Диалектика эмпирического и теоретического

Диалектика

эмпирического и теоретического

Исследование структуры процессов познания приводит Энгельса к выделению в нем эмпирического и теоретического уровней. При этом он диалектически переосмысливает давнюю гносеологическую проблему приоритета чувственного или рационального в познании. Энгельс выявляет неправомерность подобной постановки проблемы и связанных с нею односторонностей как эмпиризма, так и рационализма. Для прояснения истинного смысла этой дилеммы Энгельс, во-первых, исследует общий вопрос об исходных принципах всякой теории, а во-вторых, анализирует пути возникновения нового знания, обращаясь с этой целью к вопросу о роли индукции и дедукции в познавательном процессе.

«Эмпирическое наблюдение, – пишет Энгельс, – само по себе никогда не может доказать достаточным образом необходимость» [1, т. 20, с. 544]. Таким образом, уже во второй половине XIX в. Энгельсом был отмечен факт принципиальной невыводимости основных положений и законов теории из одних лишь эмпирических данных, факт, обсуждение которого приобрело столь острую форму в логике науки середины XX в. В то же время он критикует и априоризм, подчеркивая вторичность принципов познания по отношению к объективному миру: «…принципы верны лишь постольку, поскольку они соответствуют природе и истории» [там же, с. 34]. Будучи проверены практикой, принципы становятся важными методологическими инструментами познания, выступают как ведущая, направляющая идея, обладающая дедуктивной силой.

Энгельс предвосхитил принципиальные идеи гипотетико-дедуктивного метода познания и их сегодняшнее применение. Бывает, что исходные принципы теории формулируются как догадки, которые после своего подтверждения получают теоретический статус. Эти принципы применительно к новой теоретико-познавательной ситуации, на новом уровне знания, могут быть дополнены новыми принципами, трансформированы или вообще заменены ввиду полной неприменимости в новой области. Решающим критерием истинности исходных принципов познания в конечном счете всегда остается общественно-историческая, в том числе научно-экспериментальная, практика.

Но бывает и так, что принципы, которые многократно подтверждались на практике, в дальнейшем не исследуются и приобретают со временем характер предрассудка. Такое положение, отмечает Энгельс, может иметь место, например, в математике. Он пишет, что в этой науке, «как и во всех других областях мышления, законы, абстрагированные из реального мира, на известной ступени развития отрываются от реального мира, противопоставляются ему как нечто самостоятельное, как явившиеся извне законы, с которыми мир должен сообразоваться» [там же, с. 38]. Подобный отрыв может служить гносеологической предпосылкой многих абстрактных математических понятий, и в силу этого обстоятельства значительно возрастает видимость независимости математического знания от связей и отношений реального мира. Однако практика научного познания, развитие техники и общественного производства доказывают справедливость материалистического подхода Энгельса к математике. Применение «чистой математики» в практической деятельности (т.е. приложение ее к «миру») есть доказательство не того, что она навязывает миру свои законы, а напротив, лишь того, что сама она «заимствована из этого самого мира и только выражает часть присущих ему форм связей, – и как раз только поэтому и может вообще применяться» [там же]. Если, отмечает Энгельс, «у нас математические аксиомы представляются каждому восьмилетнему ребенку чем-то само собой разумеющимся, не нуждающимся ни в каком опытном доказательстве, то это является лишь результатом „накопленной наследственности“» [там же, с. 582]. Позднее В.И. Ленин напишет в «Философских тетрадях»: «ПРАКТИЧЕСКАЯ ДЕЯТЕЛЬНОСТЬ ЧЕЛОВЕКА МИЛЛИАРДЫ РАЗ ДОЛЖНА БЫЛА ПРИВОДИТЬ СОЗНАНИЕ ЧЕЛОВЕКА К ПОВТОРЕНИЮ РАЗЛИЧНЫХ ЛОГИЧЕСКИХ ФИГУР, ДАБЫ ЭТИ ФИГУРЫ МОГЛИ ПОЛУЧИТЬ ЗНАЧЕНИЕ АКСИОМ. ЭТО NOTA BENE» [2, т. 29, с. 172].

Рассматривая роль индукции и дедукции, анализа и синтеза в научном познании, Энгельс выступает против абсолютизации каких-либо способов познания: «…восхождение от единичного к особенному и от особенного к всеобщему совершается не одним, а многими способами…» [1, т. 20, с. 540]. Объективное единство различных явлений требует применения в познании принципов диалектической логики, которая «не довольствуется тем, чтобы перечислить и без всякой связи поставить рядом друг возле друга формы движения мышления…» [там же, с. 538]. Диалектическая логика «выводит эти формы одну из другой, устанавливает между ними отношение субординации, а не координации, она развивает более высокие формы из нижестоящих» [там же].

