ЭКОНОМИЧЕСКОЕ ПОЛОЖЕНИЕ
ЭКОНОМИЧЕСКОЕ ПОЛОЖЕНИЕ
Кёльн, 6 марта. Англичанин никогда не бывает более несчастным, чем тогда, когда он не знает, что делать со своими деньгами. В этом тайна всех грандиозных спекуляций, всех доходных предприятий, но вместе с тем и тайна всех банкротств, всех денежных кризисов и торговых застоев.
В 1840, 1841 и последующих годах новые азиатские рынки, помимо обычной торговли с европейским континентом, предъявили особенный спрос к английскому экспорту. Фабриканты и экспортеры имели все основания приветствовать на манчестерской бирже громкими криками «ура» сэра Генри Поттингера. Но добрые времена скоро миновали. Кантон, Бомбей и Калькутта вскоре оказались переполнены товарами, не находившими себе сбыта, и капитал, не имевший уже выхода в этом направлении, стал снова искать применения внутри страны, чтобы изменить положение; он устремился в область железнодорожного строительства и этим открыл спекуляции поприще, на котором она скоро смогла развиться до неслыханных размеров.
По умеренному подсчету, общую сумму новых вложений можно принять в 600 миллионов, и дело, пожалуй, зашло бы еще дальше, если бы не неурожай картофеля в АНГЛИИ, Ирландии и некоторых местах континента, затем вздорожание цен на хлопок и вызванное тем и другим уменьшение сбыта промышленных товаров, а также, наконец, лихорадочная железнодорожная спекуляция, что побудило Английский банк повысить 16 октября 1845 г. учетную ставку на полпроцента.
При суеверном страхе, какой испытывает британец перед всемогуществом своего банка, это незначительное повышение учетной ставки или, другими словами, это недоверие директоров банка тотчас же вызвало соответствующую реакцию, так что наступил общий упадок духа, кредит был ограничен, и за кажущимся процветанием последовали многочисленные банкротства. В результате немедленно разразился бы значительный торговый кризис, вроде кризисов 1825 и 1836 гг., если бы последовавшая вскоре после того отмена хлебных законов[246] внезапно не укрепила пошатнувшееся доверие и снова не подстегнула дух предпринимательства.
Торговый мир в особенности питал слишком много надежд в связи с кратковременными последствиями этой великой меры, и ему поэтому нетрудно было забыть едва не наступившее бедствие. Ликвидация орегонского конфликта[247], обещавшая продолжение процветавшей до того времени торговли с Америкой, и британские победы в Пенджабе[248], обеспечивавшие спокойствие в Индостане, разумеется, в свою очередь, способствовали тому, чтобы снова поднять настроение. И хотя после неурожая 1845 г. пришлось пережить такой же неурожай в 1846 г., хотя везде приходилось еще пробавляться запасами прежнего времени и платить от 12 до 15 % за кредиты, необходимые для ведения предприятия, тем не менее, несмотря на это, все прядильные фабрики Ланкашира и Йоркшира были приведены в такое неудержимое движение, как будто неурожаи, железнодорожные спекуляции и переполненные рынки превратились вдруг теперь в чистые пустяки, с которыми можно справиться в один миг.
Однако всему этому благополучию скоро должен был наступить конец. В самом деле, уже в сентябре 1847 г., когда д-р Боуринг со столь комическим пафосом превозносил на брюссельском конгрессе фритредеров чудесные последствия отмены хлебных законов[249], в Лондоне заметили, что даже «всемогущее мероприятие сэра Роберта Пиля» уже не в состоянии спасти страну от катастрофы, наступления которой давно со страхом ожидали. Пришлось покориться судьбе, и лондонские фирмы, обладавшие, подобно Рид Ирвингу и К°, земельной собственностью на острове Маврикий почти на миллион фунтов стерлингов, открыли, в результате плачевного состояния дел в этой части английских колоний, серию банкротств и потерпели крах, увлекая при своем падении многочисленные более мелкие ост-индские и вест-индские фирмы.
В то же время заправилы фабричных районов убедились, что они заблуждались в оценке возможных последствий отмены хлебных законов. Торговая деятельность замерла во всех частях света, и ужас охватил в один и тот же момент лондонское Сити и биржи Ливерпуля, Манчестера, Лидса и т. д.
