ДЕБАТЫ О ПРЕДЛОЖЕНИИ ЯКОБИ
ДЕБАТЫ О ПРЕДЛОЖЕНИИ ЯКОБИ
Кёльн, 17 июля. Снова мы дождались, наконец, «больших дебатов», как выражается г-н Кампгаузен, дебатов, которые продолжались целых два дня.
Тема этих дебатов известна: выдвинутая правительством оговорка относительно немедленного вступления в силу решений Национального собрания и предложение Якоби о признании за Собранием права немедленно, не дожидаясь чьей-либо санкции, принимать решения, имеющие законную силу, но в то же время и о неодобрении постановления Собрания по вопросу о центральной власти[142].
Уже одно то, что прения на эту тему были вообще возможны, вызовет недоумение у других народов. Но мы находимся в стране дубов и лип, и тут ничему не приходится особенно удивляться.
Народ посылает депутатов во Франкфуртское собрание с полномочием провозгласить Собрание верховной властью над всей Германией и всеми ее правительствами; в силу своего, переданного ему народом суверенитета Собрание должно принять решение о конституции Германии.
Но Собрание, вместо немедленного провозглашения своего суверенитета над отдельными германскими государствами и Союзным сеймом, трусливо обходит все вопросы, имеющие к этому отношение, и все время занимает нерешительную, колеблющуюся позицию.
Наконец, оно подходит к решающему вопросу — к назначению временной центральной власти. С виду независимо, а на деле идя на поводу у правительств, воздействующих на него через Гагерна, оно само выбирает заранее указанного ему правительствами имперского регента.
Союзный сейм признает состоявшееся избрание и в известной мере претендует на то, что только своим утверждением он придал этому законную силу.
Тем не менее из Ганновера и даже из Пруссии поступают возражения в форме оговорок, и оговорка Пруссии как раз легла в основу прений 11-го и 12-го.
На этот раз, следовательно, берлинская палата не так уж виновата в туманной расплывчатости прений. Виновато само колеблющееся, вялое, лишенное всякой энергии франкфуртское Национальное собрание, если его решения таковы, что о них трудно сказать что-нибудь, кроме переливания из пустого в порожнее.
Якоби мотивирует свое предложение кратко и с обычной для него четкостью. Он весьма затрудняет положение ораторов левой; он высказывает все, что можно сказать о данном предложении, если не касаться столь компрометирующей Национальное собрание истории возникновения центральной власти.
И действительно, левые депутаты не сказали после него почти ничего нового, а правым пришлось еще гораздо хуже: их выступления вылились либо в пустую болтовню, либо в юридические хитросплетения. Депутаты той и другой стороны без конца повторялись.
Депутату Шнейдеру принадлежит честь первому познакомить Собрание с аргументацией правых.
Он начал с основного аргумента, что внесенное предложение само себе противоречит. С одной стороны, оно признает суверенитет Национального собрания, а с другой — предлагает согласительной палате вынести Собранию порицание и таким образом поставить себя выше него. Порицание может быть вынесено только отдельным лицом, но не целым Собранием.
Этот тонкий аргумент, которым правая, очевидно, весьма гордится, ибо он проходит через все ее речи, выдвигает совершенно новую теорию. Согласно ей Собрание располагает меньшими правами по отношению к Национальному собранию, чем отдельное лицо.
За этим первым, основным аргументом последовал второй: республиканский. Германия состоит большей частью из конституционных монархий и должна поэтому иметь конституционного безответственного, а не республиканского ответственного верховного главу. Этот аргумент был отведен во второй день г-н ом Штейном: Германия, сказал он, по своему центральному политическому устройству всегда была республикой, правда, благонамеренной республикой.
«Мы получили», — сказал г-н Шнейдер, — «полномочие выработать соглашение о конституционной монархии, а франкфуртские депутаты получили аналогичное полномочие выработать по соглашению с германскими правительствами конституцию Германии».