Характеризуя позицию тех ученых, которые абсолютизируют формально-логические методы познания, Энгельс особенно резко критикует разделение и абсолютное противопоставление друг другу индукции и дедукции: «Эти люди так увязли в противоположности между индукцией и дедукцией, что сводят все логические формы умозаключения к этим двум, совершенно не замечая при этом, что они 1) бессознательно применяют под этим названием совершенно другие формы умозаключения, 2) лишают себя всего богатства форм умозаключения, поскольку их нельзя втиснуть в рамки этих двух форм, и 3) превращают вследствие этого сами эти формы – индукцию и дедукцию – в чистейшую бессмыслицу… Индукция и дедукция связаны между собой столь же необходимым образом, как синтез и анализ» [там же, с. 541, 542], и поэтому нельзя преувеличивать роль одной противоположности за счет другой, а «надо стараться применять каждую на своем месте…» [там же, с. 543].

В науке XVIII – XIX вв. были распространены концепции, преувеличивающие роль индукции в познании. В этой связи Энгельс подвергает основательной критике узкоиндуктивистскую трактовку формирования и развития научного знания вообще и английский «всеиндуктивизм», идущий еще от Ф. Бэкона, в особенности. На основе анализа обширного историко-научного материала Энгельс опровергает мнение индуктивистов, что индукция является непогрешимым методом: «Это настолько неверно, что ее, казалось бы, надежнейшие результаты ежедневно опрокидываются новыми открытиями» [там же]. Ученый-материалист, конечно, опирается на индукцию, но она не в состоянии достаточно полно объяснить возникновение новых теорий и методов и нового знания вообще. «Никакая индукция на свете, – пишет по этому поводу Энгельс, – никогда не помогла бы нам уяснить себе процесс индукции. Это мог сделать только анализ этого процесса» [там же, с. 542]. Позиция Энгельса была направлена против отрицания продуктивной роли мышления в познании, что было свойственно многим позитивистам XIX в. Позитивистский характер приобрел в этом столетии односторонний «английский эмпиризм», позитивизм придал агностический вид старому сенсуализму, «первым позитивизмом» назвал Энгельс индуктивизм Дж.С. Милля. Поэтому критика Энгельсом узости индуктивизма была одновременно и ударом по позитивизму.

Критика Энгельсом абсолютизации возможностей не только индукции, но и всякого другого отдельного способа познания носила программный характер и была подчинена более общей задаче – показать эвристический характер материалистической диалектики, которая по самому существу своему не совместима с абсолютизацией какого-либо одного метода познания, каких бы то ни было заранее данных схем мышления. Недаром к проблеме прообразов математических абстракций Маркс и Энгельс подходили с разных сторон, взаимодополняя друг друга: Маркс – с позиции применения частного метода конструктов, а Энгельс – с точки зрения вопроса о приблизительных эмпирических прообразах [см. 12, 161 – 167][12].

Актуален критический анализ Энгельсом гегелевской классификации суждений. Подчеркивая рациональные моменты идеи Гегеля о развитии форм суждения в ходе познания и о переходе их друг в друга, Энгельс замечает, что на первый взгляд эта классификация суждений в тех или иных пунктах кажется совершенно произвольной, однако в действительности это не так. Анализируя с материалистической точки зрения основания гегелевской классификации суждений, Энгельс отмечает преимущества диалектического подхода к проблеме, в силу которого эта классификация коренится в законах не только мышления, но и природы. Последнее, впрочем, не было и не могло быть раскрыто Гегелем ввиду идеалистических принципов его учения о суждении: «То, что у Гегеля является развитием мыслительной формы суждения как такового, выступает здесь перед нами как развитие наших, покоящихся на эмпирической основе, теоретических знаний о природе движения вообще» [1, т. 20, с. 539]. Это положение Энгельс использует далее для критики агностицизма, ибо «законы мышления и законы природы необходимо согласуются между собой, если только они надлежащим образом познаны» [там же, с. 539 – 540]. Исходя из этого Энгельс классифицирует суждения на суждения единичности, особенности и всеобщности, показывая, что во многих случаях процесс познания идет по пути единичного – особенного – всеобщего, но абсолютизировать эту форму развития познания, связанную, в частности, с индуктивным восхождением (хотя и не сводящуюся к нему), нельзя [см. там же, с. 538 – 539].

