Нѣчто о характерѣ поэзіи Пушкина. (1828).

Н?что о характер? поэзіи Пушкина.

(1828).

Отдавать себ? отчетъ въ томъ наслажденіи, которое доставляютъ намъ произведенія изящныя, — есть необходимая потребность и вм?ст? одно изъ высочайшихъ удовольствій образованнаго ума. Отъ чего же до сихъ поръ такъ мало говорятъ о Пушкин?? Отъ чего лучшія его произведенія остаются неразобранными[1], а вм?сто разборовъ и сужденій слышимъ мы одни пустыя восклицанія: „Пушкинъ поэтъ! Пушкинъ истинный поэтъ! Он?гинъ поэма превосходная! Цыганы мастерское произведеніе!” и т. д.? Отъ чего никто до сихъ поръ не предпринялъ опред?лить характеръ его поэзіи вообще, оц?нить ея красоты и недостатки, показать м?сто, которое поэтъ нашъ усп?лъ занять между первоклассными поэтами своего времени? Такое молчаніе т?мъ непонятн?е, что зд?сь публику всего мен?е можно упрекнуть въ равнодушіи. — Но, скажутъ мн? можетъ быть, кто им?етъ право говорить о Пушкин?? —

Тамъ, гд? просв?щенная публика нашла себ? законныхъ представителей въ литератур?, тамъ не многіе, законодательствуя общимъ мн?ніемъ, им?ютъ власть произносить окончательные приговоры необыкновеннымъ явленіямъ словеснаго міра. Но у насъ ничей голосъ не лишній; мн?ніе каждаго, если оно составлено по сов?сти и основано на чистомъ уб?жденіи, им?етъ право на всеобщее вниманіе. Скажу бол?е: въ наше время каждый мыслящій челов?къ не только можетъ, но еще обязанъ выражать свой образъ мыслей передъ лицомъ публики, — если, впрочемъ, не препятствуютъ тому постороннія обстоятельства; ибо только общимъ сод?йствіемъ можетъ у насъ составиться то, чего такъ давно желаютъ вс? люди благомыслящіе, чего до сихъ поръ, однакоже, мы еще не им?емъ,

и что, бывъ результатомъ, служитъ вм?ст? и условіемъ народной образованности, а сл?довательно, и народнаго благосостоянія: я говорю объ общемъ мн?ніи. Къ тому же все, сказанное передъ публикою, полезно уже потому, что сказано: справедливое — какъ справедливое; несправедливое — какъ вызовъ на возраженія.

Но говоря о Пушкин?, трудно высказать свое мн?ніе р?шительно; трудно привесть къ единству все разнообразіе его произведеній и пріискать общее выраженіе для характера его поэзіи, принимавшей столько различныхъ видовъ. Ибо, выключая красоту и оригинальность стихотворнаго языка, какіе сл?ды общаго происхожденія находимъ мы въ Руслан? и Людмил?, въ Кавказскомъ Пл?нник?, въ Он?гин?, въ Цыганахъ и т. д.? — Не только каждая изъ сихъ поэмъ отличается особенностью хода и образа изложенія (la mani?re); но еще н?которыя изъ нихъ различествуютъ и самымъ характеромъ поэзіи, отражая различное воззр?ніе поэта на вещи, такъ что въ перевод? ихъ легко можно бы было почесть произведеніями не одного, но многихъ авторовъ. Эта легкая шутка, дитя веселости и остроумія, которая въ Руслан? и Людмил? од?ваетъ вс? предметы въ краски блестящія и св?тлыя, уже не встр?чается больше въ другихъ произведеніяхъ нашего поэта; ея м?сто въ Он?гин? заступила уничтожающая насм?шка, отголосокъ сердечнаго скептицизма, и добродушная веселость см?нилась зд?сь на мрачную холодность, которая на вс? предметы смотритъ сквозь темную зав?су сомн?ній, свои наблюденія передаетъ въ каррикатур?, и созидаетъ какъ бы для того только, чтобы черезъ минуту насладиться разрушеніемъ созданнаго. Въ Кавказскомъ Пл?нник?, напротивъ того, не находимъ мы ни той дов?рчивости къ судьб?, которая одушевляетъ Руслана, ни того презр?нія къ челов?ку, которое зам?чаемъ въ Он?гин?. Зд?сь видимъ душу, огорченную изм?нами и утратами, но еще не изм?нившую самой себ?, еще не утратившую св?жести прежнихъ чувствованій, еще в?рную зав?тному влеченію, — душу, растерзанную судьбой, но не поб?жденную: исходъ борьбы еще зависитъ отъ будущаго. Въ поэм? Цыганы характеръ поэзіи также совершенно особенный, отличный отъ другихъ поэмъ Пушкина. Тоже можно сказать почти про каждое изъ важн?йшихъ его твореній.