Поэтому кризис, задержанный различными событиями в октябре 1845 г., разразился, наконец, в сентябре 1847 года. Доверие было подорвано. Энергия иссякла. Английский банк не оказал поддержки банкам внутри страны; эти банки закрыли кредит торговцам и фабрикантам. Банкиры и экспортеры стали ограничивать свои сделки с континентом, а континентальные торговцы, в свою очередь, стали оказывать давление на находящихся у них в долгу фабрикантов; фабриканты, естественно, старались поправить свои дела за счет оптовиков, а оптовики нажимали на лавочников. Каждый стремился отыграться за чужой счет, и бедствия торгового кризиса постепенно потрясли весь мир, начиная с великанов лондонского Сити вплоть до последнего немецкого лавочника.
Это было до 24 февраля 1848 года! Самые худшие дни Англия пережила в четыре последних месяца 1847 года. Железнодорожные спекулянты вылетели в трубу; в торговле колониальными товарами с 10 августа по 15 октября потерпели банкротство 20 перворазрядных лондонских фирм с суммой активов в 5 миллионов, дававших около 50 % дивидендов, а в фабричных районах бедствие достигло своего максимума, когда в Манчестере на 15 ноября из 175 прядильных фабрик полное время работали только 78, и 11000 рабочих были выброшены на улицу.
Так закончился 1847 год. На долю континента выпало испытать в течение 1848 г. последствия этого английского кризиса — последствия, которые на этот раз, естественно, были тем чувствительнее, что политические потрясения не могли способствовать ликвидации результатов этого необычайного английского события.
Мы переходим теперь к самому интересному моменту в новейшей экономической истории, а именно — к тому влиянию, которое революции оказали на торговую деятельность.
Таблицы вывоза английской торговли дают нам для этого наилучшую иллюстрацию, потому что содержание этих таблиц, при господствующем положении Англии в мировой торговле, представляет собой но что иное, как выраженное в цифрах политическое и торговое положение или, точнее, выраженную в цифрах платежеспособность различных наций.
Поэтому, если мы видим, что вывоз в апреле 1848 г. сократился на 1467117 ф. ст. и в мае — на 1122009 ф. ст., тогда как общая сумма вывоза достигает в 1847 г. 51005798 ф. ст., а в 1848 г. — всего только 46407939 ф. ст., то из этого можно было бы сделать весьма неблагоприятные для революции выводы, причем к таким выводам можно прийти тем легче, что вывоз в январе и феврале 1848 г., т. е. непосредственно перед взрывом революции, был действительно на 294763 ф. ст. более благоприятен, чем в 1847 году.
Тем не менее такой взгляд был бы безусловно ошибочным. Ибо, во-первых, возрастание вывоза в январе и феврале, т. е. как раз в те два месяца, которые разделяют высшую точку кризиса и революцию, легко объясняется тем, что американцы в оплату своих громадных поставок хлеба в Англию покупали тогда больше британских промышленных товаров, чем когда бы то ни было раньше, и таким образом, по крайней мере на короткое время, предупредили возможный дефицит. Во-вторых, в истории английской торговли мы находим разительнейшие доказательства того, что вывоз сокращается не непосредственно вслед за кризисом, а только после того, как кризис успел распространиться и на континент.
Возросший вывоз двух первых месяцев 1848 г. отнюдь не должен поэтому вводить нас в заблуждение, и мы можем спокойно обратиться к общему сокращению вывоза за весь год.
Падение вывоза 1848 г., как мы уже заметили, составило, по сравнению с вывозом 1847 г., 4597859 ф. ст. — разумеется, значительное уменьшение, превратившееся в руках реакционеров, ведущих себя в политике, как тявкающие собаки, а в торговле как старые бабы, в довод против революции, которым, к сожалению, с успехом пользуются в споре со всеми, неискушенными в экономических вопросах.
Однако нет ничего легче, как опровергнуть ложные утверждения этой партии, ибо стоит лишь просмотреть таблицы вывоза за последние 30 лет, чтобы увидеть, что сокращение вывоза в 1848 г., обусловленное одновременным влиянием торгового кризиса и революции, никак не связано с падением вывоза в предыдущие годы.
