4. КЁЛЬНСКИЙ ПРОЦЕСС КОММУНИСТОВ
4. КЁЛЬНСКИЙ ПРОЦЕСС КОММУНИСТОВ
Перенесемся из имперско-регентского «кабинета» в Женеве в прусский королевский суд присяжных в Кёльне.
«В кёльнском процессе Маркс играл выдающуюся роль». Несомненно.
«В Кёльне судили его товарищей по Союзу»! Совершенно верно.
Предварительное заключение кёльнских подсудимых длилось 11/2 года.
Прусская полиция и посольство, Хинкельдей со всей своей сворой, почта и местные власти, министерства внутренних дел и юстиции — все они в течение этих 11/2 лет прилагали огромнейшие усилия, чтобы создать какой-нибудь corpus delicti {состав преступления. Ред.}.
Таким образом, Фогт имеет здесь в своем распоряжении для расследования моих «деяний», можно сказать, вспомогательные средства прусского государства и даже подлинный материал из моих «Разоблачений о кёльнском процессе коммунистов», Базель, 1853, экземпляр которых он нашел в женевском Обществе рабочих, взял его на время и «штудировал». Теперь-то уж Карлуша не упустит случая нагнать на меня страху. Но нет! На этот раз Фогт «затрудняется», выпускает несколько своих природных удушающих и зловонных снарядов{41} и лепечет, торопливо отступая:
«Кёльнский процесс особенного значения для нас не имеет» («Главная книга», стр. 172).
В «Разоблачениях» я не мог не задеть наряду с другими и г-на А. Виллиха. Виллих начинает в «New-Yorker Criminal-Zeitung» от 28 октября 1853 г. {Ответ я опубликовал в памфлете «Рыцарь благородного сознания». Нью-Йорк, 1853.[379]} свою самозащиту[380] с характеристики моего произведения как «искусной критики ужасных действий центральной полиции Германского союза». Издатель моей работы Я. Шабелиц-сын по получении моей рукописи писал мне из Базеля 11 декабря 1852 года:
«Ваше разоблачение полицейских безобразий превосходно. Вы воздвигли прочный памятник нынешнему прусскому режиму».
Он прибавил к этому, что его мнение разделяется компетентными людьми, а во главе этих «компетентных людей» стоял один теперешний женевский приятель г-на Карла Фогта.
Через семь лет после выхода моя брошюра дала повод совершенно неизвестному мне г-ну Эйххофу в Берлине, — Эйххоф, как известно, был привлечен к суду по обвинению в клевете на Штибера, — сделать на своем процессе следующее заявление:
«Я тщательно изучил кёльнский процесс коммунистов и вынужден поэтому не только полностью поддержать свое первоначальное обвинение Штибера в клятвопреступлении, но и расширить его в том смысле, что все показания Штибера на этом процессе были лживыми… Приговор над кёльнскими подсудимыми был произнесен лишь на основании показаний Штибера… Все показания Штибера — последовательно совершенное клятвопреступление» (1-е приложение к берлинской «Vossische Zeitung»[381] от 9 мая 1860 года).
Сам Фогт признает:
«Он» (Маркс) «употребил все возможные усилия, чтобы доставить защитникам подсудимых материал и инструкции для ведения процесса…
Как известно, там» (в Кёльне) «агенты Штибер, Флёри и т. д. представили фальшивые, ими самими сфабрикованные документы в качестве «доказательств», и вообще там была раскрыта среди этой полицейской сволочи пропасть отвратительной мерзости, приводящей в трепет» («Главная книга», стр. 169, 170).
Если Фогт доказывает свою ненависть к государственному перевороту пропагандой в пользу бонапартизма, то почему я не могу доказывать «своих сношений» с тайной полицией раскрытием ее беспредельной мерзости? Если бы полиция обладала подлинными доказательствами, то зачем было фабриковать фальшивые?
Но, — поучает профессор Фогт, —
«удар поразил, тем не менее, только членов марксовского Союза в Кёльне, только партию Маркса».
