5.2.2.4. Морфологическая эволюция

Известно пять гипотез о происхождении частей речи — субстантивная, глагольная, глагольно-местоимённая, адъективная и причастная. Первая из них в качестве исторически первичных частей речи называет существительные, вторая — глаголы, третья — глаголы и местоимения, четвёртая — прилагательные и пятая — причастия. Основателем субстантивной гипотезы был Этьен де Кондильяк (1715–1780), глагольной — Иоганн Гердер (1744–1803), глагольно-местоимённой Франц Бопп (1791–1867), адъективной — Николай Иванович Греч (1787–1867) и причастной — Александр Афанасьевич Потебня (1835–1891).

Субстантивная гипотеза.

В своём «Опыте о происхождении человеческих знаний» (1746) Э. де Кондильяк писал: «В языке долгое время не было других слов, кроме названий, данных чувственно воспринимаемым предметам, таких слов, как дерево, плод, вода, огонь и другие, произносить которые чаще представлялся случай» (Кондильяк. Сочинения в 2-х т. Т. 1. М.: Мысль, 1980, с. 229).

Историю создания несубстантивных частей речи Э. де Кондильяк поделил на несколько периодов. Так, за существительными были созданы, по его мнению, прилагательные и наречия: «Затем начали постепенно отличать различные чувственно воспринимаемые качества предметов, замечали обстоятельства, при которых они могли встречаться, и создавали слова для выражения всего этого; это были прилагательные и наречия» (там же).

На третьем месте в эволюции частей речи оказались глаголы. В объяснении их создания у Э. де Кондильяка переплелись две стихии — его собственная и идущая от авторов грамматики Пор-Рояля (1660). Первая их этих стихий выражена, в частности, такими словами: «Первые глаголы были придуманы лишь для выражения состояний души, когда она действует или подвергается действию. По этому образцу были образованы затем глаголы для выражения действия, производимого каждой вещью» (там же, с. 230). В приведённом пассаже мы не обнаруживаем у Э. Кондильяка влияния грамматики Пор-Рояля, но на самом деле он этого влияния не избежал.

Основную роль в суждении А. Арно и К. Лансло отводили глаголу-связке быть. Они называли этот глагол субстантивным. Остальные глаголы они называли адъективными, имея в виду то, что эти глаголы выступают в суждении не только в роли связки, но и атрибута (предиката). Адъективный глагол, таким образом, выполняет в суждении сразу две функции — субстантивного глагола и прилагательного или причастия. Данное обстоятельство позволяло А. Арно и К. Лансло устанавливать синонимические отношения между предложениями Pierre vit «Пьер живёт» и Pierre est vivant «Пьер жив».

Э. де Кондильяк направил логику, представленную в грамматике Пор-Рояля, в эволюционное русло. С одной стороны, глаголы, по его мнению, обязаны своим появлением необходимости в процессе построения суждений соединять предметы с их качествами с помощью глагольной связки быть, а с другой, слиянию этой связки с прилагательными. По поводу этого слияния у Э. де Кондильяка читаем: «Когда этим словом стали пользоваться для связывания существительного с прилагательным, его стали присоединять к прилагательному, как к такому слову, к которому специально относится утверждение» (там же, с. 235). В результате «два слова превратились в одно» (там же).

На четвёртое место в частеречной эволюции Э. де Кондильяк поставил артикли. Своим созданием они обязаны стремлению первобытных людей конкретизировать предметное значение у существительных. Артикль стал знаком числа, падежа и рода (там же, с. 236).

На пятом месте в частеречной цепочке у Э. де Кондильяка оказались служебные слова (там же, с. 240) и на последнем, шестом, — местоимения: «Местоимения — слова, которые были придуманы последними, потому что необходимость в них ощутили позже всего; вероятно даже, что прошло долгое время, прежде чем с ними освоились» (там же, с. 241).

Таким образом, эволюционная цепочка частей речи у Э. де Кондильяка выглядит следующим образом: существительные ? прилагательные и наречия ? глаголы ? артикли ? служебные слова ? местоимения.

