11.3. Явление Омеги

11.3. Явление Омеги

Рассмотрим идею нового, невиданного мира, как она предстает в философской фантастике. Говоря о «сингулярности», авторы, несомненно, стремятся подчеркнуть, что мы ни в малейшей степени не представляем, да и не можем представлять того, какая жизнь ждет нас за этим пределом, хотя апофатическое богословие никогда никого не удерживало от попыток вообразить себе невообразимое и получить от этого пользу и удовольствие! Даже если перемена не столь близка, как я предположил, рано или поздно она произойдет или, быть может, уже произошла. Даже если появление разумной жизни и вправду невероятно, все же каком?то отдаленном месте и времени она могла появиться в первый раз — и одним из ее плодов оказались мы.

Предположим, что существует (или будет существовать) чаемый синтез мощи и разума, воображаемая точка Омега. Возможно при этом, что какие?то интеллектуальные существа нашего типа смогут считать себя последними в своем роде, хотя в каком?то смысле они будут лишь ранними и незаконченными версиями более совершенного типа. Знаменитый роман Артура Кларка «Конец детства» (1954) может быть истолкован очень по–разному — и в прошлом я осуждал его любопытную идею о том, что в основе «религии» лежит надежда на слияние со Сверхразумом[59]. Но давайте рассмотрим его в контексте той ветви философской фантастики, где рассматривается буквальный конец, уничтожение человечества как вида или же его преображение. Происходит катастрофа Картера (хотя и не всегда так, как мы ожидали): мы гибнем, но остается нечто воскрешающее наши цели и воспоминания к жизни вечной.

Предположим, что этот Омега, или Сверхразум, реален. Если он возник, очевидно, уничтожить его будет так же трудно, как саму жизнь, и весьма вероятно, что он займет все времена и все пространства. Ведь даже мы, смертные индивидуумы, прекрасно зная, что наша жизнь имеет конец, можем вообразить себе, какими путями она могла бы продолжаться. Остается вопрос: что за продолжение предлагает нам Омега? что он собой представляет? кто он такой? Сверхразум Кларка, как я уже намекал, не вызывает ни религиозного, ни этического благоговения. В его книге восхищения заслуживают скорее Повелители, призванные подготовить путь для поглощения Сверхразумом нашего вида, но мечтающие бороться с его влиянием, и позднейшие фантасты, как Джек Уильямсон, уже открыто изображают Сверхразум в облике Паразита [15]. Космический разум в «Вечности» Грега Бира оказывается скорее потомком величайшего и свирепейшего врага человечества — и никаким «гуманным» целям он уж точно не служит. В воображаемом будущем Грегори Бенфорда люди и им подобные существуют, словно крысы и тараканы, в торжествующей культуре киплинговских машин, которые «не созданы, чтобы понять обман, [и] не ведают любви, сочувствия, прощенья»[60]. Писатели часто придают мифологические очертания идее возможной «войны в небесах» — конфликту между совершенно различными персонажами, каждый из которых стремится стать значением, кульминацией и заключительным синтезом всего, что было и есть на свете.

Легко понять, что ни один такой Омега не может быть Богом, даже если в конце концов оказывается, что существа, подобные нам, могут симпатизировать его личности и разделять его цели. Бог — это по определению то, выше чего ничего и вообразить невозможно, необходимый стандарт всех ценностей, необходимо присутствующий в бытии. Существо, даже очень могущественное, которое может обладать тем или иным характером, может возникнуть в одной истории и не возникнуть в другой — это, безусловно, не то, что теисты подразумевают под «Богом». Космический дух Степлдона (сам созданный даже не Восемнадцатым Видом человечества, но созданиями совершенно иного типа) оказывается безнадежно далеко от вожделенного «Творца звезд», но и сам этот Творец отнюдь не Бог.

Питер Гамильтон в своей недавней «Трилогии ночи и рассвета» наслаждается изобретением абсолютно натуралистической версии знакомых мифов; заключение этой книги подрывает всякую надежду на то, что существует Некто обладающий властью и авторитетом и требующий от нас повиновения. Также и Бакстер исследует возможность, в которой у его Конечного Духа имеются все причины отчаиваться и, следовательно, не быть Богом. На той же ноте усталого разочарования оканчивается откровенно атеистическая «Диаспора» Грега Игана: «все это вместе» не стоит ни познания, ни наслаждения. Однако меня здесь интересует не философское богословие и не спор между «натурализмом» и «супернатурализмом», а влияние и важность глубокого времени и то, что мы можем о нем сказать. Если катастрофа Картера напоминает нам о скором суде, то история Омеги — о собирании всех верных по ту сторону катастрофы. В этих историях выражается надежда (равно как и страх) на то, что наши жизни, потерянные нами, все же будут оправданы. Мы внесем в конечный синтез что?то свое, и этот синтез «вернется» в наши жизни, чтобы заимствовать из них свои первые шаги. Однако над всеми этими вымышленными омегами нависает катастрофа: при всей их мощи и разумности их также ожидает конец, если, конечно, им не удастся убежать от времени.