В самом деле, Полоний! Разве удар не поразил сперва другую партию в Париже, потом еще одну в Берлине (процесс Ладендорфа), затем опять другую в Бремене (Союз мертвых)[382] и т. д. и т. д.?
Что касается осуждения кёльнских обвиняемых, то я приведу относящееся к этому место из моих «Разоблачений»:
«Первоначально понадобилось чудодейственное вмешательство полиции, чтобы скрыть чисто тенденциозный характер процесса. «Предстоящие разоблачения докажут вам, господа присяжные, что этот процесс не является тенденциозным процессом», — этими словами Зедт (прокурор) открыл судебные прения. Теперь же (в конце разбирательства) он делает упор на тенденциозном характере, чтобы предать забвению разоблачения, сделанные полицией. После полуторагодичного предварительного следствия присяжным понадобились объективные данные, доказывающие преступление, чтобы оправдать себя в глазах общественного мнения.
После пятинедельной полицейской комедии им понадобилась «чистая тенденция», чтобы выбраться из грязи фактических данных. Поэтому Зедт не ограничивается одним только материалом, который заставил обвинительный сенат прийти к заключению, что «нет объективного состава преступления». Он идет дальше. Он пытается доказать, что закон о заговорах вообще не требует состава преступления, а является чисто тенденциозным законом, следовательно, категория заговора является только предлогом, чтобы законным порядком сжигать политических еретиков. Попытка его обещала больший успех благодаря применению к обвиняемым нового уголовного кодекса, изданного после их ареста. Под тем предлогом, что этот кодекс будто бы содержит статьи, смягчающие наказание, раболепный суд мог допустить его применение как закона, имеющего якобы обратную силу. Но если процесс являлся чисто тенденциозным процессом, то для чего нужно было полуторагодичное предварительное следствие? Из тенденции» (стр. 71, 72 l. с.)[383]. «С разоблачением книги протоколов, сфабрикованной и подсунутой самой прусской полицией, процесс вступил в новую стадию. Теперь присяжные не могли уже признать обвиняемых виновными или невиновными; теперь они должны были признать виновными обвиняемых или правительство.
Оправдать обвиняемых значило осудить правительство» (стр. 70 l. с.)[384].
О том, что тогдашнее прусское правительство точно таким же образом оценивало создавшееся положение, свидетельствует отправленное Хинкельдеем во время кёльнского процесса прусскому посольству в Лондоне письмо, в котором он писал, что «от исхода этого процесса зависит вся судьба политической полиции». Он поэтому требовал найти человека, который представлял бы пред судом скрывшегося свидетеля X[aynma] за вознаграждение в 1000 талеров. Такой человек действительно уже был найден, когда пришло новое письмо от Хинкельдея:
«Государственный прокурор надеется, что при благоприятном составе присяжных будет вынесен обвинительным приговор и без дальнейших чрезвычайных мер, и поэтому он» (Хинкельдей) «просит пока ничего не предпринимать» (см. приложение 4).
И действительно режим Хинкельдея — Штибера в Пруссии был торжественно освящен именно этим благоприятным составом присяжных в Кёльне. «В Берлине грянет гром, если кёльнцы будут осуждены», — прикомандированная к прусскому посольству в Лондоне полицейская сволочь знала это уже в октябре 1852 г., хотя полицейская мина взорвалась в Берлине (заговор Ладендорфа) лишь в конце марта 1853 года (см. приложение 4).
Запоздалый либеральный вой о реакционной эпохе всегда бывает тем громче, чем безграничнее была либеральная трусость, дававшая в течение ряда лет безраздельно царить реакции. Так, все мои попытки во время кёльнского процесса разоблачить в либеральной прусской печати штиберовскую систему обмана потерпели неудачу. Печать эта начертала на своем знамени большими буквами: осторожность — первый долг гражданина, и под этим знаком ты будешь жить[385].