6 ЖЕННИ МАРКС — ИОСИФУ ВЕЙДЕМЕЙЕРУ ВО ФРАНКФУРТ-НА-МАЙНЕ

6

ЖЕННИ МАРКС — ИОСИФУ ВЕЙДЕМЕЙЕРУ

ВО ФРАНКФУРТ-НА-МАЙНЕ

Лондон, 20 мая [1850 г.]

Дорогой г-н Вейдемейер!

Почти год прошел с тех пор, как я встретила у Вас и Вашей милой жены такой дружеский, радушный прием, когда, живя у Вас, я чувствовала себя так же хорошо, как дома. И все это долгое время я не подавала никаких признаков жизни. Я не ответила, когда Ваша жена написала мне такое приветливое письмо. Я промолчала даже тогда, когда мы получили известие о рождении Вашего ребенка. Это молчание часто очень удручало меня, но в большинстве случаев я не в состоянии была писать; да и сегодня это дается мне с большим трудом.

Однако обстоятельства заставляют меня взяться за перо — прошу Вас, пришлите нам как можно скорее деньги, которые поступили или поступят за «Revue». Мы в них очень, очень нуждаемся. Никто, конечно, не может упрекнуть нас в том, что мы когда-либо подчеркивали, сколько жертв нам пришлось принести и что мы пережили за эти годы. Публика мало, вернее почти совсем не осведомлена о наших личных делах — мой муж очень щепетилен в этом отношении и скорее пожертвует последним, чем согласится на демократическое попрошайничество, которым занимаются «великие мужи». Но чего он мог бы, казалось, ожидать от своих друзей, в особенности от кёльнцев, так это деятельной, энергичной поддержки его «Revue». На эту поддержку он прежде всего мог рассчитывать там, где было известно, какие жертвы он принес для «Neue Rheinische Zeitung». Вместо этого дело было совершенно загублено из-за небрежного и беспорядочного его ведения; трудно сказать, что причинило больше вреда — то ли затяжка по вине издателя или по вине тех, кто стоит во главе дела, а также кёльнских знакомых, то ли вообще все поведение демократов.

Моего мужа здесь совсем замучили самые мелочные житейские заботы. И все это принимало такую возмутительную форму, что потребовалась вся его энергия, все его спокойное, твердое, молчаливое сознание собственного достоинства, чтобы выстоять в этой ежедневной, ежечасной борьбе. Вы знаете, дорогой г-н Вейдемейер, какие жертвы в свое время принес мой муж ради газеты^{750}. Он вложил в нее тысячи наличными, он стал собственником газеты — его толкнули на это добродетельные демократы, которым иначе пришлось бы самим отвечать за долги — и это в такое время, когда уже почти не оставалось надежды на успех. Чтобы спасти политическую честь газеты, чтобы спасти гражданскую честь кёльнских знакомых, он взял на себя все тяготы, продал свою печатную машину, отдал все поступившие деньги, а перед уходом взял взаймы 300 талеров, чтобы заплатить за наем нового помещения, выплатить гонорары редакторам и т. д., — а ведь он подлежал насильственной высылке.

Вы знаете, что себе мы ничего не оставили. Я поехала во Франкфурт, чтобы заложить свои серебряные вещи, последнее, что у нас было. В Кёльне я поручила продать мою мебель, так как существовала опасность, что белье и все остальное будет описано за долги. Когда наступил злосчастный период контрреволюции, мой муж отправился в Париж. Я последовала за ним со своими тремя детьми^{751}. Не успел он обосноваться в Париже, как его опять выслали, мне самой и моим детям было воспрещено дальнейшее пребывание там. Я снова последовала за ним через Ла-Манш. Через месяц родился наш четвертый ребенок^{752}. Надо знать Лондон и здешние условия жизни, чтобы понять, что значит трое детей и рождение четвертого. За одну только квартиру мы должны были платить 42 талера в месяц. Все это нам удавалось оплачивать из собственных денег, которыми мы располагали. Но наши небольшие средства иссякли с выходом «Revue». Несмотря на соглашение, деньги не поступали, а если и поступали, то лишь отдельными мелкими суммами, поэтому мы очутились здесь в самом ужасном положении.

Я опишу Вам без прикрас только один день нашей жизни, и Вы увидите, что, пожалуй, немногие эмигранты испытали нечто подобное. Так как кормилицы здесь слишком дороги, я решила сама кормить ребенка, несмотря на постоянные ужасные боли в груди и спине. Но мой бедный малютка высасывал у меня с молоком столько забот и скрытого горя, что сам постоянно хворал, днем и ночью страдая от сильных болей. С тех пор как он родился, он еще ни одну ночь не спал больше двух — трех часов. В последнее время к этому прибавились еще сильные судороги, и ребенок все время был между жизнью и смертью. Из-за этих мучений он так сильно сосал, что у меня заболела грудь, появились трещины; часто кровь текла в его открытый, дрожащий ротик. Так сидела я с ним однажды, как вдруг появилась наша домохозяйка. Мы заплатили ей в течение зимы свыше 250 талеров, а остальные деньги, по контракту, должны были уплатить не ей, а ее лендлорду, который еще раньше описал ее имущество. Она отказывается от контракта и требует 5 фунтов, которые мы ей были должны. Так как денег у нас не оказалось (письмо Наута пришло слишком поздно), являются два судебных пристава и описывают все мое небольшое имущество — кровати, белье, платье — все, даже колыбель моего бедного ребенка и лучшие игрушки девочек, которые стояли тут же, обливаясь слезами. Судебные пристава угрожали через два часа забрать все имущество. Я, с больной грудью, осталась бы тогда на голом полу с моими дрожащими от холода детьми. Наш друг Шрамм поспешил в город за помощью. Но едва он сел в кабриолет, как лошади понесли, он на ходу выскочил из экипажа, и его, окровавленного, принесли к нам в дом, где я сидела в слезах с моими бедными дрожащими детьми.

