«Рукописи 1844 года» и их антимарксистские интерпретации

«Рукописи 1844 года»

и их антимарксистские интерпретации

Теоретическая дискуссия о молодом Марксе, развернувшаяся в XX в. и получившая свое начало со времени издания «Экономическо-философских рукописей 1844 года», – это специфическая форма борьбы между социалистической и буржуазной идеологиями. Значение «Рукописей» в формировании философии марксизма велико, очень важна и дискуссия вокруг них. Чтобы правильно понять эту борьбу, необходимо уяснить, почему именно данные рукописи стали ее объектом. Ведь до их выхода в свет были уже изданы другие, более ранние работы Маркса и Энгельса, так же как и некоторые несколько более поздние работы (например, «Святое семейство»), которые также не являются произведениями вполне зрелого марксизма.

Ответ на поставленный вопрос вытекает из характера идеологических дискуссий, развернувшихся вокруг «Рукописей 1844 г.». Докторская диссертация Маркса не могла стать отправным пунктом для радикальной антимарксистской реинтерпретации марксизма только потому, что она еще далека от марксизма. «Святое семейство», напротив, как будет нами показано, находится на противоположном полюсе исторического процесса формирования марксизма. Правда, и в этой работе имеются положения, от которых Маркс и Энгельс впоследствии отказались, но они не составляют ее основного содержания.

«Экономическо-философские рукописи 1844 года» принципиально отличаются от диссертации Маркса, так как в них уже высказывается, хотя и не по всем рассматриваемым вопросам, марксистская точка зрения. Но эти рукописи существенно отличаются и от «Святого семейства», поскольку марксистские воззрения изложены в них недостаточно последовательно и в терминах, которые не выявляют, а, напротив, оставляют в тени коренное отличие учения Маркса от философской антропологии Фейербаха. Понятия, выявляющие структуру производства, здесь еще не сформулированы в научных терминах. Поскольку об этом уже достаточно говорилось выше, мы ограничимся лишь краткими итогами.

«Экономическо-философские рукописи 1844 года», как подчеркивает Г. Бэсс, представляют собой завершение одного этапа формирования философии марксизма и начало нового, качественно отличного, этапа. «Отныне брешь пробита, учение Маркса находится на пороге своей зрелости… Вот почему, как мы сегодня видим, противники марксизма ищут себе пищу в этих рукописях» [24, с. 102]. Иными словами, именно переходный характер этой работы, т.е. наличие в ней наряду с положениями марксизма элементов антропологического материализма, особенно привлекает к ней буржуазных марксологов.

В исследованиях М. Бура, Р. Штейгервальда и советских марксистов обращается внимание на то, что «Рукописи 1844 года» представляют собой прежде всего подготовительную работу к последующим исследованиям Маркса. Так, понятие отчуждения нередко применяется в «Рукописях» не в строго экономическом смысле, а чаще как важная черта общей характеристики буржуазного общества и трагического положения пролетариата.

С одной стороны, такое понятие отчуждения фиксирует объективный экономический факт отчуждения продукта труда и самой производительной деятельности. Этот факт в произведениях зрелого марксизма будет выражен в понятии «эксплуатация трудящихся собственниками средств производства», что представляет собой действительное открытие Маркса, открытие отчужденного труда как исторически необходимой, но преходящей антагонистической формы социально-экономического прогресса.

Но с другой стороны, понятие отчуждения применяется в «Рукописях 1844 г.» и в фейербаховском смысле, иначе говоря, как характеристика противоестественного положения человеческой личности, естественные потребности которой подавляются извращенным устройством общества, вынуждающим ее вести не соответствующий человеческой природе образ жизни, т.е. удовлетворять естественные потребности неестественным образом. Это-то и называется в рукописях отчуждением и самоотчуждением человеческой сущности. Последнее не сводится к отчуждению труда, поскольку сущность человека рассматривается здесь как наличествующее с самого начала истории, а не становящееся, изменяющееся, развивающееся в ходе исторического процесса. В этом смысле речь идет об утрате человеком своей сущности, а упразднение отчуждения характеризуется как возвращение человека к самому себе и обретение этой, прежде утерянной сущности. Антагонистические противоречия капиталистического строя оказываются, с этой точки зрения, противоречиями между человеческим естеством и несоответствующими ему, уродующими это естество экономическими и политическими отношениями.

