3. Метафизическое мышление.

3. Метафизическое мышление.

- Безусловно действуя в пограничных ситуациях, экзистенция опытно переживает свою ориентировку в шифрах трансценденции, которые, как абсолютная предметность, наполняют ее сознание, так же как предметы в мире наполняют сознание вообще.

Но если в метафизике прямо подступают к абсолютной предметности как шифру трансценденции, то не могут вместить (fassen) ее. Нужно искать соприкосновения с ее экзистенциальными корнями. Только через просветление своих собственных пограничных ситуаций и своей собственной безусловности действования происходит это соприкосновение, для которого получает значимость предметность символов, потому что сделалось ощутимо их содержание. Систематический анализ абсолютной предметности, ее присвоение и - поскольку она есть не просто как созерцание и история, но как мыслимое понятие - ее творение есть философская метафизика.

На вопросы, которые задает не сознание вообще, но возможная экзистенция в пограничных ситуациях, я не нахожу в мире такого ответа, который был бы значим для всех как некое всеобщее знание. Но экзистенция, если она исторически понимает себя самое во взгляде на бытие, слышит ответ: в образах и понятиях, которые, будучи каждое конечным предметом, суть символы, она предается глубине трансцендентного основания. Доведенный до сознания в опрошенной предметности, символ становится шифром: рукописанием другого, которое, неразборчивое в общей форме, расшифровывают экзистенциально. Поскольку мы должны удержать предмет, как если бы он сам в своей объективности и был трансценденцией, он оказывается нестоек (ohne Bestand) и распадается. Но там, где в нем является для экзистенции абсолютное, - он несравненно действителен. В исчезновении своего бытия предметом он обличает (zur Gegenwart bringt) для экзистенции подлинное бытие.

Тем самым выступает перед нами такая предметность, которой не встречалось в анализах понятий бытия. Относящиеся к ней предметы не суть действительности в том смысле, чтобы они могли быть даны мне где-нибудь эмпирически как объекты. Как таковые, с точки зрения реалистического исследования существования в мире они суть смутные фантазии сознания. Они суть в сознании абсолютные предметы вообще для экзистенции, поскольку в них экзистенция становится прозрачной для себя и уверяется в своей трансценденции. Не рассудок, но фантазия, - однако не произвольная фантазия сознания, но фантазия как игра экзистенциального основания, становится органом, посредством которого экзистенция удостоверяется в бытии.

Для еще не спрашивающего субстанциального сознания существование абсолютных предметов, как явления трансценденции, совершенно само собою разумеется, символ еще не осознается им как шифр. Оно еще не проводит разделения эмпирического и трансцендентного бытия. В бесспорной объективности его взору предстоит, как существование вместе со всяким другим существованием, то, что впоследствии есть трансценденция. Здесь нет никакой направленной на нее рефлексии, нет сознания субъективности. Вера и неверие еще не противоположены друг другу. Один из великих кризисов экзистенции в сознании есть то мгновение, в котором прекращается самоочевидность бытия. Только благодаря этому различаются эмпирически реальный и трансцендентный предмет. От этого кризиса - исторически не раз случавшегося в истории становящегося объективным духа в великие эпохи просвещения - не избавлен ни один индивид. Его невозможно сделать небывшим, нельзя даже устранить его одним желанием, - только в нем возникают для самобытия ясность и истина, вопрос и риск.

Из историчности человеческих экзистенций в том виде, как она сделалась объективной в традиции, нам предстает неизмеримо огромный мир метафизических предметов, не имеющих эмпирического существования, которое было бы адекватно их смыслу. Они произошли из экзистенции, тянущейся в предметном к трансценденции. Они - язык исходящей от другого речи, но, как говорящие таким образом, они не суть объективные предметы, в качестве которых их бытие ничтожно также и для сознания вообще, - но они замещают нечто, что никогда не может сделаться предметным как оно само. Поэтому они - символы; не действительность, которую можно схватить руками, и не значимость, которую принудительным образом необходимо мыслить; они - шифры действительностей, открывающихся в актах их мышления, и как таковые они могут быть услышаны только экзистенцией, читающей их в среде (im Medium) сознания вообще.

Это философствование, последнее в ряду сознательного просветления, исторически бывает первым: ибо человек удостоверялся в бытии, с которым как с подлинным бытием он соотносит себя, в символических предметах, еще прежде, нежели он достиг чистоты ориентирования в мире, выяснения его границ и пришел к просветлению экзистенции в самобытии.

