5.2.2.6. Текстуальная эволюция

Термин текст используют в науке не только по отношению к письменной речи, но и по отношению к устной. Вот почему под текстом следует иметь в виду любое законченное высказывание, посвящённое описанию той или иной темы. Это высказывание, как правило, состоит из нескольких предложений.

Способность к созданию текста (текстуализации) — величайшее завоевание человеческой эволюции. Благодаря ей, люди, с одной стороны, существеннейшим образом продвинулись в своей когнитивной эволюции, поскольку язык — орудие познания, а с другой стороны, они приобрели возможность сообщать друг другу свои чувства и мысли намного более сложные, чем в те времена, когда этой способностью не обладали.

Текстуализации у древних людей в первую очередь подвергались те фрагменты действительности, которые имели для их выживания практическое значение. Речь идёт о тех продуктах природы, с которыми им приходилось иметь дело, а также о тех продуктах их психической и культурной деятельности, на создание которых они были способны.

Первоначально текстуализировалась сфера материальной культуры. Новая эпоха в текстуальной эволюции начинается с того момента, когда текстуализации стала подвергаться сфера духовной культуры. На первом месте здесь оказались язык и религия. На их основе формировались тексты нравственные, художественные, научные и др. Об этом свидетельствуют памятники рукописной литературы.

Главными очагами рукописной литературы стали страны Востока (Иран, Индия, Китай) и Средиземноморья (Греция, Рим и т. д.). Древнейшим памятником религиозной письменности Ирана является «Авеста». Она была записана Зороастром (Заратустрой) в VI в. до н. э. «Авеста» — основа зороастризма (авестизма, маздаизма, огнепоклонства). В этой религии чётко проводится граница между добром и злом. Верховным Богом добра является Ахура-Мазда (Ормузд), а Богом зла — Ангра-Майнью (Ариман). Всё доброе в мире связывалось с Ормуздом, а злое — с Ариманом. Так, покойники считались порождением зла, поэтому их не хоронили, а бросали на съедение животным.

Древнейшим памятником рукописной литературы Индии являются «Веды». Это основа индуизма, который был оформлен письменно к VI в. до н. э. Он включает индуистскую мифологию («Ригведу» и «Самоведу») и индуистскую обрядологию («Яджурведу» и «Атхарваведу»). «Веды» служили источником для зарождения древнеиндийской научной и художественной литературы. Одной из философских школ в Индии была Йога, создателем которой считается Гаутама (Будда Шакьямуни) (ок. 623–543 до н. э.). Его личность в дальнейшем обожествили. Его учение, вместе с тем, представляет собою главным образом глубокую этическую теорию. Об этой теории можно судить по «Дхаммападе» — одной из частей буддийского канона — «Трипитаки» (Трёх корзин). Вот некоторые высказывания Будды из «Дхаммапады»:

1. Старо это присловье, о Атула, и в ходу оно не только в наше время: они порицают сидящего спокойно, они порицают многоречивого, и того, кто говорит в меру, порицают они.

2. Если странствующий не встретит подобного себе или лучшего, пусть укрепится он в одиночестве: с глупцами не бывает дружбы.

3. И не было, и не будет, и теперь нет человека, который достоин только порицаний или только похвалы.

4. Сдержанность зрения — хороша. Сдержанность слуха — хороша. Сдержанность обоняния — хороша. Сдержанность языка — хороша. Сдержанность тела — хороша. Сдержанность мысли — хороша. Сдержанность во всём хороша.

5. Но трудно жить тому, кто скромен, кто всегда ищет чистое, кто беспристрастен, хладнокровен, прозорлив, чья жизнь чиста.

6. «Он оскорбил меня, он ударил меня, он одержал верх надо мной, он обобрал меня». У тех, кто не таит в себе такие мысли, ненависть прекращается. Ибо никогда в этом мире ненависть не прекращается ненавистью, но отсутствием ненависти прекращается она. Вот извечная дхамма.

