Идеи, «герои» и «толпа»

Идеи, «герои» и «толпа»

В борьбе против младогегельянства Маркс и Энгельс доказывают, что эти философские представители немецкого буржуазного радикализма вопреки их собственным иллюзиям (и иллюзиям их противников справа) не являются революционерами и последовательными противниками религии и теологии. Маркс и Энгельс выявляют внутреннее родство идеализма и религии, отрицавшееся по сути дела младогегельянцами, которые пытались противопоставить религии свой идеализм.

Идеализм, как показывают Маркс и Энгельс, не способен опровергнуть религиозное мировоззрение, и младогегельянцы, несмотря на свое отличие от Гегеля, который сознательно обосновывал религию, по существу лишь модернизируют спекулятивное, теологическое по своему происхождению представление о соотношении духа и тела. Это представление – не просто заблуждение; оно – философская основа социально-политических концепций «критических критиков» с характерным для них пренебрежением к народным массам, которые уподобляются ими бездушной, неодушевленной материи. Прослеживая связь между философской конструкцией и политической установкой, выражающей страх буржуазии перед массами, основоположники марксизма считают, что «Открытое г-ном Бруно отношение „духа“ и „массы“ на самом деле есть не что иное, как критически-карикатурное завершение гегелевского понимания истории, которое, в свою очередь, есть не что иное, как спекулятивное выражение христианско-германской догмы о противоположности духа и материи, бога и мира. В пределах истории, в пределах самого человечества этой противоположности придается то выражение, что немногие избранные индивидуумы, в качестве активного духа, противостоят остальному человечеству как неодухотворенной массе, как материи» [1, т. 2, с. 93]. Если в конце 30-х годов младогегельянский культ самосознания заключал в себе призыв к интеллигенции возглавить дело прогресса, то дальнейшее развитие этого спекулятивного варианта пресловутой теории «героев» и «толпы» привело к консервативным выводам, суть которых Маркс и Энгельс определяют следующим образом: «На одной стороне стоит масса как пассивный, неодухотворённый неисторический материальный элемент истории; на другой стороне – дух, критика, г-н Бруно и компания как элемент активный, от которого исходит всякое историческое действие. Дело преобразования общества сводится к мозговой деятельности критической критики» [1, т. 2, с. 94 – 95].

В отличие от Гегеля, выдвигавшего на первый план единство противоположностей, тождество мышления и бытия, Б. Бауэр и его сторонники исходили из представления об абсолютной противоположности самосознания и массы, которая будто бы есть «истинный враг духа». Младогегельянцы стремились доказать, что не народ, а идеи образуют движущую силу социального прогресса. Причем, речь шла не об идеях, выражающих коренные потребности народа, а о «чистых», спекулятивных идеях, якобы независимых от материальных интересов, эгоизма и т.д. С этих позиций младогегельянцы критиковали, например, идеи Французской буржуазной революции. «Идеи, порожденные французской революцией, – писал Б. Бауэр, – не выходили, однако, за пределы того порядка, который она хотела насильственно ниспровергнуть». Опровергая это положение, Маркс и Энгельс формулируют материалистическое понимание роли идей: «Идеи никогда не могут выводить за пределы старого мирового порядка: во всех случаях они могут выводить только за пределы идей старого мирового порядка. Идеи вообще ничего не могут осуществить. Для осуществления идей требуются люди, которые должны употребить практическую силу» [там же, с. 132].

Идеи не выводят за пределы данного общественного строя, так как они представляют собой отражение существующих общественных отношений, потребностей, интересов. Но поскольку данные общественные отношения содержат в себе предпосылки нового общественного строя, постольку идеи способны предвосхищать будущее, т.е. выходить за пределы господствующей идеологии. Так, революционное движение, начавшееся в 1789 г., породило коммунистическую идею, разработка которой привела к идее нового общественного строя. Отсюда следует, что активная, действенная, роль идей также обусловлена материальными общественными отношениями, потребностями, интересами.

Французская революция 1789 г., разъясняют далее Маркс и Энгельс, не осуществила провозглашенных ею лозунгов свободы, равенства и братства отнюдь не потому, что ее идеи не выводили за пределы существовавших исторических условий. В действительности лозунги 1789 г. представляли собой лишь иллюзии, неизбежные вследствие ограниченного социального содержания буржуазной революции. Но, несмотря на крах иллюзий относительно царства разума и справедливости, эта революция увенчалась успехом, т.е. установлением политического господства буржуазии, так как вопреки чаяниям масс она выражала главным образом интересы этого класса. «Интерес буржуазии в революции 1789 г., далёкий от того, чтобы быть „неудачным“, всё „выиграл“ и имел „действительный успех“… Этот интерес был так могущественен, что победоносно преодолел перо Марата, гильотину террористов, шпагу Наполеона, равно как и католицизм и чистокровность Бурбонов. „Неудачной“ революция была только для той массы, для которой политическая „идея“ не была идеей её действительного „интереса“, истинный жизненный принцип которой не совпадал поэтому с жизненным принципом революции, – для той массы, реальные условия освобождения которой существенно отличны от тех условий, в рамках которых буржуазия могла освободить себя и общество» [1, т. 2, с. 89].

