100 МАРКС — ГЕРМАНУ ЭБНЕРУ[514] ВО ФРАНКФУРТ-НА-МАЙНЕ

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

100

МАРКС — ГЕРМАНУ ЭБНЕРУ[514]

ВО ФРАНКФУРТ-НА-МАЙНЕ

[Копия]

[Лондон, вторая половина августа 1851 г.]… Вы, вероятно, читали в различных немецких газетах статью из полуправительственной «Lithographische Correspondenz», в которой официальная немецкая эмиграция в Лондоне объявляет публике о своем братском сплочении, о своем конституировании в целостную организацию. Вся жаждущая соглашения демократия распадается на три клики: клику Руге, клику Кинкеля и неописуемую клику Виллиха. Между всеми тремя парят занимающие промежуточное положение боги: мелкие литераторы, такие как Мейен, Фаухер, Оппенхейм и др., бывшие берлинские соглашатели[515], наконец, Таузенау с несколькими австрийцами.

Как и подобает, мы начнем с А. Руге, этой пятой спицы в колеснице европейской центральной демократии[516]. А. Руге прибыл в Лондон, право же, не как муж, увенчанный лаврами, О нем было известно только то, что в критический момент он удрал из Берлина и позднее тщетно выпрашивал у Брентано пост посланника в Париже; что на протяжении всего периода революции он всякий раз, когда распространялись иллюзии, постоянно с той же самой непоколебимостью подхватывал их и однажды в момент вдохновения даже сделал открытие, что современные конфликты легче всего разрешаются по «дессаускому образцу». Именно так он назвал фарс с маленьким образцовым роялистски-конституционно-демократическим государством. Однако он твердо решил стать в Лондоне великим мужем. Как всегда, он принял меры по установлению связей с одной из провинциальных демократических газет в Германии, дабы иметь возможность бесцеремонно занимать немецкую публику болтовней о своей важной особе. На этот раз жребий выпал на долю «Bremer Tages-Chronik». Теперь Руге мог начать свои дальнейшие операции. Так как он изъясняется на весьма ломаном французском языке, никто не мог ему помешать представиться иностранцам в качестве значительнейшего мужа Германии, но Мадзини сразу же совершенно верно оценил его как заурядного человека, которому он без церемоний сможет поручать подписывать свои манифесты от имени немцев. Таким образом, А. Руге стал пятой спицей в колеснице временного правительства Европы и ставленником Мадзини, как о нем однажды выразился Ледрю-Роллен. А. Руге почувствовал, что он превзошел собственный идеал. Однако теперь дело шло о том, чтобы придать себе видимость власти также и в глазах Мадзини и Ледрю-Роллена и доказать, что на чашу весов предстоит бросить больше, чем сомнительное имя. Поэтому А. Руге решил совершить три великих деяния. Он образовал вместе с гг. Хаугом, Ронге, Струве и Кинкелем так называемый немецкий центральный комитет[517]. Он основал журнал со скромным названием «Kosmos» и, наконец, выпустил заем на десять миллионов франков для размещения среди немецкого народа, которому он в качестве компенсации гарантировал завоевание свободы. Десять миллионов не поступали, но зато «Kosmos» скончался, а центральный комитет распался на свои первоначальные составные части. «Kosmos» вышел лишь три раза. Классический стиль Руге обратил в бегство непосвященных читателей. Тем не менее с помощью журнала «Kosmos» было сделано чрезвычайно много, поскольку А. Руге смог выразить на бумаге свое удивление тем, что королева пригласила к себе в Виндзорский замок не его, а г-на фон Радовица, и поскольку он сам изготовил письма, в которых приветствовал себя из Германии «в качестве временного правительства» и от имени своих легковерных друзей заранее выражал сожаление о том, что по возвращении в отечество «государственные дела» не позволят ему поддерживать всякого рода более интимные частные отношения.

Не успело появиться обращение о десятимиллионном займе, подписанное гг. Руге, Ронге, Хаугом, Струве и Кинкелем[518], как неожиданно распространился слух, будто в Сити собирают денежные пожертвования по подписному листу для отправки Струве в Америку, а с другой стороны, «Kolnische Zeitung» поместила заявление г-жи Иоганны Кинкель о том, что муж ее вовсе не подписывал этого воззвания и успел уже выйти из только что образовавшегося центрального комитета.

