I

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

I

Кёльн, 7 августа. Франкфуртское собрание, в котором дебаты никогда, даже в моменты сильнейшего возбуждения, не теряли характера истинно-немецкого благодушия, наконец-то расшевелилось при обсуждении познанского вопроса. По этому вопросу, который был уготован для Собрания прусской шрапнелью и постановлениями послушного Союзного сейма, Собрание должно было принять определенное решение. Тут невозможен был никакой компромисс; Собрание должно было спасти честь Германии или еще раз покрыть ее позором. Собрание действовало так, как мы и ожидали; оно санкционировало семь разделов Польши, оно переложило позор 1772, 1794 и 1815 гг. с плеч немецких государей на свои собственные плечи.

Больше того! Франкфуртское собрание объявило эти семь разделов Польши семью оказанными полякам благодеяниями. Разве насильственное вторжение еврейско-германской расы не вознесло Польшу на такую высоту культуры, на такую ступень просвещенности, о которых раньше эта страна и понятия не имела? Слепые, неблагодарные поляки! Если бы вас не поделили, вы сами должны были бы добиваться этой милости от Франкфуртского собрания!

Патер Бонавита Бланк в монастыре Парадиз под Шафхаузеном приучал сорок и скворцов улетать и возвращаться обратно. Он вырезал у них нижнюю половину клюва, так что они не могли больше сами добывать себе пищу и принуждены были получать корм только из его рук. Филистеры, издали наблюдавшие за тем, как птицы прилетали, садились на плечи его преподобия и доверчиво ели из его рук, дивились его высокой культурности и просвещенности. — Птицы, рассказывает биограф патера, любили его как своего благодетеля.

А вот скованные, изувеченные, заклейменные поляки не хотят любить своих прусских благодетелей!

Нет лучшего способа описать благодеяния, оказанные полякам со стороны пруссачества, как разбор доклада комиссии по вопросам международного права, принадлежащего перу ученого историографа г-на Штенцеля, доклада, который был положен в основу прений.

Доклад этот, совершенно в стиле самых трафаретных дипломатических документов, излагает прежде всего историю возникновения великого герцогства Познанского в 1815 г. путем «включения» и «соединения». Затем следует перечень обещаний, которые Фридрих Вильгельм III в то же время дал познанцам: сохранение их национальности, языка и религии, назначение наместника из уроженцев данной местности, распространение на познанцев знаменитой прусской конституции[190].

Известно, что из этих обещаний было выполнено. Свобода сообщения между тремя частями, на которые была разорвана Польша, — свобода, на которую Венский конгресс тем более спокойно дал свое согласие, чем менее осуществима она была, — разумеется, так и не была проведена в жизнь.

Дальше следует вопрос о составе населения. Г-н Штенцель вычислил, что в 1843 г. в великом герцогстве проживало 790000 поляков, 420000 немцев и около 80000 евреев, всего около 1300000 жителей.

Утверждению г-на Штенцеля противоречат утверждения поляков, в частности, архиепископа Пшилуского, согласно которым в Познани проживает значительно больше 800000 поляков, тогда как немцев, за вычетом евреев, чиновников и солдат, едва насчитывается 250000 человек.

Но будем исходить из утверждения г-на Штенцеля. Для наших целей и этого совершенно достаточно. Чтобы устранить всякие дальнейшие пререкания, допустим, что в Познани проживает 420000 немцев. Кто же такие эти немцы, число которых посредством включения евреев доводится до полумиллиона?

Славяне являются преимущественно земледельческим народом, мало искушенным в занятиях городскими промыслами в том виде, в каком последние были возможны до сих пор в славянских странах. Торговый обмен в его примитивных, грубейших формах, когда он ограничивался одной лишь мелочной торговлей, всецело был предоставлен евреям, торгующим вразнос. Когда население увеличилось и культура его возросла, когда почувствовалась потребность в городских промыслах и концентрации городского населения, немцы потянулись в славянские страны. Немцы, достигшие своего наивысшего расцвета в мелком бюргерстве средневековых имперских городов, в вялой караванной внутренней торговле и ограниченной морской торговле, в цеховом ремесле XIV и XV вв., — эти немцы обнаружили свое призвание быть мещанами мировой истории именно тем, что они и поныне составляют ядро мелкой буржуазии во всей Восточной и Северной Европе и даже в Америке. Ремесленники, мелкие торговцы и мелкие посредники в Петербурге, Москве, Варшаве и Кракове, в Стокгольме и Копенгагене, в Пеште, Одессе и Яссах, в Нью-Йорке и Филадельфии в значительной, часто преобладающей степени состоят из немцев или лиц немецкого происхождения. Во всех этих городах имеются кварталы, где говорят исключительно по-немецки, а некоторые города, как Пешт, даже почти сплошь являются немецкими.

