VII
VII
Кёльн, 31 августа. На трибуну всходит с рыцарски-галантной осанкой и самодовольной улыбкой bel-homme{130} Собрания, немецкий Баяр, рыцарь без страха и упрека, экс-князь (§ 6 основных прав[208]) фон Лихновский. С чистейшим акцентом прусского лейтенанта и с презрительной небрежностью выкладывает он те немногие обрывки мыслей, которые намерен сообщить Собранию.
Прекрасный рыцарь представляет совершенно необходимый элемент этих дебатов. Кто на примере гг. Гёдена, Зенфа и Керста еще недостаточно убедился в том, какими достойными уважения людьми являются польские немцы, тот на примере рыцаря Лихновского может видеть, какое не эстетическое явление — несмотря на изящную фигуру — представляет собой опруссаченный славянин. Г-н Лихновский — соплеменник польских немцев, он дополняет документы одним только своим появлением на трибуне. Превратившийся в прусского заскорузлого юнкера шляхтич из Верхней Силезии являет нам живой пример того, во что любвеобильное прусское правительство намеревалось превратить познанское дворянство. Г-н Лихновский, несмотря на все его торжественные уверения, вовсе не немец, он — «реорганизованный» поляк; и говорит-то он не по-немецки, а по-прусски.
Г-н Лихновский начинает с торжественных уверений в своей рыцарской симпатии к полякам, делает комплименты г-ну Янишевскому, отдает должное полякам за «великую поэзию мученичества» и вдруг делает крутой поворот. Почему симпатии эти уменьшились? Потому что во всех восстаниях и революциях «поляки стояли впереди всех на баррикадах»! Это, без сомнения, преступление, которое больше не случится, как только поляки будут «реорганизованы». Впрочем, мы можем успокоить г-на Лихновского, заверив его, что и среди «польской эмиграции», даже среди столь низко павших, по его мнению, польских дворян-эмигрантов, имеются люди, совершенно не запятнавшие себя каким бы то ни было соприкосновением с баррикадами.
Далее разыгрывается веселая сцена. Лихновский: «Господа левые, которые попирают ногами пожелтевшие пергаменты, странным образом взывали к историческому праву. Они не имеют никакого права в интересах польского дела предпочитать одну дату другой. Для исторического права не существует никакой даты. (Громкий смех среди левых{131}.)
Для исторического права не существует никакой даты». (Громкий смех среди левых.)
Председатель: «Господа, дайте же оратору возможность закончить фразу, не прерывайте его».
Лихновский: «Историческое право не имеет никакой даты». (Смех слева.)
Председатель; «Прошу не прерывать оратора, прошу соблюдать спокойствие!» (Волнение.)
Лихновский: «Для исторического права не существует такой даты («браво» и оживление среди левых{132}), которая могла бы притязать на большие права по сравнению с более ранней датой!»
Ну, разве мы не вправе были сказать, что благородный рыцарь говорит не по-немецки, а по-прусски?
Историческое право, не имеющее никакой даты, встречает страшного противника в лице нашего благородного паладина:
«Если мы углубимся в историю, то мы найдем» (в Познани) «много округов, которые были силезскими и немецкими; углубимся в прошлое еще больше, и мы придем к тому времени, когда Лейпциг и Дрезден были построены славянами, а затем мы дойдем до Тацита — и бог знает куда еще заведут нас эти господа, если мы углубимся в эту тему».
Скверно, должно быть, идут дела на свете. Видимо, поместья прусского дворянства безнадежно заложены, евреи-кредиторы стали страшно настойчивыми, сроки платежей по соло-векселям слишком быстро следуют один за другим; продажа с молотка, лишение свободы, увольнение со службы за легкомысленно наделанные долги, — все эти ужасы беспросветной финансовой нужды, видимо, угрожают неизбежным разорением прусскому дворянству, раз дело дошло до того, что какой-нибудь Лихновский оспаривает то самое историческое право, защищая которое он заслужил среди рыцарей круглого стола дон Карлоса свои шпоры![209]
Разумеется, один бог ведает, куда завели бы судебные исполнители тощее рыцарство, если бы мы захотели углубиться в вопрос об историческом долговом праве! И все же, разве не долги являются лучшей, единственно извиняющей{133} особенностью прусских паладинов?
Переходя к своей теме, bel-homme полагает, что не следовало бы, выступая против польских немцев, «рисовать неясную картину скрывающегося в туманной дали будущего Польши (!)»; он думает, что поляки не удовольствовались бы Познанью:
«Если бы я имел честь быть поляком, я бы день и ночь только о том и помышлял, как бы восстановить старое польское королевство».
Но так как г-н Лихновский «этой чести не имеет», так как он только реорганизованный поляк из Верхней Силезии, то «день и ночь» он думает совсем о других, менее патриотических вещах.
«Говоря по чести, я должен сказать, что несколько сот тысяч поляков должны стать немцами, что, откровенно говоря, при нынешних обстоятельствах вовсе не было бы для них несчастьем».
Напротив, как было бы хорошо, если бы прусское правительство устроило еще один питомник для выращивания того дубья, из которого вытесывают Лихновских.
Наш рыцарь с закрученными усами еще некоторое время продолжает болтать все в том же любезно-небрежном тоне, в сущности, рассчитанном на дам, находящихся на галерее, но достаточно отвечающем также и уровню самого Собрания, а затем заканчивает следующим образом:
«Мне нечего больше сказать, теперь решайте сами, примете ли вы в нашу среду 500000 немцев или откажетесь от них… но тогда вычеркните также песню нашего старого народного певца: «Где речь немецкая звучит, где бог на небесах ликует»[210]. Вычеркните эту песню!»
Разумеется, скверно, что старый Арндт, сочиняя свою песню, не подумал о польских евреях и их немецком языке. Но, к счастью, тут появляется наш верхне-силезский паладин. Кто не знает старых, освященных веками обязательств дворянства по отношению к евреям? Что проглядел старый плебей, о том вспомнил рыцарь Лихновский.
Где, коверкая гнусно немецкий язык,
Надувает всех польский еврей-ростовщик, —
туда простирается отечество г-на Лихновского!