Омега — не Бог, так же как не является Богом бог из Мильтонова «Потерянного рая», но истории об этих образах, которые мы пишем, пересказываем и читаем, могут нас многому научить. Говоря об Омеге, научные фантасты и другие футурологи часто приходят к заключению, что наша задача — просто существовать и не прекращать научного поиска. Как угроза Судного дня побуждает некоторых собирать тяжелую артиллерию и практиковаться в «искусстве выживания», так же и из обетования Омеги некоторые делают лишь тот вывод, что необходимо любой ценой поддерживать технологию. Лучше потерять целый мир, например, из?за изменений климата и эрозии почвы, чем утратить будущее, сократив расходы на развитие технологий. В обоих импликациях заметно неправомерное самодовольство: в первом — потому что за данность принимается определенный политический стереотип; во втором — потому что мы забываем, что Омега станет наследником всех форм жизни, не только нашей. Или хуже того — если он будет наследником лишь одной формы жизни, скорее всего, это будет не наша форма. Хоть какой?то шанс на участие в Омеге появится у нас, лишь если мы будем одними из неисчислимого множества. Конечно, для многих это прозвучит как большое разочарование: «Но ведь это буду уже не я!» или: «Это будут уже не люди!» Другие же лишь выразят удивление от того, что кто?то способен сокрушаться по такому поводу — и это, на мой взгляд, более рациональный подход.

Холдейн в своей статье о «Страшном суде» делает, на мой взгляд, ложное противопоставление:

Человеческий мирок обречен на гибель. Уже сейчас человеческий ум предвидит его конец. Если человечество сумеет расширить горизонт своей воли, как уже расширило горизонт своего интеллекта — оно избежит гибели. Если нет — неминуемо придет суд и человек и все его дела погибнут навеки. Либо раса людей докажет, что ее предназначение — вечность и бесконечность и что ценностью индивидуума в сравнении с этим предназначением можно пренебречь, либо придет время,

Когда припортовые рынки замрут,

В вечном воскресном дне обретя покой;

Когда даже влюбленные мир свой найдут,

А земля останется потухшей звездой[61].

Подробный ответ Холдейну занял бы отдельную статью. Хотя я согласен с ним в том, что «ценное духовное упражнение — пытаться хотя бы изредка представить себе, какие возможности готовит для нас будущее»[62], ни его метафизика, ни этика, ни футурология меня не привлекают. В особенности не согласен я с тем, что у нас якобы есть лишь один выбор: либо думать только о настоящем, либо строить коммунистическую утопию, дабы заселить своим потомством звезды[63]. Приносить настоящее в жертву будущему — самоубийство. Кроме того, одно лишь материальное и временное будущее нас не удовлетворит.

"Еще! Еще!" — кричит заблудшая душа; лишь Все дарует счастье Человеку[64].

Итак, мораль в том, что все эпохи исчерпываются и спешат к концу, если только не понимать Омегу как метафору чего?то большего, чем очередная эпоха. И вот еще одна история, над которой стоит поразмыслить: если Омега реален — почему бы ему нас не воскресить? И, если он это сделает, почему бы, по крайней мере для начала, — не предоставить нам контекст, в котором мы сможем не просто существовать, но и жить привычной для нас жизнью? И откуда нам знать, что это уже не произошло? Что, если это не далекий воображаемый проект (как предполагает Фрэнк Типлер [33]), а ситуация, в которой мы живем? Откуда нам знать, кто мы «в действительности»: те существа, от которых происходит Омега, или те, кого он возродил и кому отвел маленький уголок своего существа, чтобы чему?то их научить?[65] И есть ли разница, если Омега способен «вернуться» к собственному началу, между оригиналами и копиями?

В таком случае (спасибо за эту мысль доктору Барри Дейнтону, моему ливерпульскому коллеге) и аргумент Картера для нас не так страшен: да, мы находимся в величайшем из всех возможных собраний смертных индивидуумов (то есть среди всех, кто когда?либо жил на свете), на время поселенные в контекст, где у каждого из нас сохраняется чувство своей индивидуальности, до тех пор, пока мы не научимся — или что?то в нас не научится — существовать иначе. Какие еще чудесные сценарии приготовил для нас Омега — покажет время. Каким окажется (точнее, уже оказался) он сам, зависит от того, что сможет вообразить себе все «сообщество верных». Мы сразу — и его плод, и одни из его далеких предков.

Когда рассказчик у Степлдона возвращается из своих блужданий на краю времени и останавливается на вершине холма, с которой открывается вид на его дом, сердце его переполняет обновленное чувство «мерцающего атома нашей общности»: отношений с женой[66]. «Необъятность, — продолжает Степлдон, — сама по себе не хороша и не плоха… Но она косвенно важна, поскольку помогает обогащать и развивать ум»[67]. Новое поглощение чисто личными делами — это засыпание, и преображение личности может быть способом проснуться. Мое предположение немного отличается от степлдоновского: необъятность, или попытка представить себе необъятность, пробуждает нас и заставляет узнать то Бесконечное, что окружает нас и нам противостоит.

По вдохновенному рассказу Джона Кроули, тот миг, когда Джордано Бруно вполне понял, что солнце не вращается вокруг земли, стал его освобождением из хрустальных сфер, окружающих все человеческие души. Вместо того чтобы мысленно рваться к небесам, он понял, что сама земля плывет в небесах, что он уже сбежал. «Ты можешь сделать себя равным звездам, если поймешь, что твоя мать–Земля — тоже звезда: ты поднимешься сквозь сферы, не покидая землю, но плывя на ней и зная, что она плывет». [20] Мы избегаем катастрофы Картера, зная, что мы в Омеге — и катастрофа уже произошла. Глубокое время окружает нас, и, быть может, это соответствует дерзкому требованию Блейка куда больше, чем здравомыслящий презентизм, увы, слишком многих современных мыслителей.