3.1. Биологические подходы

В современной глоттогенической науке сложилась ситуация, которая в какой-то мере напоминает время второй половины XIX в. К этому времени стало ясно, что компаративистика не в состоянии пролить дополнительный свет на проблему глоттогенеза, как обещал один из её основателей — Якоб Гримм (1785–1863).

9 января 1851 г. Я. Гримм прочитал в Академии наук доклад «О происхождении языка». В этом докладе он осуждал скептиков, которые стали сомневаться во вспомогательной роли компаративистики в решении вопроса о происхождении языка. Он говорил: «Этот индогерманский язык должен в то же время дать самые исчерпывающие разъяснения относительно путей развития человеческого языка вообще, может быть, и относительно его происхождения. Они могут быть получены в результате изучения внутреннего строя этого языка, который может быть отчётливо прослежен в своих бесчисленных видоизменениях, принимаемых им в каждом отдельном случае. Я имею право говорить о возможности выполнения исследования о происхождении языка как о проблеме, в удачном решении которой многие ещё сомневаются. Если бы всё же оказалось, что её можно решить, то такие скептики возразили бы, что наши языки и наша история должны восходить к ещё более раннему периоду, чем это возможно сделать, так как вероятно и даже несомненно, что древнейшие памятники санскритского или зендского языков, подобно памятникам еврейского языка или ещё какого-нибудь, который хотят выдать за самый древний язык, на многие тысячелетия отстоят от момента действительного происхождения языка или от момента сотворения рода человеческого на земле» (Звегинцев В.А. История языкознания XIX и XX веков в очерках и извлечениях. Часть I. М: Учпедгиз, 1960, с. 56).

Как видим, один из патриархов сравнительно-исторического языкознания и к середине XIX в. сохранил надежду на то, что компаративистика может оказаться полезной для решения проблемы глоттогенеза, но даже и у него мы обнаруживаем биологические пристрастия. Он сравнивает язык с деревом: «Разве язык в благоприятных условиях не расцветает, подобно дереву, которое, не будучи ничем стеснено, пышно разрастается во все стороны? И разве не перестаёт развиваться язык и не начинает хиреть и мертветь, как хиреет и сохнет растение при недостатке света и земли?» (там же).

Самый мощный крен в сторону биологии сделал в шестидесятые годы XIX в. немецкий компаративист Август Шляйхер (1821–1868). Его биологическая концепция языка складывалась под непосредственным влиянием Чарлза Дарвина. Вдохновлённый дарвинизмом, он стал уподоблять языки живым организмам. Продуктивность подобного уподобления бесспорна: благодаря ему, А. Шляйхер стал автором «Компендиума сравнительной грамматики индоевропейских языков» (1862), в основе которого лежит биологический образ — родословного древа индоевропейских языков. Но очевидны у А. Шляйхера и издержки чрезмерного сближения языкознания с биологией. Как проявление явного биологического экспансионизма в его лингвистической теории выглядит, например, следующее его утверждение: «Жизнь языка не отличается существенно от жизни всех других живых организмов — растений и животных. Как и эти последние, он имеет период роста от простейших структур к более сложным формам и период старения, в который языки все более и более отдаляются от достигнутой наивысшей ступени развития и их формы терпят ущерб» (там же, с. 96). Биологический экспансионизм привёл А. Шляйхера к преувеличению роли климатического фактора в изменении языка, к прямолинейному приложению дарвиновской категории борьбы за существование к описанию языковой истории и т. д.

Если даже в компаративистике во второй половине XIX в. мы видим движение в сторону сближения языкознания с биологией, то нет ничего удивительного в том, что в философии языка это сближение стало осуществляться в ещё более стремительном темпе, поскольку эта наука имеет междисциплинарный характер. Дело дошло даже до того, что появилось мнение, что проблема глоттогенеза должна быть вообще вынесена за пределы лингвистической науки и решаться в рамках других наук — в первую очередь в эволюционной биологии.

В 1866 г. Парижское лингвистическое общество вписало в свой устав пункт, запрещающий его членам рассматривать вопросы, связанные с происхождением языка. Французов поддержали англичане. В 1873 г. президент Лондонского филологического общества Александр Эллис заявил: «Я считаю, что подобные вопросы не относятся к собственно филологическим» (Донских О.А. Происхождение языка как философская проблема. Новосибирск: Наука, 1984, с. 95).

В результате вопросы, связанные с происхождением языка, всё больше и больше стали перемещаться в биологию. Первую скрипку здесь сыграл Чарлз Дарвин (1809–1882). В книге «Происхождение человека и половой отбор» (1871) он предупреждал: «Умственные способности у отдалённых прародителей человека должны были быть несравненно выше, чем у какой-либо из существующих обезьян, прежде чем даже самая несовершенная форма речи могла войти в употребление» (Дарвин Ч. Происхождение человека и половой отбор. Сочинения. Т. 5. М.: Издательство Академии наук СССР, 1953, с. 205).