7. Даже разумный человек будет глупеть, если он не будет самосовершенствоваться.

8. Пусть мудрец усилием, серьёзностью, самоограничением и воздержанием сотворит остров, который нельзя сокрушить потоком.

9. Из костей сделана эта крепость, плотью и кровью оштукатурена; старость и смерть, обман и лицемерие заложены в ней.

Древнюю китайскую рукописную литературу принято делить на доконфуцианскую («И-цзин» — Книга перемен, «Ши-цзин» — Книга песен и др.) и конфуцианскую, основу которой составляют высказывания Конфуция (ок. 551–479 до н. э.). Они собраны в сборнике «Лунь юй». Вот некоторые из них:

1. Если человек твёрд, настойчив, прост, скуп на слова, он близок к человеколюбию (под человеколюбием Конфуций имел в виду человечность — всю совокупность признаков, отличающих человека от животного. — В.Д.).

2. Целеустремлённый человек и человеколюбивый человек идут на смерть, если человеколюбию наносится ущерб, они жертвуют своей жизнью, но не отказываются от человеколюбия.

3. Для людей человеколюбие важнее, чем вода и огонь. Я видел, как люди, попадая в воду и огонь, погибали. Но не видел, чтобы люди, следуя человеколюбию, погибали.

4. Если благородный муж утратит человеколюбие, то можно ли считать его благородным мужем? Благородный муж обладает человеколюбием даже во время еды. Он должен следовать человеколюбию, будучи крайне занятым. Он должен следовать человеколюбию, даже терпя неудачи.

5. Я часто целые дни не ем и целые ночи не сплю, всё думаю. Но от этого нет пользы. Лучше учиться!

6. Учитесь так, будто вы боитесь потерять знания.

7. Я научу тебя правильному отношению к знанию. Зная что-либо, считай, что знаешь; не зная, считай, что не знаешь, — это и есть правильное отношение к знанию.

8. Благородный муж думает о морали; низкий человек думает о том, как бы получше устроиться. Благородный муж думает о том, как бы не нарушить законы; низкий человек думает о том, как бы извлечь выгоду.

9. Цзы-лу спросил: «Вэйский правитель намеревается привлечь вас к управлению государством. Что вы сделаете прежде всего?». Учитель ответил: «Необходимо начать с исправления имён».

Своим расцветом европейская наука в первую очередь обязана древнегреческой философии. Среди философских школ древней Греции выделяют элеатов (Парменид, Зенон из Элеи, Мелисс и др.), пифагорейцев (Пифагор, Алкмеон, Эпихарм и др.), софистов (Горгий, Протагор, Продик и др.), скептиков (Пиррон из Элиды, Тимон, Энесидем и др.), киников (Антисфен Афинский, Диоген Синопский, Кратет Фиванский и др.), стоиков (Зенон из Кития, Клеанф из Асса, Хрисипп из Сол и др.), сократиков (Сократ, Платон, Ксенофонт и др.) и перипатетиков (Аристотель, Теофраст, Стратон из Лампсака и др.).

На привилегированном положении среди всех греческих философов оказались Платон и Аристотель. Своею славой они затмили собою универсально-эволюционное направление в античной философии, которое сформировалось благодаря таким милетским философам, как Фалес, Анаксимандр и Анаксимен, а также благодаря Гераклиту, Демокриту и Эпикуру. Демокрит — главная фигура в этом направлении.

Текстуальная эволюция шла по пути усложнения её стилистико-жанровой структуры. М.М. Бахтин вытянул в эволюционную цепочку два вида жанров — первичные (простые) и вторичные (сложные). По поводу первых он писал в работе «Проблема речевых жанров»: «Особо нужно подчеркнуть крайнюю разнородность речевых жанров (устных и письменных). В самом деле, к речевым жанрам мы должны отнести и короткие реплики бытового диалога (причём разнообразие видов бытового диалога в зависимости от его темы, ситуации, состава участников чрезвычайно велико), и бытовой рассказ, и письмо (во всех его разнообразных формах), и короткую стандартную военную команду, и развёрнутый и детализованный приказ, и довольно пёстрый репертуар деловых документов…» (Бахтин М.М. Эстетика словесного творчества. М.: Художественная литература, 1979, с. 237–238).

