Платонистский дискурс в философии культа

В христианской Церкви, в ее таинствах Флоренский прозревает подобие платоновского мира идей как родного его душе горнего мира. Почему же самым глубоким источником вдохновения для о. Павла был именно платонизм? В чем тут дело? На наш взгляд, в том, что навеянная Кавказом его детских лет интуиция бытия Павла Флоренского была по сути дела платонистской. Горний (божественный) мир был пережит с детства и понят им по образу и подобию гор с их ослепительными вершинами. Платонизм с характерным для него дуализмом был им пережит как экзистенциальный опыт, предопределивший его миропонимание. И именно поэтому он занял, можно сказать, центральное место в его религиозной философии и, в частности, в философии культа.

В работе, которую он писал накануне поступления в МДА («Эмпирея и Эмпирия»), формулируется главная оппозиция в мире мировоззрений как противоположность позитивизма и теизма[213]. А в письме 1917 г. С. Булгакову, когда Флоренский вплотную подошел к философии культа, о. Павел выступает как романтический теист. Ему не по себе в теософии, душно и тесно на площади, провозглашающей «права человека и гражданина». «“Священнокнут”, – говорит он, – дарует мне свободу духа, провозглашение же прав человека и гражданина ее отнимает»[214]. Платонизм ли это? И да и нет. Это сверхплатонизм, ибо такого непомерного апофеоза свободы, такого стремления к ней нет в платонизме. Да, горное здесь прообраз для горнего как духовного. Но в мире гор дан прообраз не только объективно-принудительного, данного как нерукотворное бытия, исходящего не от меня, но и свободного бытия. Горы говорят непреклонное «да!» не только абсолютно неизменному и неделимому (идеям Платона и тому, что они символизируют), но и абсолютной свободе зависеть только от них, и зависеть совершенно вольно.

Платонизм у о. Павла прежде всего служит поставщиком конструктивных схем для понимания культа как системы таинств. «Каждое таинство, – записывает о. Павел, – извне рассматриваемое, есть некоторое телесное действие, но такое, которое имеет в сознании безусловную ценность и святость»[215]. Как такое возможно, чтобы телесное, земное, то есть относительное и условное, имело безусловную ценность (святость)? Вот вопрос, который ставит о. Павел. И ответ на него он находит в платоновской теории идей, подвергаемой им «гладкой» христианизации. Каждое таинство увенчивает собой особый ряд жизненных явлений, который, говорит он, «упирается в символически воплощенную идею свою, в абсолютный корень свой, в “то” явления – то (Зршра, то (Заттара… и т. д.»[216]. Эта запись от 1 июля 1914 г. послужила основой для шестой главы «Философии культа» («Черты феноменологии культа»). Связи телесного с духовным, небесного – с земным, горнего – с дольним, божественного – с человеческим о. Павел понимает, отсылая к платоновской идее как абсолютному корню ряда однородных земных явлений. Так, например, питание имеет таким корнем, «символически воплощенной идеей» евхаристию, таинство причастия.

Заметим, что из лекций по философии культа слово «символически» («символически воплощенной идеей») ушло. В 1918 г., когда составлялась эта лекция, слово это, показавшееся нужным в 1914 г., было вычеркнуто. Почему? Видимо, потому, что в указанных лекциях о. Павел хотел еще радикальнее подчеркнуть свою главную интенцию в понимании культа, которую можно обозначить как христианский реализм. Но слово «символически», как бы он ни настаивал на его онтологическом смысле, вносит ненужную многозначность, в частности иллюзионистские коннотации, с ним связанные. Пусть в устах о. Павла слово символизм равносильно «реализму», если угодно, мистическому, религиозному реализму. Но тем не менее существовали ведь и другие трактовки символизма, далекие от реализма. И поэтому это слово могло вносить путаницу.

Итак, платонизм – рабочий язык христианского культоведения о. Павла. Без подвига веры невозможен «переход к самому пределу» рядов земных явлений (питания, лечения, очищения и т. п.), и поэтому смыслы таинств не раскрываются[217]. Разумеется, встает вопрос о том, как платонизм соотносится с дохристианскими мистериями и в чем специфика связи с ними христианства. Не занимаясь исследованием того, как этот вопрос решается о. Павлом, отметим лишь, что он подчеркивал антиномизм отношения Церкви к языческому религиозному наследию. Церковь, говорит он, и отрицает свою связь с этим наследием и de facto, богослужебно, ее признает[218]. Религиоведческая мысль о. Павла, конечно, эту связь не только признает, но и конкретно выявляет. Но говоря об этом антиномизме, он явно присоединяется к такой позиции. При этом выявляется значимость для него самого антиномизма как такового. Дело в том, что, по мысли Флоренского, без антиномий реальность уплощается: «Отрицание той или другой половины (антиномии. – В. В.), – говорит о. Павел, – ведет к плоскости»[219]. Иными словами, наличие антиномии означает, что наделенный ею предмет обладает глубиной, объемом – жизненной силой, подлинной реальностью.