Метафизическое мышление, как историчное, не может быть ни завершено, ни зафиксировано как одно, единственно истинное мышление. Оно остается в напряжении с самим собою и с обликами, ему чуждыми.

В существе становления-предметным (des Gegenst?ndlichwerdens) заложена грозящая всякой метафизике опасность соскальзывания (abzugleiten). После кризиса сознания, в котором было разделено то, что было единым, остается искушение: несмотря на критическую рефлексию, все-таки снова принять абсолютную предметность за существующие объекты (daseiende Objekte). Потусторонний мир представляется как некоторая другая страна, и исходя из него существование лишается ценности. Экзистенция противостоит этому искушению, если трансценденция истинна для нее лишь там, где говорит с нею, предстоя в мире (wo sie in der Welt gegenw?rtig zu ihr spricht); только имманентная трансценденция придает вес экзистенции в существовании. Поскольку истинная трансценденция ни в коем случае не есть как существование для некоторого субъекта, но есть только действительность для свободы, всякая объективная фиксация ставшего предметным бытия, фиксирует ли она его как далекую потусторонность или как заколдованное посюстороннее бытие, необходимо оказывается соскальзыванием мысли (Abgleitung).

Поэтому абсолютного мы не находим с окончательностью ни в каком содержании. Объективности тают (schmelzen ein). Экзистенциальная вера как абсолютное сознание диалектически движется на границе неверия, как сознания одного лишь существования. Может совершаться полная собственная жизнь экзистенции, для которой есть всякий раз специфическая, распадающаяся, но в исчезновении своем просветляющая абсолютная предметность.

Опыт последней границы приводит к стремлению прочь из мира, которое соблазняет к мироотрицанию (Weltverneinung) и заставляет принимать меры для бегства из мира (Weltflucht), которые должны освободить меня, еще при жизни, от всякого участия в мировом существовании. Однако исход из мира правдив только как возможность, всякая релятивизация мирности (Weltlichkeit) сразу же осуществляется как повторное вхождение в мир. Я противостою миру, как независимый, обязанный некоторой действительности, которую я принес с собою из возможного исхода (aus dem m?glichen Hinaustreten mitbrachte). Ориентируясь в мире как этой действительности и преданный ему, я принимаю свою судьбу и верю в нее как в безусловность.

Как независимый в мире, я могу искать Бога. Правда, мистику Бог отвечает напрямую; мистик находит свой ответ в том, что его искание угасло, когда он покинул время. Но верующий получает ответ лишь из мира (Dem Glaubenden aber wird nur Antwort aus der Welt heraus); это - ответ, который он должен давать себе самому, вслушиваясь в действительности мирового существования и своей собственной практики (Tun). Независимость от мира в отношении к трансценденции реальна лишь как действенность в мире (Die Unabh?ngigkeit von der Welt in der Beziehung zur Transzendenz ist nur real als Wirken in der Welt).

Мнимое знание о трансценденции кажется обманчиво показывающим целое единого покоящегося в себе бытия. Однако начало и конец остаются темными. Все еще в процессе, в целом - еще риск и опасность, не только для меня. Экзистенции остается неодолимый страх и связанная с этим страхом вера: не во в-себе-бытие некоторой субстанции, но в сущность реализующейся через экзистенции и, однако, скрывающейся от них трансценденции.

Однако, как бы мы ни постигали свою истину, всегда остается некое иное, которое не безусловно неистинно для нас, но, как беспокоящая возможность, означает нечто собственное и изначальное.

Если поэтому мы говорим, что для нас есть в самом исчезновении каждый раз просветляющая абсолютная предметность, - есть исход из мира, исполняющийся и обретающий ответ только внутри-мирно (innerweltllich sich erf?llt und Antwort gewinnt), - есть тьма начала и конца и опасность: то противоположное всему этому - фиксированная объективность, внемировая мистика, исключительный образ жизни в трансцендентных рамках авторитетно-присущего абсолютного целого, - также не есть вовсе ничто. Когда мы обращаем на них взгляд и усваиваем себе их предметные образы, до конца остается в силе вопрос: как мы решаемся, даже когда мы думаем, что приняли решение. Другая возможность оставляет нас в непрестанном беспокойстве, возникающем от того, что существенную истину мы обретаем для себя не как окончательное владение, но должны добиваться и изменять ее в процессе нашей экзистенции; там, где иное дает себя (sich gibt) как подлинная истина, оно действует на нас как манящее к покою искушение, которому я противлюсь и которое я все же не отрицаю совершенно, потому что хочу удержать себя открытым (weil ich mich offen halten will).