Вторичные жанры вбирают в себя первичные: «Вторичные (сложные) речевые жанры — романы, драмы, научные исследования всякого рода, большие публицистические жанры и т. п. — возникают в условиях более сложного и относительно высокоразвитого и организованного культурного общения (преимущественно письменного): художественного, научного, общественно-политического и т. п. В процессе своего формирования они вбирают в себя и перерабатывают различные первичные (простые) жанры, сложившиеся в условиях непосредственного речевого общения» (там же, с. 239).

Жанровая эволюция протекает внутри текстов, принадлежащих каждой сфере культуры. В процессе этой эволюции иногда происходят неожиданные изменения. Так, М.М. Бахтин показал, что полифонический роман Ф.М. Достоевского имеет свои исторические корни в сократическом диалоге и менипповой сатире (Бахтин М.М. Проблемы поэтики Достоевского. М.: Советская Россия, 1979, с. 125).

Совершенно справедливо М.М. Бахтин связывал стилистико-жанровую эволюцию с растущим разнообразием человеческой деятельности. Однако не следует преувеличивать стилистико-жанровую пестроту. Внутри каждой сферы культуры функционирует тот или иной стиль языка: внутри религии — религиозный, внутри науки — научный, внутри искусства — художественный и т. д. Каждый из этих языковых стилей со временем меняет систему своих жанров, однако в каждом стиле языка имеются жанры, которые эволюционируют внутри себя, но не меняют своей жанровой природы. Таковы, например, статья и монография в научном стиле языка, рассказ, повесть и роман — в художественном (см. подр.: Даниленко В.П. Общее языкознание и история языкознания. Курс лекций (с грифом УМО Министерства образования РФ). М.: Флинта: Наука, 2009, с. 74–81).

Не следует, вместе с тем, забывать, что у эволюции имеется и её оборотная сторона — инволюция. Не составляет исключения и языковая эволюция. Особенно заметны инволюционные процессы на уровне текста. Яркий пример — русский футуризм. Его представители совмещали в себе теоретические способности с практическими. К первым имеют отношение три документа: «Пощёчина общественному вкусу» (1912), «Слово как таковое» (1913) и «Декларация заумного языка» (1921). Каждый из них заслуживает особого внимания.

Пощёчина общественному вкусу.

Альманах под таким названием вышел в 1912 г. в Москве в 600 экземплярах. У него было семь авторов: Д. Бурлюк, В. Хлебников, А. Кручёных, В. Маяковский, Б. Лившиц, Н. Бурлюк и В. Кандинский. Четыре первых из них провозгласили этот альманах в качестве манифеста, названного ими «В защиту нового искусства». На основе этого манифеста Д. Бурлюк и В. Маяковский составили листовку, которую они распространяли по Москве. Она — квинтэссенция «Пощечины общественному вкусу».

Как и полагается разрушителям, в первую очередь авторы манифеста перечеркнули в нём своих предшественников, ничуть не смущаясь их величием. «Только мы — лицо нашего Времени, — восклицали они без ложной скромности. — Рог времени трубит нами в словесном искусстве. Прошлое тесно. Академия и Пушкин непонятнее гиероглифов. Бросить Пушкина, Достоевского, Толстого и проч. и проч. с парохода Современности» (Культурология: http://www.countries.ru/library/twenty/index.htm).

Досталось и современникам. Презрев все нормы приличия, они вещали: «Кто же, доверчивый, обратит последнюю Любовь к парфюмерному блуду Бальмонта? В ней ли отражение мужественной души сегодняшнего дня? Кто же, трусливый, устрашится стащить бумажные латы с чёрного фрака воина Брюсова? Или на них зори неведомых красот? Вымойте ваши руки, прикасавшиеся к грязной слизи книг, написанных этими бесчисленными Леонидами Андреевыми. Всем этим Максимам Горьким, Куприным, Блокам, Сологубам, Ремизовым, Аверченкам, Чёрным, Кузьминым, Буниным и проч. и проч. — нужна лишь дача на реке. Такую награду даёт судьба портным. С высоты небоскребов мы взираем на их ничтожество!» (там же).