Но, разсматривая внимательно произведенія Пушкина, отъ Руслана и Людмилы до пятой главы Он?гина, находимъ мы, что при вс?хъ изм?неніяхъ своего направленія, поэзія его им?ла три періода развитія, р?зко отличающихся одинъ отъ другаго. Постараемся опред?лить особенность и содержаніе каждаго изъ нихъ, и тогда уже выведемъ полное заключеніе о поэзіи Пушкина вообще.

Если по характеру, тону и отд?лк?, сроднымъ духу искусственныхъ произведеній различныхъ націй, стихотворство, какъ живопись, можно д?лить на школы, то первый періодъ поэзіи Пушкина, заключающій въ себ? Руслана и н?которыя изъ мелкихъ стихотвореній, назвалъ бы я періодомъ школы Итальянско-Французской. Сладость Парни, непринужденное и легкое остроуміе, н?жность, чистота отд?лки, свойственныя характеру Французской поэзіи вообще, соединились зд?сь съ роскошью, съ изобиліемъ жизни и свободою Аріоста. Но остановимся н?сколько времени на томъ произведеніи нашего поэта, которымъ совершилось первое знакомство Русской публики съ ея любимцемъ.

Если въ своихъ посл?дующихъ твореніяхъ, почти во вс? созданія своей фантазіи вплетаетъ Пушкинъ индивидуальность своего характера и образа мыслей, то зд?сь является онъ чисто творцомъ-поэтомъ. Онъ не ищетъ передать намъ свое особенное воззр?ніе на міръ, судьбу, жизнь и челов?ка; но просто созидаетъ намъ новую судьбу, новую жизнь, свой новый міръ, населяя его существами новыми, отличными, принадлежащими исключительно его творческому воображенію. Отъ того ни одна изъ его поэмъ не им?етъ той полноты и оконченности, какую зам?чаемъ въ Руслан?. Отъ того каждая п?снь, каждая сцена, каждое отступленіе живетъ самобытно и полно; отъ того каждая часть такъ необходимо вплетается въ составъ ц?лаго созданія, что нельзя ничего прибавить или выбросить, не разрушивъ совершенно его гармоніи. Отъ того Черноморъ, Наина, Голова, Финнъ, Рогдай, Фарлафъ, Ратмиръ, Людмила, словомъ, каждое изъ лицъ, д?йствующихъ въ поэм? (выключая, можетъ быть, одного: самаго героя поэмы), получило характеръ особенный, р?зко образованный и вм?ст? глубокій. Отъ того, наблюдая соотв?тственность частей къ ц?лому, авторъ тщательно изб?гаетъ всего патетическаго, могущаго сильно потрясти душу читателя; ибо сильное чувство несовм?стно съ охотою къ чудесному-комическому, и уживается только съ величественно-чудеснымъ. Одно очаровательное можетъ завлечь насъ въ царство волшебствъ; и если посреди пл?нительной невозможности что нибудь тронетъ насъ не на шутку, заставя обратиться къ самимъ себ?, то прости тогда в?ра въ нев?роятное! Чудесное, призраки разлетятся въ ничто, и ц?лый міръ небывалаго рушится, исчезнетъ, какъ прерывается пестрое сновид?ніе, когда что нибудь въ его созданіяхъ напомнитъ намъ о д?йствительности. Разсказъ Финна, им?я другой конецъ, уничтожилъ бы д?йствіе ц?лой поэмы: какъ въ Виландовомъ Оберон? одинъ, — впрочемъ, одинъ изъ лучшихъ отрывковъ его, — описаніе несчастій главнаго героя, слишкомъ сильно потрясая душу, разрушаетъ очарованіе ц?лаго, и, такимъ образомъ, отнимаетъ у него главное его достоинство. Но неожиданность развязки, безобразіе старой колдуньи и см?шное положеніе Финна разомъ превращаютъ въ каррикатуру всю прежнюю картину несчастной любви, и такъ мастерски связываютъ эпизодъ съ тономъ ц?лой поэмы, что онъ уже д?лается одною изъ ея необходимыхъ составныхъ частей. Вообще можно сказать про Руслана и Людмилу, что если строгая критика и найдетъ въ ней иное слабымъ, невыдержаннымъ, то конечно не сыщетъ ничего лишняго, ничего неум?стнаго. Рыцарство, любовь, чарод?йство, пиры, война, русалки, вс? стихіи волшебнаго міра совокупились зд?сь въ одно созданіе и, не смотря на пестроту частей, въ немъ все стройно, согласно, ц?ло. Самые приступы къ п?снямъ, занятые у п?вца Іоанны, сохраняя везд? одинъ тонъ, набрасываютъ и на все твореніе одинъ общій отт?нокъ веселости и остроумія.