В этой связи весьма ценно то, что в рукописях намечаются вторичные проявления отчуждения труда, относящиеся к сфере социальной психологии и идеологии: духовная опустошенность, превратность взглядов, представление о бесцельности и бессмысленности отчужденного существования и т.п. В дальнейшем они получат у Маркса свое более конкретное освещение в виде учения о производных видах и формах отчуждения труда.

Однако антимарксистские интерпретации марксизма, основывающиеся на крайне одностороннем рассмотрении «Экономическо-философских рукописей», как правило, принимают в качестве отправного пункта только узко антропологическую характеристику отчуждения.

Уже в 1932 г. впервые социал-демократические комментаторы «Экономическо-философских рукописей 1844 года» – З. Ландсхут и И. Майер – утверждали, что они имеют «основополагающее значение» и «в определенном смысле являются важнейшей работой Маркса. Они образуют узловой пункт всего умственного развития Маркса, пункт, в котором из идеи „истинной действительности человека“ непосредственно возникают принципы его экономического анализа» [35, с. XIII]. Более того, рукописи характеризуются ими как высшее достижение Марксова гения. «Это – единственный документ, в котором интеллект Маркса выступает во всей своей мощи» [там же, с. XXXVIII]. Значение «Рукописей», по утверждению Ландсхута и Майера, состоит в том, что они открывают путь для понимания марксизма в духе этического социализма, который, отвергая «грубую» идею экспроприации экспроприаторов, провозглашает субъективную необходимость «осуществления истинного предназначения человека» [там же, с. XLI]. Стоит ли доказывать, что «истинное предназначение человека» допускает самые различные, в том числе и взаимоисключающие, истолкования? Эта формула приемлема для любой разновидности современного буржуазного гуманизма, фразеология которого вполне сочетается с любым подавлением человеческой личности.

Продолжателем дела Ландсхута и Майера стал Г. Маркузе, опубликовавший в 1932 г. статью «Новые источники к изложению основ исторического материализма». Рукописи Маркса, говорится в этой статье, ставят «на новую почву дискуссию о происхождении и первоначальном смысле исторического материализма, да и всей теории научного социализма» [37, с. 136]. Главное достоинство Марксовых рукописей Маркузе видит в том, что в них человек рассматривается не как представитель того или иного класса, а просто как человек, человеческий индивид, личность. Маркузе не желает видеть того, что Маркс тем-то и отличается от Фейербаха, что, выявив феномен отчужденного труда, он вскрыл в нем подавление личности пролетария. Маркс неоднократно подчеркивал трагическое несоответствие между антропологическим единством людей и разделяющей их на враждебные друг другу классы частной собственностью.

Точное определение понятия человека, согласно Маркузе, указывает лишь на то, что человек есть страдающее, испытывающее многообразные влечения, обладающее волей и разумом смертное существо. Но почему же Маркс, который, разумеется, не отрицает этих очевидных характеристик человеческого существа, придает столь большое значение исследованию противоположности труда и капитала, отчуждению труда, положению пролетариата? Все дело в том, заявляет Маркузе, что для Маркса «любой экономический факт вообще оказывается искажением человеческой сущности» [37, с. 137]. И здесь, конечно, Маркузе явно искажает Маркса, который именно в «Рукописях 1844 г.» обосновывает возможность и необходимость ликвидации отчуждения на основе перехода к общественной собственности.