Энгельс обращает внимание на диалектически противоречивый характер формирования научной теории, отмечая относительный и преходящий характер существовавших в его время теоретических систем, хотя некоторыми естествоиспытателями они рассматривались как окончательные и абсолютные. Когда эти «ученые мужи» метафизически упорствуют в своих заблуждениях, они начинают «искать спасения во всякого рода уловках, в жалких увертках, в затушевывании непримиримых противоречий и тем самым сами попадают в конце концов в такой лабиринт противоречий, из которого для них нет никакого выхода» [там же, с. 456]. Конечно, в таких случаях выход есть – честно признать ошибку и начать теоретическое исследование заново, обратившись к новым, более плодотворным гипотезам. Но не все на это способны.

Энгельс подчеркивает огромную эвристическую роль гипотезы в научном познании: «Формой развития естествознания, поскольку оно мыслит, является гипотеза» [там же, с. 555]. В наиболее развитых естественнонаучных дисциплинах – астрономии и механике, физике и химии – «находишься среди гипотез, словно в центре пчелиного роя. Да иначе оно и не может быть. В физике мы имеем дело с движением молекул, в химии – с образованием молекул из атомов, и если интерференция световых волн не вымысел, то у нас нет абсолютно никакой надежды когда-либо увидеть эти интересные вещи собственными глазами. Окончательные истины в последней инстанции становятся здесь с течением времени удивительно редкими» [там же, с. 89]. Обнаружение все новых и новых связей и отношений, а отсюда возрастающая «потребность в систематизации изучаемых связей постоянно вынуждает нас к тому, чтобы окружать окончательные истины в последней инстанции густым лесом гипотез» [там же].

Таким образом, наличие элемента гипотетичности в структуре знания является постоянным атрибутивным свойством развития науки. Научная и общефилософская значимость защищаемой Энгельсом концепции о роли гипотез в познании исключительно велика. Она состоит прежде всего в собственно методологической направленности, которая верно ориентирует естествоиспытателей, остерегая их от узости индуктивизма. Концепция Энгельса важна и в мировоззренческом отношении. Дело в том, что во второй половине XIX в. получил распространение позитивистский взгляд на гипотезу, согласно которому она истолковывалась не как предвосхищение истины, а как ее замена, что по существу означало устранение гипотетических моментов из структуры знания. Иными словами, позитивисты отрицали возможность превращения предположений в твердое знание. Между тем, как показывает Энгельс, в постоянном осуществлении этой возможности и состоит генеральный путь познания.

Исключительно важны сегодня глубокие логико-методологические положения Энгельса о роли и функции так называемого идеализированного объекта в познании. В заметке о Сади Карно Энгельс отмечает, что последний «изучил паровую машину, проанализировал ее, нашел, что в ней основной процесс не выступает в чистом виде, а заслонен всякого рода побочными процессами, устранил эти безразличные для главного процесса побочные обстоятельства и сконструировал идеальную паровую машину (или газовую машину), которую, правда, так же нельзя осуществить, как нельзя, например, осуществить геометрическую линию или геометрическую плоскость…» [там же, с. 543 – 544]. Но подобная познавательная процедура «оказывает, по-своему, такие же услуги, как эти Математические абстракции: она представляет рассматриваемый процесс в чистом, независимом, неискаженном виде» [там же, с. 544]. Эвристический характер процесса идеализации, таким образом, основан на теоретическом конструировании мысленного объекта, при котором стороны, существенные для данного направления исследования, берутся в максимально развитом виде, а несущественные вообще отбрасываются. Этот прием все более широко применяется в современной нам научно-исследовательской практике. «Математическое пространство», «абсолютно черное тело», «несжимаемая жидкость» и т.п. стали ныне естественным элементом научного знания. Идеализация – это необходимая сторона процесса познания, ибо, как показывает Энгельс, создание научной теории высокого уровня общности не возможно без исключения тех свойств изучаемого объекта, которые для данного класса задач не существенны. Объективные основания этой процедуры образует, в частности, относительная независимость отдельных явлений и свойств и различия их ролей при протекании изучаемого процесса.

Существенное возрастание роли абстрактно-теоретического начала в современной науке, пользующейся обобщениями высокого уровня, а также идеализациями и идеальными конструктами, показывает научную прозорливость Энгельса, который, еще по существу находясь в рамках классического естествознания, смог указать на методологическое и эвристическое значение тех частных приемов научного исследования, которые в то время вообще еще не были осмыслены.