Зам?тимъ, между прочимъ, что та изъ поэмъ Пушкина, въ которой всего мен?е встр?чаемъ мы сильныя потрясенія и глубокость чувствованій, есть однакоже самое совершенное изъ вс?хъ его произведеній по соразм?рности частей, по гармоніи и полнот? изобр?тенія, по богатству содержанія, по стройности переходовъ, по безпрерывности господствующаго тона, и, наконецъ, по в?рности, разнообразію и оригинальности характеровъ. Напротивъ того Кавказскій Пл?нникъ, мен?е вс?хъ остальныхъ поэмъ удовлетворяющій справедливымъ требованіямъ искусства, не смотря на то, богаче вс?хъ силою и глубокостію чувствованій.

Кавказскимъ Пл?нникомъ начинается второй періодъ Пушкинской поэзіи, который можно назвать отголоскомъ лиры Байрона.

Если въ Руслан? и Людмил? Пушкинъ былъ исключительно поэтомъ, передавая в?рно и чисто внушенія своей фантазіи; то теперь является онъ поэтомъ-философомъ, который въ самой поэзіи хочетъ выразить сомн?нія своего разума, который вс?мъ предметамъ даетъ общія краски своего особеннаго воззр?нія и часто отвлекается отъ предметовъ, чтобы жить въ области мышленія. Уже не волшебниковъ съ ихъ чудесами, не героевъ непоб?димыхъ, не очарованные сады представляетъ онъ въ Кавказскомъ Пл?нник?, Он?гин? и проч. — жизнь д?йствительная и челов?къ нашего времени съ ихъ пустотою, ничтожностію и прозою д?лаются предметомъ его п?сень. Но онъ не ищетъ, подобно Гете, возвысить предметъ свой, открывая поэзію въ жизни обыкновенной, а въ челов?к? нашего времени — полный отзывъ всего челов?чества; а, подобно Байрону, онъ въ ц?ломъ мір? видитъ одно противор?чіе, одну обманутую надежду, и почти каждому изъ его героевъ можно придать названіе разочарованнаго.

Не только своимъ воззр?ніемъ на жизнь и челов?ка совпадается Пушкинъ съ п?вцомъ Гяура; онъ сходствуетъ съ нимъ и въ остальныхъ частяхъ своей поэзіи: тотъ же способъ изложенія, тотъ же тонъ, та же форма поэмъ, такая же неопред?ленность въ ц?ломъ и подробная отчетливость въ частяхъ, такое же расположеніе, и даже характеры лицъ по большей части столь сходные, что съ перваго взгляда ихъ почтешь за чужеземцевъ-эмигрантовъ, переселившихся изъ Байронова міра въ творенія Пушкина.