Ревизионист де Ман, так же как и его предшественники, утверждал, что «Рукописи» имеют решающее значение для понимания основного смысла учения Маркса. По категорическому его заявлению они «дают решительный толчок для того, чтобы вопрос об отношении к марксизму поставить по-новому, а именно как вопрос об отношении Маркса к марксизму» [36, с. 276]. Де Ман попытался доказать, что подлинные взгляды Маркса получили адекватное выражение только в «Рукописях 1844 г.», и следует-де отличать «гуманистический марксизм» Маркса от последующего неистинного «материалистического марксизма» в «Капитале» и в «Критике Готской программы». Далее де Ман утверждал, что все без исключения положения «Экономическо-философских рукописей» следует считать принадлежащими зрелому марксизму, но они были, так сказать, забыты Марксом и не вошли в его последующие произведения, почему и создается видимость, что Маркс отказался от этих положений и они стали неприемлемы для автора «Капитала». Эти рассуждения означают отказ от материалистического и революционного решения проблемы социалистического переустройства общества под флагом фальшивого возвращения к «подлинному» Марксу. Кроме того, де Ман отрицает материализм Маркса и превращает его в сторонника иррационалистской «философии жизни». После ниспровержения капитализма, согласно якобы Марксу, экономическая детерминация общества перестанет-де действовать и воцарится царство «свободных эмоций», что будто бы и утверждается в «Рукописях 1844 г.». Но какая цена эмоциям без экономического процветания освобожденного человечества?

В предыдущих разделах главы уже было показано, что «Экономическо-философские рукописи 1844 года» нельзя считать произведением зрелого марксизма: в них еще имеются такие положения, которые не сохранились в зрелом марксистском учении, так же как и положения, которые были исправлены или более четко, научно сформулированы Марксом в последующих его трудах.

«Экономическо-философские рукописи», – несомненно, гениальное произведение. Однако попытка оценить эту раннюю работу Маркса как самое значительное его произведение имеет лишь один и, конечно, вполне определенный смысл: принизить значение «Капитала» и других произведений зрелого Маркса, в которых его учение систематически развито и строго научно обосновано. Изображать «Рукописи 1844 г.» в качестве вершины гуманистического марксизма, за которым якобы следует «экономический» марксизм, – значит извращать действительное гуманистическое содержание научной идеологии рабочего класса.

Буржуазные марксологи под давлением критики со стороны марксистов были в конце концов вынуждены признать, что, не будь «Капитала» Маркса и других произведений зрелого марксизма, не будь овладевшей сознанием миллионов научной социалистической идеологии, «Экономическо-философские рукописи 1844 года» не привлекли бы столь пристального внимания чуждых (а тем более враждебных) марксизму исследователей. И тот же Маркузе, который в 1932 г. оценивал рукописи как основу для ревизии марксизма, в 1962 г. признается: «Ранние работы Маркса… во всех отношениях представляют собой лишь предварительные ступени к его зрелой теории, ступени, значение которых не следует переоценивать» [38, с. 360]. Как же изменилось теперь буржуазное толкование «Рукописей 1844 года»? На смену противопоставлению ранних работ Маркса его последующим трудам пришло полное стирание качественных различий между ними. Если раньше буржуазные теоретики утверждали, что гениальные идеи молодого Маркса не получили отражения в его последующих трудах, то теперь они стали доказывать, что Маркс в течение всей своей жизни пересказывал, варьируя лишь терминологию, основные положения своих ранних работ. Сошлемся для иллюстрации этого поворота на заявление Г.Б. Эктона: «Я мог бы сказать, что всю свою жизнь Маркс затратил на переписывание книги, первым наброском которой были парижские рукописи» [21, с. 271]. Сказано это с явной целью убедить читателя вопреки истине в том, будто за четыре десятилетия упорной работы, последовавшей после «Рукописей 1844 года», ничего нового в учении Маркса не прибавилось и он, Маркс, во всех своих работах говорил в сущности якобы одно и то же, оставаясь во власти своих юношеских идей, явно не учитывая нового исторического опыта и пренебрегая скрупулезным исследованием фактов экономической и политической жизни.