Какие же способы предлагали авторы «Пощёчины…» для внесения в русскую поэзию инволюционного хаоса? А вот какие: «Мы приказываем чтить права поэтов: 1. На увеличение словаря в его объёме произвольными и производными словами (Словоновшество). 2. На непреодолимую ненависть к существовавшему до них языку. 3. С ужасом отстранять от гордого чела своего из банных веников сделанный вами Венок грошовой славы. 4. Стоять на глыбе слова „мы“ среди моря свиста и негодования. И если пока ещё и в наших строках остались грязные клейма ваших „здравого смысла“ и „хорошего вкуса“, то всё же на них уже трепещут впервые зарницы Новой Грядущей Красоты Самоценного (самовитого) Слова» (там же).

Слово как таковое.

Под этим названием в 1913 г. в Москве вышла брошюра В. Хлебникова и А. Кручёных. В ней демонстрируется приоритет языковой формы художественного произведения над его содержанием. В качестве поэтического идеала в ней объявляется «слово как таковое», в идеале вообще очищенное от какого-либо смысла. Вот примеры таких «слов»: дыр, бул, щыл, убещур, скум, вы, со, бу, р, л, эз.

Выстроив в столбик этот набор бессмысленных звуковых комплексов, А. Кручёных выдаёт его за стихотворение, в котором «более русского национального, чем во всей поэзии Пушкина» (там же). На медицинском языке это называется рецедивом мании величия.

Но А. Кручёных — не только практик, но и теоретик. Всю историю поэзии он поделил на две части — «до нас» и «после нас». Вот как он заявляет о себе в своей листовке: «До нас предъявлялись следующие требования языку: ясный, чистый, честный, звучный, приятный (нежный) для слуха, выразительный (выпуклый, колоритный, сочный)… Мы же думаем, что язык должен быть прежде всего языком, и если уж напоминать что-нибудь, то скорее всего пилу или отравленную стрелу дикаря. Из вышеизложенного видно, что до нас речетворцы слишком много разбирались в человеческой „душе“ (загадке духа, страстей и чувств), но плохо знали, что душу создают баячи, а так как мы, баячи-будетляне, больше думали о слове, чем об затасканной предшественниками „Психее“, то она умерла в одиночестве, и теперь в нашей власти создать любую новую… Захотим ли? Нет!.. Пусть уж лучше поживут словом как таковым, а не собой» (там же).

Декларация заумного языка.

Эта декларация была написана А. Кручёных уже после революции. Он поясняет в ней, что такое заумный язык более подробно, чем в «Слове как таковом». Вот некоторые пункты этой декларации:

«1. Мысль и речь не успевают за переживанием вдохновенного, поэтому художник волен выражаться не только общим языком (понятия), но и личным (творец индивидуален), и языком, не имеющим определённого значения (не застывшим), заумным. Общий язык связывает, свободный позволяет выразиться полнее (пример: го оснег кайд и т. д.).

3. Заумная речь рождает заумный праобраз (и обратно) — неопределимый точно, например: бесформенные бука, Горго, Мормо; Туманная красавица Иллайяли; Авоська да Небоська и т. д.