После торгового кризиса 1825 г., когда весь вывоз составлял 38870851 ф. ст., вывоз в 1826 г. упал до 31536724 ф. ст. Он, следовательно, сократился на 7334127 ф. ст. После кризиса 1836 г., когда вывоз составлял 53368572 ф. ст., вывоз в 1837 г. упал до 42070744 ф. ст. Он, следовательно, сократился на 11297828 ф. ст. Не может быть ничего показательнее этого!
Таким образом, после двух торговых кризисов, которые, правда, были вызваны исключительно перепроизводством фабричных товаров, но по своим размерам совершенно несравнимы с только что закончившимся кризисом, вывоз сократился на вдвое большую сумму по сравнению с падением вывоза в 1848 году — в том году, которому предшествовали переполнение азиатских рынков, два неурожая, спекуляция в таких размерах, каких еще никогда не видывал мир, в том году, когда все уголки старой Европы были охвачены революциями!
Поистине, 1848 год был еще очень милостив для торговли! Революции способствовали тому, что в разных местах приостановилась торговля, что продажа товаров стала трудной и опасной и что немало людей потерпело крах под тяжестью своих обязательств. Но и в прошлом году, при Луи-Филиппе, столь же трудно было бы в Париже учесть какие-нибудь жалкие 20 или 30 тысяч франков, как в этом году, при республике. В Южной Германии, на Рейне, в Гамбурге и Берлине у нас все равно были бы те же банкротства, как при революции, так и без нее, а итальянская торговля находилась бы в столь же угнетенном состоянии при Пии, как и при героях Милана, Рима и Палермо.
Поэтому так же смешно приписывать новое оживление торговли временной победе контрреволюции. Французы платят за шерсть на лондонских аукционах на 25 % больше не потому, что у власти снова находятся некоторые из министров Луи-Филиппа, — нет, они потому должны платить дороже, что нуждаются в шерсти, а они нуждаются в большем ее количестве, их спрос возрастает именно потому, что в последние годы при Луи-Филиппе он очень сократился. Такое колебание спроса можно наблюдать во всей истории торговли.
И англичане не потому снова работают целый день во всех рудниках, во всех кузницах, на всех прядильных фабриках, во всех своих портах, что какой-то князь Виндишгрец расстреливает венцев по приговору военно-полевого суда, — нет, они работают так потому, что рынки Кантона, Нью-Йорка и Санкт-Петербурга должны быть снабжены промышленными изделиями, что Калифорния открывает новый рынок, который кажется неисчерпаемым для спекуляции, что за неурожаями 1845 и 1846 гг. последовали два хороших урожая в 1847 и 1848 гг., что англичане покончили с железнодорожной спекуляцией, что деньги снова вернулись в свои обычные каналы, и англичане будут работать… вплоть до нового торгового кризиса.
Но прежде всего нам не следует забывать, что отнюдь не монархические страны предъявляли в последние годы главный спрос на изделия английской промышленности. Страна, которая почти без перерыва предъявляла колоссальнейший спрос на английские изделия, которая и в настоящий момент поглощает все товары на рынках Манчестера, Лидса, Галифакса, Ноттингема, Рочдейла и во всех крупных торговых портах современной промышленности и оживляет своими кораблями моря, — это республиканская страна, это Соединенные Штаты Северной Америки. И это государство процветает больше всего как раз теперь, когда рушатся все монархические государства мира.
И если в последнее время до некоторой степени улучшилось положение некоторых отраслей германской промышленности, то этим они обязаны только английскому периоду процветания. Из всей экономической истории немцы могли бы знать, что у них нет собственной экономической истории, что им приходится расплачиваться за английские кризисы, тогда как в периоды перепроизводства в Англии им перепадают лишь грошовые выгоды. А своим христианско-германским правительствам они обязаны только лишь ускорением банкротства.
Написано. 6 марта 1849 г.
Печатается по тексту газеты
Напечатано в «Neue Rheinische Zeitung» № 239, 7 марта 1849 г.
Перевод с немецкого