Однакоже, не смотря на такое сходство съ Британскимъ поэтомъ, мы находимъ въ Он?гин?, въ Цыганахъ, въ Кавказскомъ Пл?нник? и проч. столько красотъ самобытныхъ, принадлежащихъ исключительно нашему поэту, такую неподд?льную св?жесть чувствъ, такую в?рность описаній, такую тонкость въ зам?чаніяхъ и естественность въ ход?, такую оригинальность въ язык?, и, наконецъ, столько національнаго, чисто Русскаго, что даже въ этомъ період? его поэзіи нельзя назвать его простымъ подражателемъ. Нельзя однакоже допустить и того, что Пушкинъ случайно совпадается съ Байрономъ; что воспитанные однимъ в?комъ, и, можетъ быть, одинакими обстоятельствами, они должны были сойтись и въ образ? мыслей и въ дух? поэзіи, а сл?довательно, и въ самыхъ формахъ ея; ибо у истинныхъ поэтовъ формы произведеній не бываютъ случайными, но также слиты съ духомъ ц?лаго, какъ т?ло съ душою въ произведеніяхъ Творца. Нельзя, говорю я, допустить сего мн?нія потому, что Пушкинъ тамъ даже, гд? онъ всего бол?е приближается къ Байрону, все еще сохраняетъ столько своего особеннаго, обнаруживающаго природное его направленіе, что для вникавшихъ въ духъ обоихъ поэтовъ очевидно, что Пушкинъ не случайно встр?тился съ Байрономъ, но заимствовалъ у него, или лучше сказать, невольно подчинялся его вліянію. Лира Байрона должна была отозваться въ своемъ в?к?, бывъ сама голосомъ своего в?ка. Одно изъ двухъ противоположныхъ направленій нашего времени достигло въ ней своего выраженія. Мудрено ли, что и для Пушкина она звучала не даромъ? Хотя, можетъ быть, онъ уже слишкомъ много уступалъ ея вліянію, и — сохранивъ бол?е оригинальности, по крайней м?р? въ наружной форм? своихъ поэмъ, придалъ бы имъ еще большее достоинство.

Такое вліяніе обнаружилось прежде всего въ Кавказскомъ Пл?нник?. Зд?сь особенно видны т? черты сходства съ Байрономъ, которыя мы выше зам?тили; но расположеніе поэмы доказываетъ, что она была первымъ опытомъ Пушкина въ произведеніяхъ такого рода; ибо вс? описанія Черкесовъ, ихъ образа жизни, обычаевъ, игръ и т. д., которыми наполнена первая п?снь, безполезно останавливають д?йствіе, разрываютъ нить интереса и не вяжутся съ тономъ ц?лой поэмы. Поэма вообще, кажется, им?етъ не одно, но два содержанія, которыя не слиты вм?ст?, но являются каждое отд?льно, развлекая вниманіе и чувства на дв? различныя стороны. За то — какими достоинствами выкупается этотъ важный недостатокъ! Какая поэзія разлита на вс? сцены! Какая св?жесть, какая сила чувствъ! Какая в?рность въ живыхъ описаніяхъ! Ни одно изъ произведеній Пушкина не представляетъ столько недостатковъ и столько красотъ.

Такое же, или, можетъ быть, еще большее сходство съ Байрономъ является въ Бахчисарайскомъ Фонтан?; но зд?сь искусн?йшее исполненіе доказываетъ уже большую зр?лость поэта. Жизнь гаремская также относится къ содержанію Бахчисарайскаго Фонтана, какъ Черкесскій бытъ къ содержанію Кавказскаго Пл?нника: оба составляютъ основу картины, и, не смотря на то, какъ различно ихъ значеніе! Все, что происходитъ между Гиреемъ, Маріею и Заремою, такъ т?сно соединено съ окружающими предметами, что всю пов?сть можно назвать одною сценою изъ жизни гарема. Вс? отступленія и перерывы связаны между собой однимъ общимъ чувствомъ; все стремится къ произведенію одного, главнаго впечатл?нія. Вообще, видимый безпорядокъ изложенія есть неотм?нная принадлежность Байроновскаго рода; но этотъ безпорядокъ есть только мнимый, и нестройное представленіе предметовъ отражается въ душ? стройнымъ переходомъ ощущеній. Чтобы понять такого рода гармонію, надобно прислушиваться къ внутренней музык? чувствованій, рождающейся изъ впечатл?ній отъ описываемыхъ предметовъ, между т?мъ какъ самые предметы служатъ зд?сь только орудіемъ, клавишами, ударяющими въ струны сердца.