На следующий день нам пришлось оставить квартиру. Было холодно, пасмурно и дождливо. Мой муж ищет для нас помещение, но с четырьмя детьми никто не хочет нас пускать. Наконец нам оказывает помощь один друг, мы уплачиваем за квартиру, и я быстро продаю все свои кровати, чтобы заплатить аптекарю, булочнику, мяснику и молочнику, напуганным скандалом с описью имущества и внезапно набросившимся на меня со своими счетами. Проданные кровати выносят из дома, погружают на тележку — и что же происходит? Было уже поздно, после захода солнца; вывозить вещи в такое время запрещается английским законом, и вот появляется домохозяин в сопровождении полицейских и заявляет, что здесь могут быть и его вещи и что мы хотим сбежать за границу. Не прошло и пяти минут, как перед нашей квартирой собралось не менее двухсот — трехсот зевак, весь сброд из Челси. Кровати вносят обратно; отдать их покупателю можно было лишь на следующее утро; после восхода солнца. Когда, наконец, продав все наши пожитки, мы оказались в состоянии уплатить все до последнего гроша, я переехала с моими милыми малышами в наши теперешние две комнатки в немецкой гостинице по адресу: 1, Leicesterstreet, Leicester Square, где мы более или менее сносно устроились за 5¹/₂ ф. ст. в неделю.

Простите, дорогой друг, что я так подробно и обстоятельно описала один лишь день нашей здешней жизни. Я знаю, это нескромно, но сегодня вечером сердце мое переполнено, руки мои дрожат и мне захотелось хоть раз излить душу одному из наших старейших, лучших и вернейших друзей. Не думайте, что эти страдания из-за мелочей меня сломили. Я слишком хорошо знаю, что мы далеко не одиноки в нашей борьбе и что ко мне судьба еще милостива, — я принадлежу к немногим счастливицам, потому что рядом со мной мой дорогой муж, опора моей жизни. Что меня действительно мучает до глубины души, из-за чего мое сердце обливается кровью, так это то, что мой муж должен претерпевать столько мелочных невзгод, в то время как ему можно было бы помочь столь малым, и что он, с такой охотой и радостью помогавший многим людям, оказался здесь без всякой помощи. Но не подумайте, дорогой г-н Вейдемейер, что мы к кому-нибудь предъявляем претензии. Если мы и получали от кого-либо помощь, то мой муж еще в состоянии возместить ее из своих средств. Единственное, чего мой муж вправе был требовать от тех, с кем он делился своими мыслями, кому он оказывал поддержку, служил опорой, так это проявления большей деловой энергии, большего участия к его «Revue». Я могу с гордостью и смелостью это утверждать. Это немногое они обязаны были сделать для него. Не знаю, — неужели мой муж не заработал своими трудами 10 зильбергрошей? Я полагаю, что от этого никто бы не пострадал. Вот это-то и огорчает меня. Но мой муж думает иначе. Никогда, даже в самые ужасные минуты, он не терял веры в будущее, всегда сохранял самый живой юмор и был вполне доволен, когда видел веселой меня и наших милых детей, с нежностью ласкающихся к своей мамочке. Он не знает, что я так обстоятельно написала Вам о нашем положении, дорогой г-н Вейдемейер, поэтому не ссылайтесь на эти строки. Он знает только, что я Вас просила от его имени по возможности ускорить получение и пересылку денег. Я уверена, что Вы используете эти строки только как наш чуткий и внимательный друг.

До свидания, дорогой друг! Передайте самый сердечный привет Вашей милой жене и поцелуйте Вашего крошку от имени матери, уронившей не одну слезу на своего младенца. Если Ваша жена сама кормит ребенка, то не сообщайте ей ничего об этом письме. Я знаю, как влияет всякое волнение и как оно вредно сказывается на малышах. Наши трое старших детей прекрасно себя чувствуют, вопреки всему. Девочки красивые, цветущие, веселые, жизнерадостные, а наш толстый мальчуган полон юмора и самых забавных затей. Этот бесенок целые дни самым громким голосом распевает с необычайным пафосом забавные песни. Весь дом дрожит, когда он во весь голос поет слова из фрейлигратовской марсельезы:

Приди ж, июнь, пора свершений!

Мы жаждем подвигов и дел.

Быть может, всемирно-историческое призвание этого месяца, как и двух его несчастливых предшественников, состоит в том, чтобы начать гигантскую борьбу, в которой мы все снова будем сражаться рука об руку.

Будьте здоровы!

Напечатано в журнале «Die Neue Zeit», Bd. 2, № 27, 1906–1907 гг.

Печатается по рукописи, сверенной с текстом журнала

Перевод с немецкого