Таким образом, буржуазная ограниченность революции 1789 г. коренилась не в том, что ее идеи отражали определенные материальные интересы, а в том, что эти интересы не были интересами широких трудящихся масс. «Если, значит, революция неудачна, то не потому, что революция „вызывала энтузиазм“ массы, не потому, что масса была „заинтересована“ в ней, а потому, что для самой многочисленной части массы, части, отличной от буржуазии, принцип революции не был её действительным интересом, не был её собственным революционным принципом, а был только „идеей“, следовательно только предметом временного энтузиазма и только кажущегося подъёма» [1, т. 2, с. 89].

В противоположность младогегельянцам основоположники марксизма утверждают, что идеи становятся могущественной силой общественного развития, когда они выражают реальные общественные потребности, интересы прогрессивных классов, в особенности интересы масс. Этот вывод углубляет, конкретизирует положение о превращении теории в материальную силу, высказанное Марксом в «Немецко-французском ежегоднике».

Младогегельянцы сетовали по поводу «неудачи» социальных движений предшествующей истории, считая главной причиной «неудачи» участие в них народных масс. Маркс и Энгельс, напротив, разъясняют, что «деятельность действительного человечества есть не что иное, как деятельность массы человеческих индивидуумов…» [там же, с. 93]. И если широкие народные массы до сих пор недостаточно участвовали в общественно-политических движениях, значит, эти движения, во всяком случае непосредственно, выражали чуждые им общественные интересы и потребности. Развитие материального производства с необходимостью выдвигает массы на авансцену истории; массы начинают осознавать, что их интересы противоположны интересам господствующего меньшинства; они все более сознательно, решительно включаются в общественно-исторический процесс. Это обобщение исторического опыта Маркс и Энгельс формулируют следующим образом: «Вместе с основательностью исторического действия будет, следовательно, расти и объём массы, делом которой оно является» [1, т. 2, с. 90]. Значит, народные массы – главная движущая сила общественного прогресса, ускорение которого связано с возрастанием роли народных масс в развитии общества. Этот теоретический вывод явился научным открытием одной из существенных объективных закономерностей всемирно-исторического процесса.

Маркс и Энгельс также показывают, что в отличие от младогегельянцев теоретики утопического социализма уже видели антагонистический характер прогресса в частнособственническом обществе: до сих пор прогресс духа всегда осуществлялся в ущерб народным массам. Младогегельянцы же метафизически и антигуманистически превратили это в абсолютный закон истории. Используя идеи своих «Рукописей 1844 года», Маркс обращает в этой связи внимание на то, что антагонистический характер прогресса обусловлен «материальным отчуждением» труда.

Враждебность «критической критики» народным массам особенно ярко проявляется в оценке ею положения и роли рабочего класса. Если французские социалисты утверждали, что рабочие создают все, но не имеют ни прав, ни собственности, то младогегельянцы полагают, что рабочие не создают ничего, ибо акт создания, творения, творчества есть по самой своей природе духовный акт. Таким образом, младогегельянцы идут еще дальше вспять, чем вульгарные экономисты, которые не отрицали производительного характера труда рабочих, но утверждали, что пролетарии получают в форме заработной платы цену их труда. «Критические критики» пытаются доказать, что пролетарии получают заработную плату лишь за то, что они помогают капиталистам. Отвергая уже установленную буржуазной экономической наукой истину о противоположности прибыли и заработной платы (противоположности интересов основных классов капиталистического общества), младогегельянцы возвещали, что пролетарии и буржуа составляют одну «фабричную партию», осуждая чартистское движение, – это, по словам Маркса и Энгельса, «политическое выражение общественного мнения рабочих» [1, т. 2, с. 16].

Утверждая, что рабочие и капиталисты составляют одну партию, младогегельянцы 40-х годов объявляют заблуждением борьбу пролетариата против своего классового врага. Разрешение противоречий между трудом и капиталом провозглашается ими делом самосознания, и оно совершается поэтому лишь в границах последнего. Абсолютная критика, иронически замечают основоположники марксизма, «научилась из „Феноменологии“ Гегеля, по крайней мере, одному искусству – превращать реальные, объективные, вне меня существующие цепи в исключительно идеальные, исключительно субъективные, исключительно во мне существующие цепи и поэтому все внешние, чувственные битвы превращать в битвы чистых идей» [там же, с. 90]. При всей своей экстравагантности «критическая критика» оказывается в конечном счете одной из разновидностей идеалистического понимания истории.