Эта душевная мелодія составляетъ главное достоинство Бахчисарайскаго Фонтана. Какъ естественно, гармонически, восточная н?га, восточное сладострастіе, слилися зд?сь съ самыми сильными порывами южныхъ страстей! Въ противоположности роскошнаго описанія гарема съ мрачностію главнаго происшествія виденъ творецъ Руслана, изъ безсмертнаго міра очарованій спустившійся на землю, гд? среди разногласія страстей и несчастій, онъ еще не позабылъ чувства упоительнаго сладострастія. Его поэзію въ Бахчисарайскомъ Фонтан? можно сравнить съ восточною Пери, которая, утративъ рай, еще сохранила красоту неземную; ея видъ задумчивъ и мраченъ; сквозь притворную холодность зам?тно сильное волненіе души; она быстро и неслышно, какъ духъ, какъ Зарема, пролетаетъ мимо насъ, од?тая густымъ облакомъ, и мы пл?няемся т?мъ, что вид?ли, а еще бол?е т?мъ, ч?мъ настроенное воображеніе невольно дополняетъ незримое. Тонъ всей поэмы бол?е вс?хъ другихъ приближается къ Байроновскому.

За то, дал?е вс?хъ отстоитъ отъ Байрона поэма Разбойники, не смотря на то, что содержаніе, сцены, описанія, все въ ней можно назвать сколкомъ съ Шильйонскаго Узника. Она больше каррикатура Байрона, нежели подражаніе ему. Бонниваръ страдаетъ для того, чтобы

Спасти души своей любовь;

и какъ ни жестоки его мученія, но въ нихъ есть какая-то поэзія, которая принуждаетъ насъ къ участію; между т?мъ какъ подробное описаніе страданій пойманныхъ разбойниковъ поселяетъ въ душ? одно отвращеніе, чувство, подобное тому, какое произвелъ бы видъ мученія преступника, осужденнаго къ заслуженной казни. Можно р?шительно сказать, что въ этой поэм? н?тъ ничего поэтическаго, выключая вступленія и красоту стиховъ, везд? и всегда свойственную Пушкину.

Сія красота стиховъ всего бол?е видна въ Цыганахъ, гд? мастерство стихосложенія достигло высшей степени своего совершенства и гд? искусство приняло видъ свободной небрежности. Зд?сь каждый звукъ, кажется, непринужденно вылился изъ души и, не смотря на то, каждый стихъ получилъ посл?днюю отработку, за исключеніемъ, можетъ быть, двухъ или трехъ изъ ц?лой поэмы: все чисто, округлено и вольно.

Но соотв?тствуетъ ли содержаніе поэмы достоинству ея отд?лки? — Мы видимъ народъ кочующій, полудикій, который не знаетъ законовъ, презираетъ роскошь и просв?щеніе, и любитъ свободу бол?е всего; но народъ сей знакомъ съ чувствами, свойственными самому утонченному общежитію: воспоминаніе прежней любви и тоска по изм?нившей Маріул? наполняютъ всю жизнь стараго Цыгана. Но зная любовь исключительную, в?чную, Цыганы не знаютъ ревности; имъ непонятны чувства Алеко. Подумаешь, авторъ хот?лъ представить золотой в?къ, гд? люди справедливы, не зная законовъ; гд? страсти никогда не выходятъ изъ границъ должнаго; гд? все свободно, но ничто не нарушаетъ общей гармоніи, и внутреннее совершенство есть сл?дствіе не трудной образованности, но счастливой неиспорченности совершенства природнаго. Такая мысль могла бы им?ть высокое поэтическое достоинство. Но зд?сь, къ несчастію, прекрасный полъ разрушаетъ все очарованіе, и между т?мъ какъ б?дные Цыганы любятъ горестно и трудно, ихъ жены, какъ вольная луна, на всю природу мимоходомъ изливаютъ равное сіянье. Совм?стно ли такое несовершенство женщинъ съ такимъ совершенствомъ народа? — Либо Цыганы не знаютъ *