4. К заумному языку прибегают:

a) когда художник даёт образы ещё не вполне определившиеся (в нём или вовне);

b) когда не хотят назвать предмет, а только намекнуть — заумная характеристика: он какой-то эдакий, у него четырехугольная душа, — здесь обычное слово в заумном значении. Сюда же относятся выдуманные имена и фамилии героев, названия народов, местностей, городов и проч., например: Ойле Блеяна, Мамудя, Вудрас и Барыба, Свидригайлов, Карамазов, Чичиков и др. (но не аллегорические, как-то: Правдин, Глупышкин, — здесь ясна и определённа их значимость);

c) когда теряют рассудок (ненависть, ревность, буйство)…

d) когда не нуждаются в нём — религиозный экстаз, мистика, любовь. (Глосса, восклицания, междометия, мурлыканья, припевы, детский лепет, ласкательные имена, прозвища, — подобная заумь имеется в изобилии у писателей всех направлений).

5. Заумь пробуждает и даёт свободу творческой фантазии, не оскорбляя её ничем конкретным. От смысла слово сокращается, корчится, каменеет, заумь же дикая, пламенная, взрывная (дикий рай, огненные языки, пылающий уголь)…

Заумные творения могут дать всемирный поэтический язык, рождённый органически, а не искусственно, как эсперанто» (Кручёных А. Декларация заумного языка: http://silverage.ru/deklaraciya-zaumnogo-yazyka).

Самая подходящая ситуация, где прибегают к зауми, я считаю, изложена в одном из подпунктов 4 пункта: «когда теряют рассудок…». Но теряют рассудок сплошь и рядом те, кто пытается представить футуристов как детей, которые лишь забавлялись своими безобидными поэтическими экспериментами, взбунтовавшись против чересчур серьёзных взрослых.

Между тем футуристы вовсе не собирались потешать публику. Их декларации, как мы только что видели, наполнены нигилистической агрессией по отношению к традиционным поэтическим формам. Они не собирались быть юмористами. Мы имеем здесь дело с ситуацией, о которой сказано: гора родила мышь!

В 1914 году будущий гениальный сказочник Корней Иванович Чуковский (1882–1969) написал две прекрасные статьи — «Футуристы» и «Образцы футурлитературы» (Чуковский К.И. Собрание сочинений. Т. 6. М., 1969, с. 202–259). Его отношение к ним не было однозначным. Скажем, к В. Хлебникову и И. Северянину он относился с явным добродушием, а к А. Кручёных — с явной антипатией. Вот почему мы находим у него высказывания, которые, на первый взгляд, противоречат друг другу.

Так, по поводу зауми В. Хлебникова К.И. Чуковский, в частности, писал: «Конечно, над такой тарабарщиной очень легко издеваться, но я попробую её похвалить. Постараемся хотя бы на минуту стать адвокатами Хлебникова. Так как Хлебникову, несомненно, дано острое чувство эмоциональной сущности слова, он виртуозно владеет своим заумным наречием и порою создаёт на нём такие, например, шедевры:

Я смеярышня смехочеств

Смехистелинно беру

Нераскаянных хохочеств

Кинь злооку — губирю.

Пусть гопочичь, пусть хохотчичь

Гопо гоп гопопей

Словом дивным застрекочет

Нас сердцами закипей»

(Указ. соч., с. 245).

С подобным добродушием К.И. Чуковский писал и о поэзии И. Северянина. Мы находим у него в связи с нею даже такое заявление: «От художника нам нужно одно: пусть он полнее, пышнее, рельефнее выявит пред нами свою душу, не всё ли равно какую» (там же, с. 206).

Но как только речь заходит об А. Кручёных, К.И. Чуковский забывает об этом заявлении и меняет своё добродушие на убийственную иронию и гнев. Так, по поводу поэтических вывертов А. Кручёных и иже с ним он пишет: «Они уже всё с себя сбросили: грамматику, логику, психологию, эстетику, членораздельную речь, — визжат, верещат по-звериному:

Сарча кроча буга на вихроль!

Зю цю э спрум!

Беляматокияй!

„То было и у диких племён“, — поясняет их апостол Кручёных. Вот воистину модный девиз для всех современных художеств: „то было и у диких племен“. Тяга к дикарю, к лесному зверю, к самой первобытной первобытности есть ярчайшая черта нашей эпохи; сказать про творение искусства: „то было и у диких племен“, нынче значит оправдать и возвысить его» (там же, с. 207).