Эта немецкая иммиграция, особенно в славянские страны, продолжалась почти непрерывно, начиная с XII и XIII веков. Кроме того, со времен Реформации, вследствие преследования религиозных сект, большое число немцев время от времени вынуждено было бежать в Польшу, где их принимали с распростертыми объятиями. В других славянских странах, в Богемии{111}, Моравии и т. д., славянское население в результате завоевательных войн немцев сильно сократилось, а немецкое население вследствие вторжения увеличилось.

Особенно ясно это видно именно в Польше. Немецкие мещане, осевшие там сотни лет тому назад, издавна столь же мало причисляли себя в политическом отношении к Германии как и немцы в Северной Америке, или же как «французская колония» в Берлине и 15000 французов в Монтевидео — к Франции. Насколько это возможно было во времена децентрализации XVII и XVIII вв., они стали поляками, по-немецки говорящими поляками, и давно уже совершенно отказались от всякой связи с родиной.

Но ведь они принесли в Польшу культуру, образование и просвещение, торговлю и промыслы! — Действительно, они принесли с собой мелкую торговлю и цеховое ремесло; своим потреблением и развитием здесь ограниченного обмена они до некоторой степени подняли производство. О высокой образованности и просвещенности что-то не слышно было до 1772 г. во всей Польше, а с того времени и в австрийской и русской Польше. О прусской Польше мы еще поговорим подробнее.

Зато немцы помешали созданию в Польше польских городов с польской буржуазией. Своим особым языком, своей отчужденностью от польского населения, тысячей своих различных привилегий и городовых положений они затруднили осуществление централизации, этого могущественнейшего политического средства быстрого развития всякой страны. Почти у каждого города было свое особое право; больше того, в городах со смешанным населением существовало и часто еще продолжает существовать различное право для немцев, для поляков и для евреев. Польские немцы застряли на самой низкой ступени промышленного развития, они не сосредоточили в своих руках крупных капиталов, не сумели приспособиться к крупной промышленности и не овладели расширившимися торговыми связями. Потребовался приезд в Варшаву англичанина Кокерилла, чтобы промышленность смогла пустить корни в Польше. Мелочная торговля, ремесло и, самое большее, хлебная торговля и мануфактура (ткачество и т. п.) в самом ограниченном масштабе — вот к чему сводилась вся деятельность польских немцев. При оценке заслуг польских немцев не следует также упускать из виду, что они принесли с собой в Польшу немецкое филистерство, немецкую мещанскую ограниченность и что они сочетали в себе дурные особенности обеих наций, не усвоив хороших.

Г-н Штенцель пытается оживить симпатии немцев к польским немцам:

«Когда короли… особенно в XVII веке становились все бессильнее и не могли уже защитить даже местных польских крестьян от самого жестокого угнетения со стороны дворянства, тогда и немецкие деревни и города тоже пришли в упадок и многие из них перешли во владение дворянства. Только более крупные королевские города спасли часть своих старых вольностей» (читай: привилегий).

Уж не требует ли г-н Штенцель, чтобы поляки лучше защищали (впрочем, тоже «местных») «немцев» (читай: польских немцев), чем самих себя? Само собой понятно, однако, что переселившиеся в какую-нибудь страну чужеземцы ни на что другое не могут претендовать, как лишь на то, чтобы делить радость и горе с исконным населением!

Перейдем теперь к тем благодеяниям, которыми поляки обязаны именно прусскому правительству.

В 1772 г. Фридрих II захватил Нетцкий округ{112}, а в следующем году был проведен Бромбергский канал, который установил внутреннее судоходное сообщение между Одером и Вислой.

«Местности, которые в течение столетий были предметом спора между Польшей и Померанией и которые неоднократно становились необитаемыми вследствие бесчисленных опустошений и огромных болот, теперь были обработаны и заселены многочисленными колонистами».

Таким образом, первый раздел Польши вовсе-де не был грабежом. Фридрих II овладел лишь областью, которая «в течение столетий была предметом спора». Но ведь с каких уж пор не существует больше самостоятельной Померании, которая могла бы оспаривать право на эту область? И уже сколько столетий эта область в действительности больше не оспаривалась у поляков? И вообще чего стоит эта покрывшаяся ржавчиной и обветшалая теория «спорности» и «притязаний», годившаяся в XVII и XVIII веках для того, чтобы прикрывать ею грубую заинтересованность в расширении торговли и в округлении земель? Чего стоит эта теория в 1848 г., когда всяческого рода «историческое право» и «несправедливость» оказались лишенными всякой почвы?