в?чной, исключительной привязанности; либо они ревнуютъ непостоянныхъ женъ своихъ, и тогда месть и другія страсти также должны быть имъ не чужды; тогда Алеко не можетъ уже казаться имъ страннымъ и непонятнымъ; тогда весь бытъ Европейцевъ отличается отъ нихъ только выгодами образованности; тогда, вм?сто золотаго в?ка, они представляютъ просто полудикій народъ, несвязанный законами, б?дный, несчастный, какъ д?йствительные Цыганы Бессарабіи; тогда вся поэма противор?читъ самой себ?.

Но, можетъ быть, мы не должны судить о Цыганахъ вообще по одному отцу Земфиры; можетъ быть, его характеръ не есть характеръ его народа. Но если онъ существо необыкновенное, которое всегда и при всякихъ обстоятельствахъ образовалось бы одинаково, и, сл?довательно, всегда составляетъ исключеніе изъ своего народа; то ц?ль поэта все еще остается неразгаданною. Ибо, описывая Цыганъ, выбрать изъ среды ихъ именно того, который противор?читъ ихъ общему характеру, и его одного представить предъ читателемъ, оставляя другихъ въ неясномъ отдаленіи: — то же, что, описывая характеръ челов?ка, приводить въ прим?ръ именно т? изъ его д?йствій, которыя находятся въ разногласіи съ описаніемъ.

Впрочемъ, характеръ Алеко, эпизоды и вс? части, отд?льно взятыя, такъ богаты поэтическими красотами, что если бы можно было, прочтя поэму, позабыть ея содержаніе и сохранить въ душ? память одного наслажденія, доставленнаго ею; то ее можно бы было назвать однимъ изъ лучшихъ произведеній Пушкина. Но въ томъ-то и заключается отличіе чувства изящнаго отъ простаго удовольствія, что оно д?йствуетъ на насъ еще больше въ посл?дующія минуты воспоминанія и отчета, нежели въ самую минуту перваго наслажденія. Созданія, истинно-поэтическія, живутъ въ нашемъ воображеніи; мы забываемся въ нихъ, развиваемъ неразвитое, разсказываемъ недосказанное и, переселяясь такимъ образомъ въ новый міръ, созданный поэтомъ, живемъ просторн?е, полн?е и счастлив?е, нежели въ старомъ д?йствительномъ. Такъ и Цыганскій бытъ завлекаетъ сначала нашу мечту; но при первомъ покушеніи присвоить его нашему воображенію, разлетается въ ничто, какъ туманы Ледовитаго моря, которые, принимая видъ твердой земли, заманиваютъ къ себ? любопытнаго путешественника и при его же глазахъ, разогр?тые лучами солнца, улетаютъ на небеса.

Но есть качество въ Цыганахъ, которое вознаграждаетъ насъ н?которымъ образомъ за нестройность содержанія. Качество сіе есть большая самобытность поэта. Справедливо сказалъ авторъ Обозр?нія Словесности за 1827 годъ[2], что въ сей поэм? зам?тна какая-то борьба между идеальностью Байрона и живописною народностью поэта Русскаго. Въ самомъ д?л?: возьмите описанія Цыганской жизни отд?льно; смотрите на отца Земфиры не какъ на Цыгана, но просто какъ на старика, не заботясь о томъ, къ какому народу онъ принадлежитъ; вникните въ эпизодъ объ Овиді?, — и полнота созданій, развитая до подробностей, одушевленная поэзіею оригинальною, докажетъ вамъ, что Пушкинъ уже почувствовалъ силу дарованія самостоятельнаго, свободнаго отъ постороннихъ вліяній.

Вс? недостатки въ Цыганахъ зависятъ отъ противор?чія двухъ разногласныхъ стремленій: одного самобытнаго, другаго Байроническаго; посему самое несовершенство поэмы есть для насъ залогъ усовершенствованія поэта.