В наше время мнение о правомерности субстантивной гипотезы о происхождении частей речи высказала в книге «Части речи в ономасиологическом освещении» (М.: Наука, 1978) Е.С. Кубрякова. Действительно, в этой гипотезе имеется своё достоинство: естественно предположить, что первобытные люди в первую очередь научились выделять в окружающем мире не признаки предметов как таковые, а сами предметы. Их наименования, таким образом, имели по преимуществу субстантивную природу, хотя в них имелись зародыши и других частей речи, поскольку существительное охватывало обозначаемый предмет вместе с его признаками. В качестве примеров, подтверждающих синкретическую природу существительного, приводят обычно существительные (стать, пасть и т. п.), которые совпадают с соответственными инфинитивами (стать, пасть и т. п.). Е.С. Кубрякова писала: «Несомненно и то, что первыми получали наименования объекты, непосредственно доступные органам чувств человека, — прежде всего его зрению и слуху. Этими объектами являлись скорее всего предметы…» (указ. соч., с. 29). На подобной позиции стоял В.3. Панфилов в книге «Взаимоотношение языка и мышления» (М.: Наука, 1971, с. 86–87).

Глагольная гипотеза.

Первые слова, по мнению И. Гердера, были созданы первобытными людьми на основе выкриков («междометий»), которые вырывались из уст наших животных предков, когда они испытывали сильные чувства. Благодаря осознанию их знаковой природы, они стали превращать животные междометия в человеческие слова. Эти слова были глаголами. Он указывал: «Имена появились из глаголов, а не глаголы из имён» (Гердер И. Трактат о происхождении языка. М.: Издательство ЛКИ, 2007, с. 146).

«Звучащие глаголы? Действия, а не то, что действует? Сказуемые, а не подлежащие?.. — вопрошал И. Гердер и отвечал: „Глаголы являются первоосновами языка“» (там же).

Для доказательства первичности глаголов в языке И. Гердер прибегал к двум основным аргументам — обилию глаголов в древних восточных языках и «глагольности» детского языка. Он писал: «Что же удивляться, если эти звучащие междометия стали первыми словами, и потому, например, восточные языки полны глаголов, составляющих основные корни языка… Ребёнок называет овцу не овцой, а блеющим животным, то есть превращает междометие в глагол» (там же).

Глагольно-местоимённая гипотеза.

Основным трудом Ф. Боппа является «Сравнительная грамматика санскрита, зенда, армянского, греческого, латинского, литовского, старославянского, готского и немецкого языков», первое издание которой выходило с 1833 по 1852 г. В этой работе изложена его знаменитая теория агглютинации (склеивания). Она была направлена на объяснение происхождения частей речи в индоевропейском праязыке, однако её легко спроецировать на праязык человечества вообще.

Суть теории агглютинации состоит в следующем. Праязык первоначально был корнеизолирующим. Он состоял из одних корнесловов. Аффиксы в нём отсутствовали. Корнесловы делились на глагольные и местоимённые. На базе последних в дальнейшем сформировались местоимения и служебные части речи. Однако некоторые местоимения в силу частого употребления с некоторыми глагольными корнесловами «приклеились» к ним и тем самым превратились в аффиксы. Это послужило началом образования первых частей речи, поскольку эти аффиксы стали выступать в качестве их частеречных показателей.

Адъективная гипотеза.

В своей «Пространной русской грамматике» (СПб., 1827) Н.И. Греч набросал свою историю происхождения частей речи. Он писал: «Спрашивается: которая часть речи существовала в языке прежде других? Прежде всех составилось междометие, но оное по справедливости может быть исключено из числа частей речи. По мнению нашему, первою частью речи было прилагательное имя, ещё неясное, неотделённое от междометия. Потом перешло оное в существительное, которое сначала было не нарицательное, а собственное, означавшее отдельный предмет, и потом уже сделалось нарицательным» (указ соч., с. 11). Вот в какой последовательности создавались, по Н.И. Гречу, части речи в конечном счёте: прилагательные ? существительные ? глагол «быть» ? наречия ? другие глаголы ? предлоги и союзы ? местоимения.

Причастная гипотеза.

Эта гипотеза, с эволюционной точки зрения, до сих пор выглядит среди других как наиболее убедительная, хотя её автор, А.А. Потебня, жил ещё в XIX веке. В ней заложен несомненный эволюционный потенциал.

Первой частью речи А.А. Потебня считал первобытное причастие. Оно ещё не имело морфологических показателей времени, залога, рода и т. д., но в их номинативном значении было нечто смежное между предметностью и признаковостью. Они обозначали безразличную совокупность предмета и действия. Они указывали на ещё не расчлененные восприятия предметов и их признаков. Так, гипотетическое предложение «Лек», состоящее из одного первобытного причастия, было эквивалентом предложения «Птица летит».