Впрочем, г-н Штенцель должен был бы сообразить, что, согласно этой давным-давно похороненной доктрине, рейнская граница между Францией и Германией является «в течение тысячелетий предметом спора», а поляки могли бы предъявить свои притязания на провинцию Пруссию и даже на Померанию, как на свое ленное владение!

Короче говоря, Нетцкий округ стал прусским и таким образом перестал быть «предметом спора». Фридрих II заселил эту область немецкими колонистами, и вот появились столь прославленные в связи с познанским вопросом так называемые «нетцкие братья». Германизация, исходящая от государства, началась с 1773 года.

«Евреи в великом герцогстве, по всем заслуживающим доверия данным, — сплошь немцы и желают быть немцами… Религиозная терпимость, царившая некогда в Польше, а также некоторые качества евреев, которых недоставало полякам, дали евреям возможность развить в течение столетий деятельность, глубоко проникающую в жизнь Польши» (а именно в кошельки поляков). «Обычно они владеют обоими языками, хотя в семейном кругу они, как и их дети с ранних лет, говорят по-немецки».

Здесь получили свое официальное выражение неожиданные симпатии и признание, которые снискали себе в последнее время в Германии польские евреи. Обесславленные повсеместно, куда только достигает влияние Лейпцигской ярмарки, как наиболее полное воплощение барышничества, скряжничества и нечистоплотности, они сделались вдруг немецкими братьями; честный Михель прижимает их со слезами радости к своему сердцу, а г-н Штенцель претендует на них от имени немецкой нации как на немцев, которые и впредь желают оставаться ими.

И почему бы польским евреям не быть истинными немцами? Разве они не говорят «в семейном кругу, как и их дети с ранних лет, по-немецки»? И вдобавок еще на каком немецком языке!

Впрочем, мы обращаем внимание г-на Штенцеля на то, что он мог бы подобным же образом претендовать на всю Европу и половину Америки, даже на часть Азии. Немецкий язык, как известно, является языком евреев всего мира. В Нью-Йорке и в Константинополе, в Петербурге и в Париже, «евреи в семейном кругу, как и их дети с ранних лет, говорят по немецки», и часть из них — на более правильном немецком языке, чем «соплеменные» союзники «нетцких братьев» — познанские евреи.

Доклад и дальше изображает национальные взаимоотношения возможно менее определенно и, по возможности, в выгодном свете для мнимого полумиллиона немцев, состоящего из польских немцев, «нетцких братьев» и евреев. Земельные владения немецких крестьян больше-де по своим размерам, чем земельные владения польских крестьян (мы увидим, как это получилось). Со времени первого раздела Польши вражда между поляками и немцами, особенно пруссаками, будто бы возросла до крайних пределов.

«Введением своих особенно твердо урегулированных государственных и административных устройств» (ну и язык!) «и строгим их применением Пруссия особенно ощутимо нарушила старинные права и исконные учреждения поляков».

До какой степени эти «твердо урегулированные» и «строго применяемые» мероприятия достопочтенной прусской бюрократии «нарушили» не только старинные обычаи и исконные учреждения, но и всю общественную жизнь, промышленное и земледельческое производство, торговлю, горное дело, словом, все без исключения общественные отношения, — об этом смогли бы порассказать удивительные вещи не только поляки, но и остальное население Пруссии и, в особенности, мы, жители Рейнской провинции. Но г-н Штенцель говорит тут даже не о бюрократии 1807–1848 гг., а о бюрократии 1772–1806 гг., о чиновниках из среды самого доподлинного, заядлого пруссачества, низость, подкупность, алчность и жестокость которых нашли такое яркое выражение в изменах 1806 года. Эти чиновники якобы защищали польских крестьян против дворянства и встретили одну только неблагодарность; правда, эти чиновники должны были бы почувствовать, «что ничто, даже дарованное и навязываемое добро, не вознаграждает за потерю национальной независимости».

Мы также знакомы с манерой «все даровать и навязывать», которая еще и в последнее время была присуща прусским чиновникам. Какой житель Рейнской провинции не имел дела со свеже импортированными старопрусскими чиновниками, не имел случая дивиться этому ни с чем не сравнимому кичливому зазнайству, этой бесстыдной манере всюду совать свой нос, этому сочетанию ограниченности и непогрешимой самоуверенности, этой безапелляционной грубости! У нас, правда, господам старопруссакам в большинстве случаев скоро сбивали спесь; в их распоряжении не было ни «нетцких братьев», ни тайного судопроизводства, ни прусского права, ни телесных наказаний, и из-за отсутствия последних кое-кто даже умер с горя. По как они хозяйничали именно в Польше, где могли, сколько душе угодно, применять телесные наказания и прибегать к тайному судопроизводству, — это мы и без рассказов можем себе представить.