Еще бол?е стремленіе къ самобытному роду поэзіи обнаруживается въ Он?гин?, хотя не въ первыхъ главахъ его, гд? вліяніе Байрона очевидно; не въ образ? изложенія, который принадлежитъ Донъ-Жуану и Беппо, и не въ характер? самаго Он?гина, однородномъ съ характеромъ Чильдъ-Гарольда. Но ч?мъ бол?е поэтъ отдаляется отъ главнаго героя и забывается въ постороннихъ описаніяхъ, т?мъ онъ самобытн?е и національн?е.

Время Чильдъ-Гарольдовъ, слава Богу, еще не настало для нашего отечества: молодая Россія не участвовала въ жизни западныхъ государствъ, и народъ, какъ челов?къ, не стар?ется чужими опытами. Блестящее поприще открыто еще для Русской д?ятельности; вс? роды искусствъ, вс? отрасли познаній еще остаются неусвоенными нашему отечеству; намъ дано еще: над?яться — что же д?лать у насъ разочарованному Чильдъ-Гарольду?

Посмотримъ, какія качества сохранилъ и утратилъ цв?тъ Британіи, бывъ пересаженъ на Русскую почву.

Любимая мечта Британскаго поэта есть существо необыкновенное, высокое. Не б?дность, но преизбытокъ внутреннихъ силъ д?лаетъ его холоднымъ къ окружающему міру. Безсмертная мысль живетъ въ его сердц? и день и ночь, поглощаетъ въ себя все бытіе его и отравляетъ вс? наслажденія. Но въ какомъ бы вид? она ни являлась: какъ гордое презр?ніе къ челов?честву, или какъ мучительное раскаяніе, или какъ мрачная безнадежность, или какъ неутолимая жажда забвенія, эта мысль всеобъемлющая, в?чная, — что она, если не невольное, постоянное стремленіе къ лучшему, тоска по недосягаемомъ совершенств?? Н?тъ ничего общаго между Чильдъ-Гарольдомъ и толпою людей обыкновенныхъ: его страданія, его мечты, его наслажденія, непонятны для другихъ; только высокія горы да голые утесы говорятъ ему отв?тныя тайны, ему одному слышныя. Но потому именно, что онъ отличенъ отъ обыкновенныхъ людей, можетъ онъ отражать въ себ? духъ своего времени и служить границею съ будущимъ; ибо только разногласіе связуетъ два различныя созвучія.

Напротивъ того, Он?гинъ есть существо совершенно обыкновенное и ничтожное. Онъ также равнодушенъ ко всему окружающему; но не ожесточеніе, а неспособность любить сд?лали его холоднымъ. Его молодость также прошла въ вихр? забавъ и разс?янія; но онъ не завлеченъ былъ кип?ніемъ страстной, ненасытной души, но на паркет? провелъ пустую, холодную жизнь моднаго франта. Онъ также бросилъ св?тъ и людей; но не для того, чтобы въ уединеніи найдти просторъ взволнованнымъ думамъ, но для того, что ему было равно скучно везд?,

... что онъ равно з?валъ

Средь модныхъ и старинныхъ залъ.

Онъ не живетъ внутри себя жизнью особенною, отм?нною отъ жизни другихъ людей, и презираетъ челов?чество потому только, что не ум?етъ уважать его. Н?тъ ничего обыкновенн?е такого рода людей, и всего меньше поэзіи въ такомъ характер?.

Вотъ Чильдъ-Гарольдъ въ нашемъ отечеств?, — и честь поэту, что онъ представилъ намъ не настоящаго; ибо, какъ мы уже сказали, это время еще не пришло для Россіи, и дай Богъ, чтобы никогда не приходило.

Самъ Пушкинъ, кажется, чувствовалъ пустоту своего героя, и потому нигд? не старался коротко познакомить съ нимъ своихъ читателей. Онъ не далъ ему опред?ленной физіогноміи, и не одного челов?ка, но ц?лый классъ людей представилъ онъ въ его портрет?: тысяч? различныхъ характеровъ можетъ принадлежать описаніе Он?гина.