А.А. Потебня писал: «Таким образом, слово, предполагаемое лексическою частью (лек-) глагола „летит“ означало не действие, взятое отвлеченно, а ещё не разложенное восприятие, безразличную совокупность предмета и действия, напр., не полёт, приписываемый птице, а летящую птицу без всякого разложения этого явления. Ближайшее значение части „лек“ в гл. „летит“ есть примета или признак, коим восприятие, напр., летящая птица, намечается мыслью для дальнейшей мысли. Такое же значение в той же мере предполагается и именем и есть столь же доименное, как глагольное» (Потебня А.А. Из записок по русской грамматике. Т. 1–2. М.: Учпедгиз, 1958, с. 90).

С развитием мышления люди стали способны расчленять подобные восприятия на отдельные представления. Тем самым они создавали основу для создания существительных и глаголов. На их основе стали возникать в дальнейшем и другие части речи.

Авторы рассмотренных гипотез о происхождении частей речи видели свою главную цель в обосновании первичности той или иной единственной части речи в языке. Найти такую часть речи — гадать на кофейной гуще. Логичнее предположить, что первичными в поливербальном языке были сразу три части речи — существительные, глаголы и прилагательные. Почему?

Именно в основе указанных частей речи лежат главные категории, с помощью которых люди в первую очередь ориентируются в мире. Вовсе неслучайно субстанции и их атрибуты лежат в основе суждения. Первые выступают в суждении в роли субъектов, а другие — в роли предикатов. Вот почему слова, обозначающие субстанции и их атрибуты, в первую очередь нуждались в специальных частеречных показателях. Эти показатели при этом не следует ограничивать только Аффиксами, поскольку в роли частеречных показателей способны выступать также и другие способы грамматической специализации — например, типичное значение у того или иного слова или типичная позиция в предложении.

Как формировались вторичные части речи? На основе трёх первичных и появившихся вторичных — например, предлогов. Мы можем это проследить на примере наречий. Так, легко обнаружить, что наречия утром или вечером в русском языке возникли из форм творительного падежа имён существительных. На основе существительных формировалось множество и других наречий: без оглядки, до отвала, с молотка, под боком, в сердцах, на ходу, наголову, назубок, в мерк бок о бок, шаг в шаг и т. д. Но не меньше наречий было сформировано и на основе прилагательных: по-русски, ярко, налегке, заживо, влево, втайне, подолгу, вкратце, издавна, потихоньку, впустую и множество им подобных.

Морфологическая эволюция в поливербальную эпоху шла и идёт по пути выработки своих путей к морфологизации слов, из которых создаются несколькословные предложения. Рассмотрим процесс морфологизации подробнее.

В процессе построения нового предложения мы переводим слова, отобранные для создаваемого предложения, в морфологические формы. Этот процесс называется формообразованием, словоизменением или морфологизацией. Он осуществляется за счёт целой системы способов:

Синтетические способы выражения морфологических значений (морфологизации) переводят лексему в ту или иную морфологическую форму слова за счёт изменения её как таковой (их можно назвать внутрисловными), а аналитические делают это за счёт либо специальных слов (напр., артиклей), либо за счёт постановки этой лексемы в определённую позицию во фразе (их можно назвать внешнесловными).

Звуковая морфологизация. В этом случае лексическая форма слова переводится в морфологическую исключительно за счёт звуковых средств. К ним относится ударение. Так, слова «нарезать» и «насыпать» отбираются говорящим в лексический период фразообразования в форме несовершенного вида, т. е. с ударением на суффиксе «-а-». Морфологизация этих слов в морфологический период фразообразования производится либо за счёт сохранения ударения на «-а-», либо за счёт его переноса на основу, на корень. В первом случае лексема переводится в форму несовершенного вида, а во втором — совершенного.

Корневая морфологизация. В качестве носителя морфологического значения в данном случае выступает корень слова. Корневая морфологизация может осуществляться в двух формах — супплетивной и редупликационной. Примеры первой: идти — шёл, хороший — хуже; в нем. gut — besser, в лат. bonus — melior, в англ, goot — better, go — went «идти — шел/шла», I — те «я — мне» и т. д. Примеры редупликации (повтора корня): в малайском orang «человек» — orang-orang «люди», в шумерском — kur «страна» — kur-kur «страны».