Одним словом, прусский деспотизм сумел снискать себе такую любовь, что «уже после битвы при Йене ненависть поляков проявилась в форме всеобщего восстания и изгнания прусских чиновников». Тем самым на время прекратилось хозяйничанье чиновников.

Но в 1815 г. это хозяйничанье возобновилось в несколько измененном виде. «Реформированное», «образованное», «неподкупное», «лучшее» чиновничество попыталось добиться успеха у этих строптивых поляков.

«Но и с созданием великого герцогства Познанского не удалось установить доброго согласия, так как… прусский король ни в коем случае не мог тогда пойти на то, чтобы дать отдельной провинции совершенно самостоятельную организацию и превратить свое государство до известной степени в союзное государство».

Итак, прусский король, по словам г-на Штенцеля, «ни в коем случае не мог тогда пойти» на выполнение своих собственных обещаний и венских договоров!![191]

«Когда в 1830 г. сочувствие польского дворянства варшавскому восстанию вызвало опасения и с тех пор стала проводиться обдуманная политика, сводившаяся к тому, чтобы путем проведения некоторых мероприятий (!), а именно путем скупки, раздробления и раздела польских поместий между немцами, понемногу совершенно покончить, главным образом, с польским дворянством, — тогда озлобление последнего против Пруссии возросло».

«Путем проведения некоторых мероприятий!» Путем запрещения продавать с молотка земельные участки полякам и другими подобными мероприятиями, которые г-н Штенцель всячески стремится приукрасить.

Что сказали бы жители Рейнской провинции, если бы прусское правительство и у нас также запретило продавать жителям Рейнской провинции земельные участки, подлежащие продаже по решению суда! Предлогов для этого нашлось бы достаточно: чтобы смешать население старых и новых провинций; чтобы распространить на уроженцев старых провинций благодеяния парцелляции и рейнского законодательства; чтобы побудить жителей Рейнской провинции путем иммиграции внедрить свою промышленность и в старых провинциях и т. д. Оснований достаточно, чтобы и нас также осчастливить прусскими «колонистами»! Как бы посмотрели мы на население, которое вследствие полного устранения конкуренции приобретало бы наши земли по смехотворно низким ценам и, кроме того, получало бы поддержку государства, на население, которое было бы навязано нам именно с целью приучить нас кричать в пьяном восторге: «С богом за короля и отечество»?

А ведь мы-то все-таки немцы, мы говорим на том же самом языке, что и жители старых провинций. В Познани же эти колонисты систематически, с неумолимой настойчивостью посылались в домены, в леса, в парцеллируемые поместья польских дворян, чтобы вытеснить прирожденных поляков и их язык из их же собственной страны и создать истинно прусскую провинцию, которая превзошла бы в черно-белом фанатизме даже Померанию.

А для того, чтобы прусские крестьяне в Польше не остались без естественных повелителей, им вслед послали цвет прусского дворянства, вроде какого-нибудь Трескова или Люттихау, которые точно так же приобретали там дворянские поместья по смехотворно низким ценам, да еще с помощью казенных ссуд. Больше того: после польского восстания 1846 г.[192] в Берлине образовалось под милостивым покровительством высоких, высших и высочайших персон целое акционерное общество с целью скупки польских имений для немецких дворян. Отощавшие прихлебатели из среды бранденбургского и померанского дворянства сообразили, что процесс против восставших поляков разорит множество польских помещиков и что их имения вскоре пустят в продажу за бесценок. Какая пожива для стольких увязших в долгах укермаркских дон Ранудо![193] Прекрасное поместье почти даром, польские крестьяне для порки и, сверх того, еще та заслуга, что посвятил себя служению королю и отечеству, — какая блестящая перспектива!

Так возникло третье немецкое вселение в Польшу: прусские крестьяне и прусские дворяне, повсеместно обосновавшиеся в Познани, пришли с явным намерением при поддержке правительства не только германизировать, но и померанизировать Познань. Если у немецко-польских бюргеров еще имелось оправдание, что они в какой-то мере способствовали поднятию торговли, если «нетцкие братья» могли похвастаться тем, что осушили несколько болот, то для этого последнего прусского вторжения не было уж никакого предлога. Даже парцелляция не была проведена ими хоть сколько-нибудь последовательно: прусское дворянство следовало по пятам за прусскими крестьянами.