно именуемого «колониальным», ни отождествить с антикапиталистическим движением в развитых странах.

Вот в такой двойственной обстановке (к тому же характеризующейся значительной межрегиональной разнородностью) ставится политический вопрос об осуществлении руководящей роли; это испытание способности социалистов сформировать коллективную «национально-народную» волю, начав с процесса приведения множества различных требований в соответствие с социальными, классовыми и отраслевыми задачами, включая задачи этнические и региональные. Именно в этом смысле латиноамериканский социализм заключается не в применении или приспособлении ранее существовавшей идеологии, а в способности порождать и создавать сложные политические темы и в области теории, способной учесть национальную специфику каждой отдельной страны, и в практической сфере – в вопросах организации масс.

По этому пути с его препятствиями, например, в виде политической культуры, которая в гораздо большей степени тяготеет к политике, чем к социологии, латиноамериканскому социализму пришлось пройти между Сциллой «классового корпоративизма» и Харибдой «социалистического финализма», разобщенных, точнее, существующих параллельно друг другу. Если не считать редких исключений, то в совершенно определенные моменты теоретических поисков и организационной практики теоретики классического социализма, связанные с традициями II или III Интернационалов, оказывались неспособными успешно вести диалог о гегемонии или по крайней мере разработать проблематику, которая могла бы направить их по этому пути[278].

В обществах, подобных латиноамериканским – даже избранных и более высоко развитых, – где государство воспринимается сквозь призму личности (патерналистский «каудилизм»), главным в политических действиях становится форма отношений между властью, возникшей в обществе (и порождаемой обществом), и властью, возникшей в государстве (и порождаемой государством). Классические разработки латиноамериканского социализма всегда сосредоточивались вокруг «социального»; его врагом всегда было «олигархическое» государство, не допускающее участия в своей деятельности масс, присутствие которых могло гарантироваться лишь «реформистским» или «революционным» – мирным или основанном на насилии – вмешательством общества.

Когда в результате урбанизации и индустриализации, последовавших за кризисом 1929 года, произошел раскол господствующих классов, а широкие массы оказались в тяжелом положении, что породило разложение и нарушение равновесия в государстве, эта концепция социализма оказалась серьезным препятствием для начавших появляться народнических течений. Латиноамериканские народнические течения возникли на совершенно противоположных социалистическим течениям началах, причем в основе их отношений с последними – и с идеологической и с политической точек зрения – лежал разрыв, а не преемственность. Народничество как форма организации и нового государственного порядка (в тех случаях, когда течению удавалось учредить таковой) вопрос разработки политики масс перевело в эндогенную плоскость, возродив, таким образом, коллективную историческую память, способную (это может показаться невероятным) соединить классовые, национальные и гражданские требования в едином движении, которое несло черты патернализма и «каудилизма», традиционно свойственные представлению о политике. Успех народнических течений (а значит, провал социалистических) зиждется на обнаруженной ими способности разрабатывать «сверху» национально-народнический элемент, соединяя культуру масс с современной политикой.

В середине 30-х годов партии III Интернационала попытались уничтожить препятствия, мешавшие их росту и гегемонистской экспансии, а именно классовый корпоративизм и социалистический финализм. Они отказались тогда от сектантской позиции «класс против класса», которая могла привести к катастрофическим последствиям, и попытались встать на путь народных фронтов в соответствии со стратегией, намеченной VII конгрессом Коминтерна. В результате они оказались в плену тактической, временной концепции политики союзов: вопросы о национальном, народном и демократическом элементах оказались частью этой концепции, правда, уже ослабленной риторикой и раздвоенностью, особенно в тот период, когда марксистская идеология была ограничена рамками сталинизма и его политической практики и всецело зависела от изменчивых государственных соображений СССР.

Гегемония тогда расценивалась как результат «классового союза», и в рамках этой формальной схемы «классы – партии», которые вступали в политико-социальный компромисс, отдавали предпочтение (в той мере, в какой связующим звеном служил антифашизм вообще) средним либеральным классам и той части крупной буржуазии, связанной с западным империализмом, которая противостояла «державам оси». История известна: ее кульминацией в 40-е годы стал так называемый «браудеризм»[279] с его коалициями и политическими союзами, что почти повсеместно увеличило и прежде существовавший разрыв между социализмом и массами.

В таких условиях в начале 60-х годов появляется возможность положить конец этой истории: на базе одного из ответвлений социализма возникает «кастроизм». Преодолевая народничество, «кастроизм» тем не менее оказывается на сходных с ним позициях и отсылает нас вновь к тем же положениям, которые лежали в основе традиционной латиноамериканской политики в отношении масс, то есть к демократическому национализму, который, стремясь быть преемником прошлых традиций (Maceo, Марти, антииспанская борьба конца прошлого века, прямое сопротивление североамериканцам, университетская реформа и крах диктатуры Мачадо в 1953 году, предопределенный студенческими выступлениями), увенчал национально-народную историю почти безрассудными подвигами партизан Сьерра-Маэстры.

Это вначале очень запутанное соединение национализма, гуманизма и социализма находит свое выражение в методологии (кстати, тоже не чуждой латиноамериканской истории), которая приводит «кастроизм» к завоеванию власти: разгрому и роспуску регулярной армии. Когда в апреле 1961 года, в то время как Соединенные Штаты и внутренняя контрреволюция осуществляли свою самую мощную вылазку в целях дестабилизации режима, Кастро заявил, что его революция носит социалистический характер, возможности для реставрации прежнего порядка уже ликвидированы.

Начиная с 60-х годов латиноамериканский социализм вступает в новый исторический этап, отмеченный влиянием «кастроизма» как идеологического сочетания национализма и социализма, обобщающего десятилетия параллельного исторического развития разных стран, и того, что можно определить как «геваризм» в качестве вдохновителя политических действий. Речь идет о двадцатилетии напряженной драматической борьбы и активных теоретических споров, когда социализм, несмотря на трагические поражения, которые он терпит в некоторых странах, как будто достигает высшей точки своего развития.

Ясно, что этот период характеризуют не только импульсы, идущие от кубинской революции; дает о себе знать все более острый кризис международного коммунистического движения, особенно с началом китайского раскола и маоистского виража в виде «культурной революции», а в некоторых странах, в частности в Аргентине, в результате распространения учения Грамши.

С другой стороны, в начале 70-х годов на гребне торой волны «партизанского» движения в Чили достигнет апогея еще один вариант социализма: победа на выборах Сальвадора Альенде явится как бы запоздалым продолжением линии VII конгресса III Интернационала, которую ортодоксальные коммунистические партии никогда не оставляли.

Наконец, несмотря на весь этот громадный, трудно поддающийся обобщению опыт двадцатилетия, когда в борьбу были вовлечены значительные силы и именно поэтому резче проявились серьезные внутренние противоречия в регионе, нельзя пройти мимо авторитаристских варварских процессов на юге континента (то есть там, где появился социализм в Латинской Америке), успешного развития в Центральной Америке движений, близких к кубинскому, окрепших благодаря победе «сандинизма» в начале 80-х годов, и, что немаловажно, возрождения Социалистического Интернационала в Латинской Америке буквально из пепла, который накопился здесь начиная с 30-х годов.