Редупликация часто встречается в хамитских и африканских языках. Примеры морфологизации по числу из хамитских языков: сомали: d?r «длинный» — d?r-d?r «длинные», хауса: katara «задняя нога» — katatari «задние ноги».

Морфологическую редупликацию следует отличать от словообразовательной. В первом случае мы имеем дело с формообразованием, а во втором — со словообразованием. Словообразовательная редупликация в африканских языках: фула: jal «смеяться» — jaljaln «хихикать», тетт «трогать» — теттетп «постоянно трогать»; догон: teu «хромота» — teu-teu «идущий маленькими шагами» (о ребёнке), deeli «резина» — deeli-deeli «липкий, клейкий» и т. д. (Основы африканского языкознания / Под ред. В.А. Виноградова и др. М.: Наука, 2000, с. 349; 352). Если новое слово образуется за счёт его множественного повтора, то мы имеем дело с полипликацией — трипликацией или квадрипликацией: в языке бамана jajaja — бродяга, didididi — очень быстро. Во всех этих примерах мы имеем дело с образованием новых слов с помощью редупликации (или трипликации), а не с образованием новых морфологических форм от одного и того же слова. В последнем случае мы и имеем дело с морфологической редупликацией, которая, как и словообразовательная, может быть полной и частичной. В первом случае слова, участвующие в редупликации, полностью совпадают, а во втором — совпадают лишь частично. Примеры полной морфологической редупликации по числу мы уже слышали (в малайском orang «человек» — orang-orang «люди», в шумерском — kur «страна» — kur-kur «страны», в сомали: d?r «длинный» — d?r-d?r «длинные». Однако чаще всего редупликация бывает частичной. Вот пример из языка хауса, где форма множественного числа образуется с помощью частичной редупликации: kofa «дверь» — kofofi «двери», magana «слово» — maganganu «слова», shavara «совет» — shavarvari «советы», dabara «замысел» — dabarbari «замыслы».

Префиксальная морфологизация. В русском языке подобный вид морфологизации мы наблюдаем при образовании глагольных форм совершенного вида (делать — сделать, писать — написать), но в нашем языке основным средством морфологизации является внешняя флексия. Есть языки, где префиксация выступает как ведущее средство не словообразования, а формообразования. К ним относятся, напр., суахили. Вот как в нём звучит фраза «Если они не придут»: Wa-ta-si-po-ku-ja. Корень в ней стоит на самом конце — корень глагола со значением «идти», а все остальные морфемы — префиксы, передающие, в частности, определённые морфологические значения: первый — 3 л., мн. число, второй — буд. вр. и т. д.

Суффиксальная морфологизация. В русском языке этот вид морфологизации мы наблюдаем при образовании тех же форм вида (решать — решить, уменьшать — уменьшить, пускать — пустить). Однако в русском языке, как и в других индоевропейских языках, суффикс уступает флексии как носитель морфологического значения. Есть языки, где суффикс используется в морфологической функции весьма активно. Так, в киргизском словосочетание «моим рукам» звучит так: Кол-дор-ум-го, где «кол» — корень слова «рука» в переводе на русский, «дор» — суффикс мн. ч., «ум» — суффикс 1 л. и «го» — флексия дат. п.

Как известно, большинство суффиксов имеет не морфологическое, а словообразовательное значение. Так, в русском языке только незначительная часть суффиксов используется для перевода слова в морфологическую форму. К ним относятся, например, суффиксы причастий и деепричастий, если их считать формами глагола, а не особыми частями речи, суффикс — ее у прилагательных сравнительной степени (красивее), суффиксы совершенного и несовершенного видов (решать — решить). Однако большая часть суффиксов служит для образования слов, а не морфологических форм одного и того же слова. Но отсюда не следует, что словообразовательные суффиксы не имеют дополнительной — морфологической — функции. Множество суффиксов указывает на принадлежность слова либо к существительным (-ник, — темь и т. п.), либо к прилагательным (-ск-, -н- и т. д.), либо к другим частям речи. Следовательно, и словообразовательные суффиксы косвенно участвуют в морфологизации — в передаче общеморфологического (частеречного) значения той или иной лексемы.

Очень активную роль в частеречной морфологизации играет суффиксация в китайском языке. Так, суффикс z в этом языке указывает на принадлежность слова, где он употребляется, к существительным, поскольку он имеет общее значение предметности. К существительным относятся также слова, в которых употребляются суффиксы, указывающие на ту или иную разновидность предметности: tou в обозначает либо предметы, не имеющие углов — круглые, овальные (например, zhdntou «подушка»), либо абстрактную предметность (niantou «мысль»), суффиксы же zhe и jia подобны нашим агентивным суффиксам — ист, — ник или — темь.