Р. Таккер, развивая тезисы Эктона и других антимарксистов, заявляет, что «первая система Маркса», т.е. «Рукописи 1844 года», позволяют сделать вывод о том, что Маркс теперь представляется «уже не социологом-аналитиком, каким он хотел быть, но прежде всего моралистом или чем-то вроде религиозного мыслителя. Старое воззрение, согласно которому „научный социализм“ представляет собой научную систему, все более и более уступает место убеждению, что он в сущности есть этическая и религиозная система взглядов» [43, с. 2].

Очевидно, стирание качественных граней между ранними работами Маркса и произведениями зрелого марксизма выполняет ту же идеологическую функцию, которой до этого служило их противопоставление. В обоих случаях на переднем плане остаются ранние работы, в которых Маркс еще не полностью размежевался с Гегелем, Фейербахом, буржуазным гуманизмом и мелкобуржуазным социализмом. Это обстоятельство используется буржуазными критиками марксизма для того, чтобы утверждать, что учение Маркса и Энгельса связано не с классовой борьбой пролетариата, а с идеями Гегеля и Фейербаха, что главные положения марксизма представляют собой развитие спекулятивной темы, заимствованной еще в юности у этих корифеев философии. Этой темой, нетрудно понять, является не что иное, как тема отчуждения.

Ж. Ипполит – один из самых активных зачинателей весьма модной в современной буржуазной философии интерпретации научного коммунизма в духе гегелевской теории отчуждения – писал: «Фундаментальная идея и как бы источник всей марксистской мысли – идея отчуждения, заимствованная у Гегеля и Фейербаха. Я полагаю, что исходя из этой идеи и определяя человеческое освобождение как активную борьбу человека в ходе истории против всякого отчуждения его сущности, в какой бы форме оно ни выступало, можно лучше всего объяснить марксистскую философию в ее целостности и понять структуру главного труда Маркса, „Капитала“» [31, с. 147]. Ипполит пытался доказать, что структура «Капитала» Маркса в сущности совпадает со структурой «Феноменологии духа» Гегеля. П. Боннель идет еще дальше. Он провозглашает идею, будто бы Маркс заимствовал у Гегеля как теоретика отчуждения «основную концепцию человека и истории, которую он никогда не ставил под сомнение» [25, с. 318 – 319], причем Маркс, как и Гегель, полагал, что «жизиь человека до тех пор носит двойственный, внутренне надломленный, отчужденный характер, пока история фактически не преодолеет этого отчуждения и саморазорванности; до этого времени собственно только и продолжается история» [там же, с. 321]. Однако Марксово понимание реального социально-экономического отчуждения, эксплуатации трудящихся и действительных путей их социального освобождения, отнюдь не означающего завершения истории, не имеет ничего общего с этой приписываемой ему Боннелем спекулятивной схемой.

Выше было уже рассмотрено отношение Марксова понятия отчужденного труда (и отчуждения вообще) к гегелевской концепции отчуждения. В философии Гегеля имелись отдельные догадки относительно антагонистического характера капиталистического прогресса, но были они весьма далеки от экономического учения Маркса о законах возникновения, развития и гибели капиталистического способа производства. Учение марксизма о капиталистической общественно-экономической формации, так же как и его философское основание – исторический материализм, не есть продолжение философии истории Гегеля, о которой Ленин писал: «В общем, философия истории дает очень и очень мало – это понятно, ибо именно здесь, именно в этой области, в этой науке Маркс и Энгельс сделали наибольший шаг вперед. Здесь Гегель наиболее устарел и антиквирован» [3, т. 29, с. 289].

Таковы факты. И все же буржуазные критики марксизма, ссылаясь на «Рукописи 1844 года», настаивают на том, что марксистская политическая экономия и научный коммунизм основываются на теории отчуждения, которая в действительности сыграла роль посредствующего звена в переходе от философии Гегеля к качественно иному кругу идей, в котором затем она не исчезла, но, получив важные уточнения, заняла подчиненное место. Стирание качественных различий между ранними работами Маркса и произведениями зрелого марксизма есть продолжение той же самой идеологической линии, которой придерживались авторы, противопоставлявшие друг другу те и другие Марксовы труды. Противопоставление в сущности не устраняется, несмотря на то что теперь от него декларативно отказываются. Основные, важнейшие положения марксизма по-прежнему заменяются идеями, характерными главным образом для ранних работ Маркса.