Реакция выдает свои желания за уже свершившиеся факты. В те дни, когда дрожащий Союзный сейм созывал по требованию не имевшего никаких законных полномочий собрания, так называемого Предпарламента, германское Национальное собрание, — в те дни не было и речи о соглашении: созванное Национальное собрание считалось тогда суверенным. Но теперь положение изменилось. Июньские дни в Париже снова оживили надежды не только крупной буржуазии, но и сторонников ниспровергнутого режима. Каждый захолустный юнкер мечтает о восстановлении своего старого палочного режима, и от императорской резиденции в Инсбруке до родового замка Генриха LXXII уже раздается требование «соглашения о германской конституции». Правда, вину за это должно взять на себя само Франкфуртское собрание.
«Итак, Национальное собрание действовало согласно своим полномочиям, избрав конституционного верховного главу. Но оно действовало и согласно воле народа; огромное большинство стоит за конституционную монархию. Я счел бы даже несчастьем иное решение Национального собрания. Не потому, что я против республики: в принципе я признаю республику, — и тут я не вступаю в противоречие с самим собой, — совершеннейшей. и благороднейшей формой государства, но в действительности мы еще весьма далеки от нее. У нас не может быть этой формы, пока нет соответствующего духа. Мы не можем желать республики, когда у нас нет республиканцев, т. е. благородных характеров, способных не только в порыве воодушевления, но и в любое время со спокойным сознанием и благородным самоотречением подчинять свои интересы общим интересам».
Можно ли требовать лучшего доказательства того, какие добродетели представлены в берлинской палате, чем эти благородные, скромные слова депутата Шнейдера? Поистине, если еще можно было сомневаться в пригодности немцев к республиканской форме правления, это сомнение должно рассеяться, как дым, перед такими образцами подлинной гражданской добродетели, благородной, скромнейшей самоотверженности нашего Цинцинната Шнейдера! Пусть же Цинциннат наберется мужества и веры в себя и в бесчисленных благородных граждан Германии, которые тоже считают республику благороднейшей формой государства, но самих себя плохими республиканцами: они уже созрели для республики, они вынесли бы республику с такой же героической покорностью, как и абсолютную монархию. Республика добропорядочных была бы самой счастливой из всех, когда-либо существовавших: это была бы республика без Брута и Катилины, без Марата и июньских бурь, республика «сытой добродетели и платежеспособной морали»[143].
Как сильно ошибается Цинциннат-Шнейдер, когда он восклицает:
«При абсолютизме не могут выработаться республиканские характеры; республиканский дух нельзя вызвать к жизни одним мановением руки; нам нужно сперва воспитать в этом духе наших детей и внуков! В настоящее время я считал бы республику лишь величайшим бедствием, потому что она была бы анархией под поруганным названием республики, деспотизмом под личиной свободы!»
Наоборот, немцы, — как выразился г-н Фогт (из Гисена) в Национальном собрании, — прирожденные республиканцы, и Цинциннат-Шнейдер не мог бы лучше воспитать своих детей в республиканском духе, чем воспитывая их в старых добрых немецких нравах, в скромности и страхе божием, в которых он сам добросовестно воспитывался с молодых лет. Республика добропорядочных была бы не анархией и деспотизмом, а лишь довела бы до высшего совершенства те благодушные обсуждения в духе трактирных политиканов, на которые такой мастер Цинциннат-Шнейдер. Республика добропорядочных, далекая от всех ужасов и преступлений, запятнавших первую французскую республику, не запачканная кровью и ненавидящая красное знамя, осуществила бы небывалое: она дала бы возможность каждому добропорядочному бюргеру вести тихое и спокойное существование в полном благочестии и благоприличии. Кто знает, быть может эта республика добропорядочных вернула бы нам даже цехи со всеми их забавными процессами против не цеховых ремесленников! Эта республика добропорядочных — не воздушная греза, а самая настоящая действительность; она существует в Бремене, Гамбурге, Любеке и Франкфурте и даже в некоторых частях Швейцарии. Но повсюду ей угрожает опасность в наше бурное время, повсюду она близка к гибели.
А потому воспрянь, Цинциннат-Шнейдер, оставь плуг и свекловичное поле, пиво и соглашение, воссядь на коня и спасай республику, которой угрожает опасность, твою республику, республику добропорядочных!
Написано Ф. Энгельсом 17 июля 1848 г.
Печатается по тексту газеты
Напечатано в «Neue Rheinische Zeitung» № 48, 18 июля 1848 г.
Перевод с немецкого