Флективная морфологизация. Различают два вида флексии — внешнюю и внутреннюю. Внешняя флексия находится на конце слова, поэтому по-русски её называют окончанием, а внутренняя вставляется внутрь корня. Внешняя флексия — основной способ морфологизации лексемы во всех типах языка, кроме изолирующего. Но в мизерном количестве она имеется и в изолирующих языках. Так, она есть в китайском языке («-men» — флексия собирательности у существительных, «-le» — прошедшего времени и совершенного вида и т. д.).

Зато в большинстве неизолирующих языков внешняя флексия — самый продуктивный способ морфологизации. Правда, и в них она представлена в разной мере. Возьмём, например, падежные окончания в индоевропейских языках. В современном французском у существительных их нет вообще, в английском — два, в немецком — четыре, в русском — шесть. Но есть языки, где падежей намного больше, чем в индоевропейских языках. К таким языкам относятся финно-угорские. Так, в финском языке — 14 падежей: номинатив, генитив, партитив, иллотив, инессив, эллатив, аллатив, адессив, транслатив, эссив, абессив, комитатив, инструментив. Такое же число падежей в эстонском языке. В нём нет инструментива, зато есть терминатив.

Ненамного отстали от финского и эстонского в числе падежей мордовские языки — эрзянский и мокшанский. В них — 12 падежей: номинатив (именительный), генитив (родительный), датив (дательный), аблатив (отложительный), инессив (местный), элатив (исходный), иллатив (вносительный), пролатив (переместительный), компаратив (сравнительный), абессив (изъятельный, или лишительный), транслатив (превратительный), каузатив (причинный). Каждый из падежей, кроме именительного, имеет особое окончание. Возьмём, например, мордовское слово ума «загон, поме». Ном. — ума, ген. — ума-нь, датив — ума-нди, абл. — ума-да, инесс. — ума-са, элатив — ума-ста, иллотив — ума-с, пролатив — ума-ва, компаратив — ума-шка, абессив — ума-фтома, транслатив — ума-кс, каузатив — ума-нкса (см. о этом подр.: Основы финно-угорского языкознания / под ред. В.И. Лыткина и др. М.: Наука, 1975, с. 298).

Внутренняя флексия в индоевроейских языках — большая редкость (вспомним английские foot — feet «нога — ноги», tooth — teeth «зуб — зубы», man — men «человек — люди»). Однако есть языки, где внутренняя флексия составляет характерную их особенность. Их называют внутрифлективными. К ним относятся семитские языки — в частности, еврейский (иврит) и арабский. Вот некоторые глагольные формы на иврите, отличающиеся соответственными внутренними флексиями в корне ГНБ со значением «воровать»: ГНоБ — воровать, ГаНаБ — воровал, ГоНэБ — ворующий, ГаНуБ — воруемое и т. д. Примеры некоторых глагольных форм с корнем КТБ из арабского: КаТаБа — написал, КуТиБа — был написан, КаТиБу — пишущий, уКТуБ — пиши и т. д.

Специальные слова. Типичными представителями данного вида аналитической морфологизации являются артикли и глагол «быть». С помощью последнего, как известно, во многих языках образуются определённые морфологические формы глагола — например, формы континиуса в английском. В артиклевых же языках мы наблюдаем выражение рода, числа, падежа и определённости/неопределённости в немецком; рода, числа, определённости/неопределённости — во французском; ед. ч. у неопределённого артикля и определённости — у определённого в английском.

Синтаксические позиции. При недостатке флексийных средств значение той или иной лексемы может выражаться посредством её позиции в предложении. С помощью данного способа многие слова морфологизируются в изолирующих языках. Слово «hao» в китайском в разных синтаксических позициях может быть и существительным (добряк), и прилагательным (добрый), и глаголом (быть добрым, любить).

Итак, мы видим, что морфологическая эволюция в неизолирующих языках пошла в основном по пути развития различных видов внутрисловной морфологизации — префиксации, суффиксации или флексации. В свою очередь развитие тенденции к аналитической морфологизации в изолирующих языках привела к закреплению частеречного значения у того или иного слова по его типичной семантиченской функции и типичной позиции в предложении.