В объемистой монографии «Учение Карла Маркса», написанной в свойственной многочисленным католическим критикам марксизма объективистской манере, Ж. Кальвез настойчиво доказывает, что только понятие отчуждения, воспринятое от Гегеля, составляет ключ к пониманию основных положений учения Маркса. «Маркс перенес тему отчуждения на уровень политической экономии. „Капитал“ – не что иное, как теория фундаментального отчуждения, включающая в себя также и отчуждение в сфере экономической идеологии» [29, с. 320]. С этой точки зрения учение Маркса складывается из двух основных разделов: анализа религиозного отчуждения, с одной стороны, и светского отчуждения – с другой. Религиозное отчуждение, разумеется, оказывается у Кальвеза первоначальным феноменом человеческой жизни, корни которого – в ветхозаветной легенде о первородном грехе. Что же касается светского отчуждения, то его многообразные формы, как материальные, так и духовные (экономика, политика, философия и т.д.), характеризуются католическим марксологом как производные секуляризованные выражения основного, религиозного отчуждения, суть которого состоит в отпадении человека от бога, в то время как социальное отчуждение заключается в его отпадении от рода. Последний раздел книги Кальвеза подытоживает интерпретацию марксизма как учения, якобы религиозного по своему основному содержанию и светского лишь по форме. «Итак, – говорит Кальвез, – в центре марксизма находится идея революционного посредничества, которое призвано освободить человека от отчуждения и сделать возможным его примирение с природой и обществом» [29, с. 601]. Эта основная идея Маркса, поучает Кальвез, имеет христианское происхождение, ибо средоточие христианской веры образует идея божественного посредничества, осуществляемого богочеловеком [там же, с. 598]. Ясно, что при таком истолковании марксизма его содержание, которое вначале сводилось к ранним работам Маркса, в дальнейшем полностью подменяется теологическим резонерством, выдаваемым, однако, за истинный смысл марксизма.

Конечно, не все буржуазные интерпретаторы «Экономическо-философских рукописей 1844 года» приписывают основоположнику марксизма религиозное миропонимание. Но почти все они, исходя из этой ранней работы Маркса и игнорируя ее конкретное экономическое содержание, изображают марксизм в виде спекулятивной системы, весьма далекой от фактического содержания общественно-исторического процесса. Маркс словно заранее знал, с какого рода критиками предстоит встретиться его сочинению. В предисловии к «Рукописям 1844 года» он писал: «Читателя, знакомого с политической экономией, мне незачем уверять в том, что к своим выводам я пришел путем вполне эмпирического анализа, основанного на добросовестном критическом изучении политической экономии» [1, т. 42, с. 43]. Но фальсификаторы ныне утверждают и то, будто коммунистические выводы Маркса чужды «Капиталу», и суть лишь плод «философствования» в «Рукописях».

В «Экономическо-философских рукописях 1844 года» рассматриваются, как мы уже знаем, такие вопросы, как заработная плата, прибыль на капитал, накопление капитала и конкуренция среди капиталистов, частная собственность и труд, земельная рента и деньги, хотя здесь еще нет понятий наемного труда, стоимости рабочей силы и прибавочной стоимости. В этой связи анализируются воззрения меркантилистов, физиократов, А. Смита, Д. Рикардо и его школы. Это, собственно, и составляет ту основу «Экономическо-философских рукописей», исходя из которой Маркс исследовал проблему отчужденного труда. Именно этой основой и было определено выдвижение на первый план новых вопросов, которые занимали ничтожно малое место или вообще отсутствовали в учениях Гегеля и Фейербаха. Речь идет об экономической структуре капиталистического общества, господстве капитала над трудом, о непримиримой противоположности интересов пролетариата и интересов буржуазии, порабощении человека стихийными силами общественного развития, исторической необходимости устранения частной собственности.