Ч. Дарвин, между тем, должен был бы приведённые слова адресовать самому себе, поскольку сам он стал сокращать расстояние между человеком и животным. В этой же книге намечена явная тенденция к анимализации человека — к его чрезмерному сближению с животным. Он писал: «Человека отличает от низших животных не то, что он способен различать членораздельные звуки, ибо собаки, как известно всем, понимают многие слова и предложения… Способность издавать звуки членораздельно тоже не является отличительной нашей чертой, ибо ею обладают попугаи и другие птицы… Человек отличается от низших животных только тем, что он обладает бесконечно большей способностью ассоциировать в своём уме самые разнообразные звуки и представления; этим он обязан, конечно, высокому развитию своих умственных способностей» (там же, с. 203–204).

Вышло у Ч. Дарвина вот что: принципиально животный язык не отличается от человеческого. Разница только в степени развития языковой способности у животных и людей. У последних она неизмеримо выше, чем у первых. Как будто с этим нельзя не согласиться. Между тем дело тут не столько в степени, о которой идёт речь, сколько в самой природе животного языка и человеческого. У животного он по преимуществу врождёнен, а у людей — результат приобретённого опыта. У животных он — результат их биопсихогенеза, а у людей — не только их биопсихогенеза, но и — главным образом — культурогенеза.

Тенденция к чрезмерному уравниванию животных языков с человеческими оказалась настолько сильной, что она дожила до нашего времени. Так, она имеется в работах известного чилийского биолога Умберто Матураны.

У. Матурана недвусмысленно определяет язык исключительно как биологическое явление. Более того, он биологизирует не только язык, но и познание. Так, по поводу последнего он писал: «Познание представляет собой биологическое явление и понять его можно только как таковое; любое понимание области знания с точки зрения эпистемологии предполагает понимание с точки зрения биологии» (Матурана У. Биология познания // Язык и интеллект / Под ред. В.В. Петрова. М.: Прогресс, 1996: http://www.synergetic.ru/sections/autopoiesis).

Анимализация языка у У. Матураны проистекает из биосемиотической (зоосемиотической) направленности его размышлений о «языковой области», в которой при определённых условиях оказываются живые организмы — и в первую очередь — животные.

Ставить человеческий язык в один ряд с «языками» животных означает гипертрофию биотической стороны языка и, напротив, игнорирование его культурной стороны.

Чрезмерное сближение животных языков с человеческими проистекает из анимализации человека. Она держится на игнорировании культурной сущности человека, на сведении культуры к выживанию. Назначение языка при таком подходе тоже не может не сводиться к его участию в выживании. Три основные функции языка — коммуникативная, когнитивная и прагматическая — в этом случае заменяются его единственной функцией — адаптивной (ориентирующей, консенсусной).

«Основная функция языка, — писал У. Матурана, — как системы ориентирующего поведения заключается не в передаче информации или описании независимой вселенной, о которой мы можем вести разговоры, а в создании консенсуальной области поведения между системами, взаимодействующими на языке, путем развития кооперативной области взаимодействий» (там же).

Выходит, что и общаемся мы друг с другом, и познаём этот мир, и практически воздействуем на него с помощью языка в конечном счёте лишь с одной задней мыслью — сориентировать себя на консенсус во взаимоотношениях друг с другом, приспособиться друг к другу. Такая насмешка над человеком неизбежна в теории, где игнорируется его культуросозидательная (преобразующая) сущность и он ставится на одну доску с животным.

Приписывание языку одной — ориентировочно-адаптивной — функции у У. Матураны объясняется очень просто: на человеческий язык он смотрит сквозь призму животного «языка». Он игнорировал при этом ту пропасть, которая отделяет их друг от друга. Между тем эта пропасть соразмерна пропасти между человеком и животным.

Пропасть между животными и современными людьми, вместе с тем, была намного меньше, чем между животными и первобытными людьми. Последние были намного ближе к животным. Более того, первые люди унаследовали свою языковую способность от предъязыковой способности своих животных предков.

Невозможно восстановить конкретные животные «междометия», на основе которых формировались первые человеческие слова. Но по животным языкам мы можем в какой-то мере судить о характере предъязыка. Они — один из важнейших источников реконструкции этого характера. Другой такой источник — «говорящие» животные. Сам факт их существования свидетельствует о языковом потенциале не только животных, но и, в какой-то мере, предлюдей и первобытных людей. Вот почему биологические подходы к решению проблемы голоттогенеза имеют не только полное право на существование, но и проливают новый свет на эту проблему. Более того, эти подходы во многом задают тон всей современной глоттогенической науке. Они пронизывают её целиком. Вот почему их отграничение от других — психологических и культурологических — подходов в значительной мере условно.