Одно соображение о причине, говоря языком Башляра, «валоризации» антиномии о. Павлом. Дело в том, что платонизм сам немыслим без принципиальной антиномии в его составе. Действительно, что такое платоновская идея? Кратко говоря, это видимое (умом) невидимое как «абсолютный корень» видимого, очищенная до абсолютной видимость вещей, ставшая от подобной ректификации невидимой. Понятие предела в математике, прафеномен у Гёте – все это, можно сказать, разные модели платоновской идеи. И все они применяются о. Павлом. Можно давать и аристотелевские модели платоновской идеи, понимая ее как организующую форму и «энтелехию», как это также делает Флоренский, говоря, например, о церковном учении о Св. Кресте[220]. Все эти модели задают способы понимания продуцирования чувственного сверхчувственным, которое само, однако, сохраняет чувственность, но абсолютно чистую и мыслимую при этом исключительно как умную зримость (в этом и состоит смысл слова ???? и ???os – ‘вид, облик’).

Платоновско-аристотелевский язык для выражения христианской мысли всегда использовался христианскими мыслителями, и о. Павел продолжает эту традицию. Грань, отделяющая христианский образ мысли от платоновского, лежит не здесь. Она проходит там, где, например, познавательная функция ставится выше спасения, знание – выше любви, где отрицается сотворение мира Богом в пользу вечности мира и т. д. Но поскольку мы остаемся в сфере теории, т. е. логически препарированного умного созерцания предметов как сущностей, то платонизма нам не избежать. Однако это не так, если мы имеем в виду не теорию, а философскую рефлексию не созерцателя, а вовлеченного участника существующего. Экзистенциальной теории (равно как и теории экзистенции) нет и быть не может, но возможна экзистенциальная философия. И она, принимая некоторые важные моменты платонизма, тем не менее, существенно с ним расходится, используя другой язык. К отдельным элементам этого языка прибегает и о. Павел (призыв, зов, я и ты, свидетель, молитва, вера и т. д.). Но платоновский дискурс у него представлен в большей степени, чем экзистенциальный. Без экзистенциальной составляющей нет христианской философии. Но у разных мыслителей христианской ориентации она проявляется в разной степени. И у о. Павла стержнем его мысли служит не она, а платонизм вместе с «космичностью», что мы выше обозначили как объектоцентризм его философии.

He-платоновская, порой даже антиплатоновская христианская мелодия звучит у о. Павла не то чтобы под сурдинку, а в порядке антиномической добавки к массивному и пафосно заряженному платоновским объективизмом дискурсу. В этой связи характерно одно место «Философии культа», в котором о. Павел в духе Платона и его традиции подчеркивает, не жалея слов, мертвость истории. И вот с его пера слетает такая антиномическая оговорка: «Среди мертвых вод истории – и все-таки живой…»[221]. Здесь о. Павел говорит о святости. История все-таки признана живой, но ударение сделано не на живой истории. Как это контрастирует с пафосом историзма у Флоровского! Не надо ставить вопрос о том, кто из них «больше православен». Это – пустые вопросы. «В доме Отца моего обителей много…» (Ин. 14,2). И не только допустимо, но и нужно, чтобы христианская мысль звучала в разных регистрах и тональностях. Разнообразием своим она и сильна.

Нетрудно исследовать сочинения о. Павла его же привычным методом – подсчетом количества характерных терминов и т. п. И если это проделать, то ситуацию с пропорцией космического объективизма и личностного субъективизма можно будет представить цифрой, столь им любимой. Мы нашли всего несколько редких мест, где он говорит в терминах диалога «я» и «ты» о реалиях культа и веры. Это в последней главе «Философии культа»: «Призыв, – пишет он, – есть духовный акт, делающий из он, или, точнее, из оно – ты»[222]. Под таким утверждением мог бы поставить свою подпись и Марсель. Но если у него все эти категории (термин «категория» здесь не вполне подходит) стоят в центре его мысли, то у Флоренского они лишь входят в целое его культологии, пафос которой не в них, а в объективистски толкуемой реальности мистического содержания церковных таинств.

О. Павел – прежде всего священнослужитель, а не внецерковный философствующий мистик. Отсюда его глубокий и всесторонний интерес именно к культу, который действительно нельзя понять, не раскрывая скрытого в нем объективизма горнего мира.