Однако буржуазные критики марксизма, игнорируя ход мысли Маркса и фактические данные, исследование которых привело его к новым выводам, подтасовывают марксизму умозрительную схему, которую они обнаруживают у Гегеля. Но Марксово понятие отчуждения, развитое в «Рукописях 1844 года», носит, во-первых, антиспекулятивный и, во-вторых, материалистический характер. Буржуазные марксологи стараются не замечать того, что в этих рукописях Маркс посвящает особый раздел обстоятельной критике гегелевской идеалистической концепции отчуждения. А между тем именно этот факт прямо говорит о том, что Маркс сознательно противополагает идеалистической теории отчуждения свое диалектико-материалистическое, конкретно-историческое понимание данного феномена. Религиозное отчуждение, о котором так много писал Фейербах, мало рассматривается в «Экономическо-философских рукописях 1844 года», поскольку Маркс занимается здесь главным образом исследованием материальной, экономической основы всех форм отчуждения – не только идеологических, но и политических.

Неверно полагать, будто понятие отчужденного труда было создано Марксом просто путем наполнения конкретным экономическим содержанием гегелевского (и фейербаховского) понятия отчуждения. Это упрощенное представление. Суть дела состояла в том, что социалистическая критика буржуазной политической экономии позволила Марксу выявить факт отчуждения труда, который буржуазные экономисты рассматривали как естественное условие производства. «Мы исходили, – писал Маркс, – из экономического факта – отчуждения рабочего и его продукции. Мы сформулировали понятие этого факта: отчужденный труд. Это понятие мы подвергли анализу. Мы анализировали, стало быть, лишь экономический факт» [1, т. 42, с. 95]. Следовательно, гегелевское и фейербаховское понятия отчуждения могли лишь навести Маркса на мысль о возможности такой переработки.

Таким образом, свед?ние «Экономическо-философских рукописей 1844 года», а тем более всего содержания марксизма к гегелевскому учению об отчуждении и к теории отчуждения вообще есть не что иное, как утонченная попытка низвести марксизм до уровня учений, которые он превзошел. Симптоматично, однако, что все те, кто ныне отождествляет научный коммунизм с теорией отчуждения, не считают нужным ответить на вопрос, почему сам Маркс уже в середине 40-х годов XIX в. подверг критике свед?ние конкретных проблем социализма к вопросу об отчуждении и его преодолении. Именно в борьбе против «истинных социалистов» Маркс, как мы увидим далее, показал, что учение об отчуждении и его преодолении не есть адекватная форма понимания и изложения научного социализма. Никто из буржуазных марксологов, подменяющих марксизм теорией отчуждения, не считает нужным объяснить, почему, хотя как это особенно ясно видно из подготовительных работ Маркса к «Капиталу», философское значение понятия отчуждения им признается по-прежнему (ведь отчуждение труда и есть отчуждение сущности человека!), однако в самом «Капитале» оно играет уже подчиненную роль и применяется по преимуществу для характеристики ряда сторон капиталистических производственных отношений, которые выступают как отношения вещей (и, следовательно, овеществленные отношения), господствующие над людьми[17], а также для характеристики определенных политических, идеологических и вообще духовных последствий этих сторон. В «Капитале» выявлены глубочайшие истоки отчуждения в двойственности самого труда, определенным образом проявившейся в разделении труда на заре классового общества.

Если буржуазные марксологи, истолковывая учение об отчуждении как спекулятивную систему взглядов, нередко объявляют о своем согласии с «аутентичным» марксизмом, то правосоциалистические критики марксизма, проделывая ту же операцию по фальсификации марксизма, призывают вовсе отказаться от целостной теории, чтобы не быть… догматиками. Эта парадоксальная ситуация, когда буржуазные идеологи «солидаризируются» с марксизмом, а деятели, именующие себя социалистами, открещиваются от него, свидетельствует о глубоком кризисе буржуазной и мелкобуржуазной идеологии.