Защищая петербуржца Игоря Северянина от московских футуристов, К.И. Чуковский писал далее: «Пусть Игорь Северянин, как хочет, жеманничает со своими кокотессами-принцессами в жёлтой гостиной из серого клёна с обивкою шёлковой, — на него со всех сторон накинутся с бумерангами, дубинами, скальпами кубисты, футуристы, бурлюкисты: сарча, кроча, буга на вихроль! — и, не внемля его французскому лепету, затопчут бедного поэта, как фиалку. Долой финтифлюшки, и в той же гостиной на всех шифоньерках расставят явайских, малайских, нубийских кривоногих пузатых идолов, по-шамански завопят перед ним: зю цю э спрум! Беляматокияй!» (там же).

Приводя цитаты из «революционных» заявлений А. Кручёных, К.И. Чуковский писал: «„Сбросим с себя наслоения тысячелетних культур!“ — таков бессознательный лозунг новейших романов, поэм, философий, статуй, танцев, картин. „О, большие чёрные боги Нубии!“ — взывает один кубофутурист и, свергая Аполлона Бельведерского, славит „криво-чернявого идола“! „Вашему Аполлону пора умереть, — пишет он в альманахе „Союз молодежи“. — У вашего Аполлона подагра, рахит. Мы раздробим ему череп. Вот вам другой Аполлон, криво-чернявый урод!“. Даже Венеру Милосскую они (московские футуристы. — В.Д.) обратили в дикарку, сослали её в тундру, в Сибирь, и бедная неутешно рыдает в поэме московского Хлебникова:

Ты веришь? — видишь? снег и вьюги!

А я, владычица царей,

Ищу покрова и досуга

Среди сибирских дикарей.

Игорь Северянин явился не вовремя, бонбоньерочный, фарфоровый, ажурный. Добро бы к такому дикарству влеклись одни московские футуристы. Бог бы с ними! Но нет. Это всеобщая тяга» (там же, с. 207).

Самая знаковая фигура среди футуристов — Алексей (Александр) Елисеевич Кручёных (1886–1968). Он прожил долгую жизнь (82 года), но его лучшие годы прошли во времена, когда он мыслил себя «будетлянином».

Всю поэтическую продукцию А. Кручёных можно поделить на три части. В первую из них входят «умные» стихи, во вторую — «полузаумные» и в третью — «заумные». Первые написаны им на русском языке, а последние — на его собственном, заумном. Промежуточное положение между ними занимают «полузаумные».

Среди основных мотивов «умных» стихотворений ведущее место у него занимают антифеминизм (нелюбовь к женщинам) и свинофильство (любовь к свиньям). Первый мотив звучит, например, в таких строчках из его «шедевров»:

Посмотри, какое рыло,

Просто грусть

Он написал здесь вовсе не о свинье, а о женщине. А теперь — о свиньях — с любовью:

Лежу и греюсь близ свиньи

На тёплой глине,

Испарь свинины

И запах псины,

Лежу добрею на аршины.

Чтобы рассказать о своей любви к России, он уподобляет её свинье:

В труде и свинстве погрязая,

Взрастаешь, сильная, родная,

Как та дева, что спаслась,

По пояс закопавшись в грязь.

В «полузаумных» стихах у А. Кручёных попадается кое-что и понятное — наполовину. В самом деле, ведь не все же непонятно, например, в таких его стихах:

Оязычи меня щедро ЛЯПАЧ

— ты покровитель своего загона

чтоб я зычно трепещал и дальш

не знал беляжьего звона! —

ОТПУСТИ ЛОМИЛИЦУ

МНЕ ДЛЯ ЗДОРОВЬЯ

Оязычи ляма щад

Трыпр ВЫВОВ ПИКАР Сое за

ЦБЫЧ!

ЩАРЕТ!

ЛЯМАШа…

узаль БЯ узвО

ло тимлицИ

Зод зод

дров!..