Вся политическая мудрость г-на Струве до и после мартовской революции ограничивалась, как известно, тем, что он проповедовал «ненависть к государям». Тем не менее в Лондоне ему пришлось за наличную плату поставлять статьи в немецкую газету{718} герцога Карла Брауншвейгского и даже подвергаться высочайшей собственноручной цензуре господина герцога. Мадзини было донесено об этом, и когда г-н Струве захотел увидеть свое имя красующимся под европейским циркуляром, Мадзини наложил на это свой запрет. Струве отряс прах со своих ног и, охваченный сильным гневом на центральный комитет, отплыл в Нью-Йорк, дабы пересадить на тамошнюю почву свою навязчивую идею, свой неизбежный «Deutscher Zuschauer».

Что же касается Кинкеля, то он, как об этом насплетничал А. Руге в нью-йоркской «Schnellpost», правда, не подписал этого обращения, но одобрил его; план обращения был составлен в его собственной комнате, сам же он взялся переправить часть экземпляров в Германию, а из центрального комитета вышел только потому, что комитет избрал своим председателем не его, а генерала Хауга. Это заявление А. Руге сопроводил резкими выпадами против «тщеславия» Кинкеля, которого он назвал демократическим Беккератом, а также подозрениями по адресу г-жи Иоганны Кинкель, поскольку к услугам ее были такие запретные газеты, как «Kolnische Zeitung».

Демократический центральный комитет свелся, следовательно, к гг. Руге, Ронге и Хаугу; даже А. Руге понял, что с подобной троицей не только нельзя создать нового мира, но и вообще ничего нельзя создать. Но неугомонный Руге все еще не хотел признать, что его карта бита. Для этого великого мужа все дело было только в том, чтобы вообще делалось и предпринималось что-либо такое, что придавало бы ему вид человека, занятого глубокими политическими комбинациями, и прежде всего давало бы основание с важным видом судить обо всем, бегать туда и сюда, вести переговоры и предаваться самодовольной болтовне и газетным сплетням. На его счастье в Лондон только что прибыл Фиклер. На него, как и на других южных германцев, Гёгга и Зигеля, произвели отталкивающее впечатление претенциозные манеры г-на Кинкеля; в то же время Зигель отнюдь не был склонен встать под главное командование Виллиха, а Гёгг — принять планы Виллиха по улучшению мира. Наконец, все трое были слишком мало знакомы с историей немецкой философии, чтобы не считать Руге значительным мыслителем, слишком наивны, чтобы не позволить обмануть себя его фальшивым простодушием, и слишком филистерски добродетельны, чтобы не принять всерьез всю возню этой так называемой эмиграции. Как сообщает один из них{719} в своем письме в редакцию нью-йоркской «Schnellpost», они решили попытаться объединиться с остальными кликами, чтобы восстановить престиж умирающего центрального комитета. Однако, жалуется тот же корреспондент, мало надежды на осуществление этого благого намерения; Кинкель продолжает интриговать; вместе со своим избавителем{720}, своим биографом{721} и несколькими прусскими лейтенантами он образовал комитет, который должен действовать за кулисами, постепенно тайно расширяться, завладевать по возможности денежными средствами демократии и затем внезапно выступить открыто уже в качестве могущественной партии Кинкеля. А это-де и нечестно, и несправедливо, и неразумно. Руге не преминул нанести в том же номере газеты несколько ударов в бок «абсолютному мученику». В тот же день, когда нью-йоркская «Schnellpost» доставила эту сплетню в Лондон, состоялся первый официальный праздник братства враждебных клик. Но это еще не все! А. Руге вербует через нью-йоркскую «Schnellpost» подписчиков на злосчастный европейский заем в Америке. Кинкель, который дезавуировал в «Kolnische Zeitung» это смехотворное предприятие, теперь на собственный страх и риск призывает в заокеанских газетах к займу, добавляя при этом, что деньги надлежит посылать человеку, пользующемуся наибольшим доверием; само собой разумеется, что он и есть этот человек.