Противники марксизма всегда нападали на материалистическую диалектику, утверждая, что она несовместима с материализмом, в силу чего метод Маркса у них оказывался гегелевским идеалистическим методом. «Экономическо-философские рукописи 1844 года» также были использованы в этой борьбе против материалистической диалектики как якобы новое подтверждение старой точки зрения. Неотомист Я. Гоммес, ссылаясь на «Рукописи 1844 года», пытается доказать, будто диалектика Маркса была до сих пор неправильно понята, так как ее рассматривали то как учение о развитии объективных вещей и процессов, то как теорию научного мышления. Между тем, утверждает Гоммес, диалектика есть не теория развития, а только теория отчуждения, которая описывает непрерывное раздвоение человеческой сущности и ее стремление преодолеть это самоотчуждение. Диалектика, пишет Гоммес, есть «путь человека из своего самоотчуждения» [30, с. 37], истоки которого образует «древнее мистическое псевдорелигиозное сновидение человечества» [там же, с. 19].

Отношение субъект-объект, как пытается доказать Гоммес, существует лишь вследствие отчуждения, а диалектическое противоречие сводится к антитезе между человеческой сущностью и ее отчужденным бытием. Объективация труда, его опредмечивание, овеществление полностью истолковывается им как отчуждение человеческой сущности. И все это приписывается Марксу как якобы вытекающее из Марксовой концепции труда как деятельности, посредством которой человек изменяет внешний мир и свою собственную природу. В конечном итоге католический марксолог приходит к выводу, что истинный смысл диалектики, к которому-де приближался Маркс, заключается в движении человеческого бытия навстречу своему божественному творцу, ибо основной источник отчуждения, разумеется, – в первородном грехе…

Ж. Кальвез, который, как было показано выше, также сводит марксистское понимание путей преодоления отчуждения к воссоединению человека с богом, утверждает, что у Маркса, как и у Гегеля, диалектика существует в двух формах – феноменологической и онтологической. Феноменологическая диалектика (отношение субъекта к своему отчуждению) объявляется важнейшим методологическим принципом научного коммунизма. Не только в «Экономическо-философских рукописях», но и в «Капитале» Маркса Кальвез пытается обнаружить «конкуренцию двух весьма отличных друг от друга формулировок диалектики – логической и феноменологической» [29, с. 409]. По существу Кальвез сводит к феноменологической диалектике весь исторический материализм, поскольку в нем идет речь о деятельности людей, и наличие ее в марксизме он «объясняет» тем, что Маркс якобы «переложил» гегелевскую «Феноменологию духа» в терминах политической экономии. Что же касается диалектического материализма, то он, по утверждению Кальвеза, основывается на заимствованной из «Науки логики» Гегеля онтологической диалектике, поскольку тут речь идет о законах, присущих действительности безотносительно к существованию человека. Кальвез оставляет открытым вопрос, какая же из этих двух форм диалектики наиболее характерна для марксизма, создавая тем самым впечатление, будто бы противоположность этих двух типов диалектики не была осознана основоположниками марксизма. Превращая исторический материализм в феноменологическую диалектику, а диалектический материализм – в диалектику онтологическую, Кальвез безуспешно пытается разорвать единство марксистского мировоззрения. Его попытка растворить исторический материализм в феноменологии также совершенно неосновательна, ибо тот факт, что диалектика общественной жизни предполагает существование и жизнь человека, совсем не означает феноменологической корреляции субъекта и объекта.

Новейшие критики марксизма нередко утверждают, что весь предпринятый ими пересмотр учения марксизма был вызван опубликованием «Экономическо-философских рукописей». Но согласиться с этим, конечно, нельзя. «Экономическо-философские рукописи» были не причиной, а лишь поводом, которым воспользовались антимарксисты. Ландсхут, Майер, Маркузе, де Ман и другие социал-демократические истолкователи «Рукописей 1844 года» еще до опубликования этого сочинения ревизовали марксизм и проповедовали те же идеи неклассового «этического социализма». Затем они приписали эти идеи Марксу, воспользовавшись отдельными формулировками рукописей. Так была создана легенда об «Экономическо-философских рукописях 1844 года», разоблачение которой для марксистско-ленинской историко-философской науки стало одной из актуальных задач.