фью кем

гести

Хость

Павиан

Терпкий полотёр

Половинный

ПОЛОВИНАХ

киян.

* * *

Читатель, не лови ворон.

Фрот фрон ыт,

Алик, а лев, амах.

Зато в своей зауми он реализовал себя сполна. Вот, например, его стихотворение «Глухонемой»:

Муломнг улва

Глумов кул

Амул ягул валгу

За-ла-е

У гул волгала гыр

Марча.

А вот это и без названия понятно:

Те гене

рю ри

ле лю,

бе

тльк

тлбко

хомоло

рек рюкль

крьд крюд

нтри

нркью

би пу.

По поводу такого, с позволения сказать, «языка» К.И. Чуковский писал: «Но вот что главнее всего: этот заумный язык ведь, в сущности, и совсем не язык; это тот доязык, докультурный, доисторический, когда слово ещё не было логосом, а человек — Homo Sapiens’ом, когда не было ещё бесед, разговоров, речей, диалогов, были только вопли и взвизги, и не странно ли, что наши будущники, столь страстно влюблённые в будущее, избрали для своей футурпоэзии самый древний из древнейших языков? Даже в языке у них то же влечение сбросить с себя всю культуру, освободиться от тысячелетней истории… Ясно, что наш футуризм, в сущности, есть антифутуризм. Он, не только не стремится вместе с нами на верхнюю ступень какого-то неотвратимого будущего, но рад бы сломать и всю лестницу. Всё сломать, всё уничтожить, разрушить и самому погибнуть под осколками — такова его, по-видимому, миссия» (Чуковский К.И. Собрание сочинений. Т. 6. М., 1969, с. 227).

Вместо движения к будущему (к чему обязывало название их литературной школы) наши футуристы повернули назад — к далёкому прошлому, к тому периоду в истории наших предков, когда они пользовались так называемыми первобытными междометиями. Мы видим здесь не что иное, как инволюционизм, взятый в его предельной форме. Дальше возвращаться уже некуда! Дальше идут уже не предки людей — обезьяны, а предки их предков! Выходит в «заумных» стихах А. Кручёных инволюционировал значительно дальше, чем в «умных»: в последних дело дошло лишь до свиней, а в первых — до предков обезьян!

Об инволюционной сущности футуризма ещё никто не сказал лучше К.И. Чуковского. Он написал: «Вот оно — то настоящее, то единственно подлинное, что так глубоко таилось у них подо всеми их манифестами, декларациями, заповедями: сбросить, растоптать, уничтожить! Разве здесь не величайший бунт против всех наших святынь и ценностей? Тут бунт ради бунта, тут восторг разрушения, и уж им не остановиться никак. Так и озираются по сторонам, что бы им ещё ниспровергнуть. Всю культуру рассыпали в пыль, все наслоения веков, и уже до того добунтовались, что, кажется, дальше и некуда, — до дыры, до пустоты, до нуля, до полного и абсолютного nihil, до той знаменитой поэмы знаменитого Василиска Гнедова, где нет ни единой строки: белоснежно чистый лист бумаги, на котором ничего не написано! Вот воистину последнее освобождение, последнее оголение души. Это бунт против всего без изъятия, нигилистический, анархический бунт, вечная наша нечаевщина, и это совершенная случайность, что теперь она прикрылась футуризмом» (там же, с. 234).

Напомню, что статьи, которые я цитировал, К.И. Чуковский написал в 1914 году. Мы знаем, чем у нас закончилось в то время чуть ли не всеобщее озверение — революцией. Напрашивается параллель с теперешней ситуацией: озверения в нашем обществе сейчас не меньше, чем перед 1917 годом. Но нашу интеллигенцию, кажется, ничем не проймешь. С неё все эти параллели стекают как с гуся вода. Она самовыражается. Появились новые проводники текстуальной инволюции — в частности, постмодернисты (см. подр.: Даниленко В.П. Инволюция в духовной культуре: ящик Пандоры. М., 2012, с. 251–333).