Для начала он требовал взноса в 500 ф. ст., чтобы изготовить революционные бумажные деньги. Руге, не мешкая ни минуты, объявил в «Schnellpost», что он, А. Руге, является казначеем демократического центрального комитета и что у него можно приобретать уже готовые облигации; таким образом тот, кому придется потерять 500 ф. ст., поступит разумнее, приобретая на них уже готовые облигации, нежели покупая еще несуществующие. И редакция «Schnellpost» довольно откровенно заявила, что если г-н Кинкель не бросит своих проделок, его объявят врагом революции. Наконец, в то время как Руге выкладывал в «Schnellpost» свою недельную порцию сплетен, паясничал на ее столбцах, строя из себя мужа будущего и чествуя себя присвоением всех санов, подобающих пятой спице в колеснице, Кинкель писал в «New-Yorker Staatszeitung», прямой сопернице «Schnellpost»:

«Вы видите, что по ту сторону Атлантического океана ведут войну по всем правилам искусства, в то время как по сию сторону обмениваются поцелуями Иуды».

Если Вы спросите меня, как это некий А. Руге, человек, который практически всегда был совершенно непригоден, а теоретически давно почил в бозе и отличается лишь классически путаным стилем, — как это он все еще может играть какую-то роль, то я замечу прежде всего, что его роль есть сплошная газетная ложь, которую он старается распространять и в правдивости которой он пытается убедить себя самого и других со свойственным ему величайшим усердием и при помощи всяческих самых мелочных средств. Что же касается его положения в среде здешней так называемой эмиграции, то это как раз то, что ему приличествует, хотя он и являет собой лишь сточный желоб, в который стекают все противоречия, непоследовательность и ограниченность всей этой демократии. Как классический представитель всеобщей идейной неясности и путаницы, свойственной эмиграции, как ее Конфуций{722}, он по праву утверждает за собой видное положение в ее среде.

Из вышеизложенного Вы видели, как Кинкель то выступает вперед, то прячется на задний план, то берется за какое-либо предприятие, то отрекается от него — в зависимости от того, куда, по его мнению, дует ветер народных чувств. В одной статье для недолговечного «Kosmos» он особенно восхищался огромным зеркалом, выставленным в Хрустальном дворце[519]. Здесь перед Вами весь этот человек: зеркало — его жизненный элемент. Он прежде всего и по самому своему существу актер. Играя по преимуществу роль мученика германской революции, он удостоился здесь, в Лондоне, почестей, предназначенных для остальных жертв борьбы. Но позволяя либерально-эстетствующей буржуазии официально оплачивать и чествовать его, — он в то же время за спиной этой буржуазии находится в запретных сношениях с представляемой Виллихом крайней фракцией жаждущих соглашения эмигрантов, полагая, что таким путем он равно обеспечивает себе как наслаждение буржуазным настоящим, так и право на революционное будущее. Живя здесь в условиях, которые, по сравнению с его прежним скромным положением в Бонне, могут считаться блестящими, он в то же время пишет в Сент-Луис, что живет, как подобает представителю бедноты. Итак, он соблюдает установленный этикет по отношению к буржуазии и в то же время почтительно расшаркивается перед пролетариатом. Но будучи человеком, у которого сила воображения значительно преобладает над голосом рассудка, он не может избежать грубости и высокомерия выскочки, что отталкивает от него не одного чопорного добродетельного мужа эмиграции. Говорят, что в настоящий момент он намеревается совершить турне по Англии, чтобы в разных городах читать лекции перед немецкими купцами, принимать знаки почитания и пересаживать на северную почву Англии привилегию сборов двух урожаев, процветающую обычно только на почве южных стран. Кинкель заблуждается, если сам себя считает честолюбивым. Он всего лишь до крайности тщеславный человек, и судьба не могла бы сыграть с этим впрочем безобидным расточителем красивых фраз более скверную шутку, чем приведя его к цели его желаний и поставив его в серьезное положение. В этом случае он потерпел бы непоправимое и полное фиаско.

Наконец, относительно Виллиха я ограничусь тем, что сообщу Вам мнение его знакомых. Все они считают его ограниченным фантазером. Они оспаривают его «талант», но именно поэтому объявляют его «характером»{723}. Он нравится самому себе в этом положении и пользуется им с большей прусской хитростью, чем можно было ожидать. Теперь Вы знаете великих мужей будущего.

Общая масса официальной эмиграции за очень немногими исключениями состоит из нулей, каждый из которых полагает, что он станет единицей, в том случае если вместе с другими составит дюжину. Отсюда проистекают их постоянные попытки объединения и слияния, которые неизменно терпят неудачу из-за мелких дрязг, интриг, низостей и соперничества в среде этих маленьких великих людей, но столь же постоянно предпринимаются вновь. Обоюдно забрасывая друг друга грязью в североамериканских газетах, они полагают, что должны выступать единым фронтом перед Германией, а скапливаясь в один большой, источающий из себя сплетни конгломерат, считают, что тем самым создают эффект силы и corpus venerabile{724}. Они постоянно сами себя убеждают в том, что им все еще чего-то недостает, чтобы импонировать публике; поэтому они и занимаются организованной вербовкой на свою сторону каждого вновь прибывшего эмигранта. Их старания оторвать от Маркса и перетянуть на свою сторону Фрейлиграта были столь же назойливы, сколь, конечно, и бесплодны; за это они теперь наказывают его замалчиванием. Чтобы добиться его присоединения к их союзу справедливых, Кинкель испробовал все средства, а А. Руге обращался к нему даже в письменной форме. Теперь он, разумеется, так же как и В.Вольф и другие эмигранты, держащиеся подальше от этой возни, не принадлежит к «эмиграции как таковой». Еще одно имя! Если бы этим капуцинам революции, этим нищенствующим монахам ее было что отдавать, то они отдали бы королевство за одно новое имя и особенно за столь популярное имя, как имя Фрейлиграта.

Карьеристы и искатели популярности — вот из кого состоит вся масса эмиграции. Эти господа полагают, что революция надвигается, и они должны, естественно, приготовиться к ней. Так, члены имперского собрания образовали в Швейцарии подобную же коалицию, в которой будущие посты уже распределены по иерархическому принципу в порядке номеров. И это происходило в жестокой борьбе по вопросу о том, кто должен представительствовать под № 17 или 18.

Вы удивляетесь, что эти господа делают полуправительственную «Lithographische Correspondenz» своим «Moniteur»{725}. Вы перестанете удивляться, если я скажу Вам, что один из их писак регулярно строчит в «Neue Preusische Zeitung», другой исполняет подручные работы при русофильской «Morning Chronicle» и т. д. и т. д. Но это происходит отнюдь не за спиной официальной эмиграции. Более того, их первое общее собрание началось с зачитывания статьи из «Lithographische Correspondenz». Они располагали примерно пятью — десятью человеками, причем это число на втором заседании уменьшилось более чем наполовину. Семя раздора уже взошло пышным цветом среди этих жаждущих соглашения людей, которые, впрочем, состояли только из «эмигрантских верхов», как конфиденциально выразился один из них. Из непосвященной массы эмигрантов-рабочих никого не было видно.

Если побратавшаяся эмиграция едина в каком-нибудь пункте, то этим пунктом является ее общая фанатическая ненависть к Марксу, ненависть, из-за которой они готовы пойти на любую глупость, любую низость, любую интригу, чтобы только удовлетворить свое чувство досады и раздражения против этого bete noire{726}. Ведь эти господа не погнушались даже тем, что вошли в связь с Бетой, или Бетцихом, бывшим сотрудником «Gesellschafter» Губица, и, при посредничестве этого великого писателя и патриота, в органе веселого трактирщика Луи Друккера заподозрили Маркса в шпионаже на том основании, что он является шурином прусского министра фон Вестфалена. Г-н фон Вестфален имел дело с Марксом лишь единственный раз, а именно, когда путем конфискации беккеровской типографии и заключения в тюрьму Г. Беккера в Кёльне он сорвал издание собрания Сочинений Маркса, которое начал выпускать Беккер и первый выпуск которого уже вышел в свет, а также когда он воспрепятствовал изданию журнала, который уже находился в печати. Ненависть к Марксу еще более усилилась вследствие опубликования саксонским правительством коммунистического обращения, поскольку он слывет автором этого обращения[520]. Впрочем, у Маркса, уже в течение ряда лет всецело поглощенного разработкой критики и истории политической экономии, так же как у Фрейлиграта и их общих друзей, нет ни желания, ни времени отвечать на сплетни побратавшейся эмиграции.

Но чем больше их игнорируют, тем яростнее тявкают эти моськи будущего. Безвременно умершему Густаву Юлиусу, человеку вполне критически мыслившему и научно образованному, которого эмиграция теперь также объявляет своим сторонником, так надоела ее пустая и нелепая возня, что за несколько недель до своей смерти он послал подробное описание эмиграции в одну северогерманскую газету, которая, однако, отказалась это опубликовать…

Впервые опубликовано в книге: «Mitteilungen des цsterreichischen Staatsarchivs». Bd. 9, Wien, 1956

Печатается по копии письма, написанной неизвестным почерком

Перевод с немецкого

На русском языке публикуется впервые