Эта пустота главнаго героя была, можетъ быть, одною изъ причинъ пустоты содержанія первыхъ пяти главъ романа; но форма пов?ствованія, в?роятно, также къ тому сод?йствовала. Т?, которые оправдываютъ ее, ссылаясь на Байрона, забываютъ, въ какомъ отношеніи находится форма Беппо и Донъ-Жуана къ ихъ содержанію и характерамъ главныхъ героевъ.

Что касается до поэмы Он?гинъ вообще, то мы не им?емъ права судить по началу о сюжет? д?ла, хотя съ трудомъ можемъ представить себ? возможность чего либо стройнаго, полнаго и богатаго въ замысл? при такомъ начал?. Впрочемъ, кто можетъ разгадать границы возможнаго для поэтовъ, каковъ Пушкинъ? — имъ суждено всегда удивлять своихъ критиковъ.

Недостатки Он?гина суть, кажется, посл?дняя дань Пушкина Британскому поэту. Но вс? неисчислимыя красоты поэмы: Ленскій, Татьяна, Ольга, Петербургъ, деревня, сонъ, зима, письмо и пр. и пр. — суть неотъемлемая собственность нашего поэта. Зд?сь-то обнаружилъ онъ ясно природное направленіе своего генія; и эти сл?ды самобытнаго созиданія въ Цыганахъ и Он?гин?, соединенные съ изв?стною сценою изъ Бориса Годунова[3], составляютъ, не истощая, третій періодъ развитія его поэзіи, который можно назвать періодомъ поэзіи Русско-Пушкинской. Отличительныя черты его суть: живописность, какая-то безпечность, какая-то особенная задумчивость, и, наконецъ, что-то невыразимое, понятное лишь Русскому сердцу; ибо к?къ назвать то чувство, которымъ дышатъ мелодіи Русскихъ п?сень, къ которому чаще всего возвращается Русскій народъ, и которое можно назвать центромъ его сердечной жизни?

Въ этомъ період? развитія поэзіи Пушкина особенно зам?тна способность забываться въ окружающихъ предметахъ и текущей минут?. Таже способность есть основаніе Русскаго характера: она служитъ началомъ вс?хъ доброд?телей и недостатковъ Русскаго народа; изъ нея происходитъ см?лость, безпечность, неукротимость минутныхъ желаній, великодушіе, неум?ренность, запальчивость, понятливость, добродушіе, и пр. и пр.

Не нужно, кажется, высчитывать вс?хъ красотъ Он?гина, анатомировать характеры, положенія и вводныя описанія, чтобы доказать превосходство посл?днихъ произведеній Пушкина надъ прежними. Есть вещи, которыя можно чувствовать, но нельзя доказать иначе, какъ написавши н?сколько томовъ комментарій на каждую страницу. Характеръ Татьяны есть одно изъ лучшихъ созданій нашего поэта; мы не будемъ говорить объ немъ, ибо онъ самъ себя выказываетъ вполн?.

Для чего хвалить прекрасное не также легко, какъ находить недостатки? — Съ какимъ бы восторгомъ высказали мы всю несравненность т?хъ наслажденій, которыми мы одолжены поэту, и которыя, какъ самоцв?тные камни въ простомъ ожерель?, блестятъ въ однообразной нити жизни Русскаго народа!

Въ упомянутой сцен? изъ Бориса Годунова особенно обнаруживается зр?лость Пушкина. Искусство, съ которымъ представленъ, въ столь т?сной рам?, характеръ в?ка, монашеская жизнь, характеръ Пимена, положеніе д?лъ и начало завязки; чувство особенное, трагически спокойное, которое внушаютъ намъ жизнь и присутствіе л?тописца; новый и разительный способъ, посредствомъ котораго поэтъ знакомитъ насъ съ Гришкою; наконецъ, языкъ неподражаемый, поэтическій, в?рный, все это вм?ст? заставляетъ насъ ожидать отъ трагедіи, скажемъ см?ло, чего-то великаго.

Пушкинъ рожденъ для драматическаго рода. Онъ слишкомъ многостороненъ, слишкомъ объективенъ[4], чтобы быть лирикомъ; въ каждой изъ его поэмъ зам?тно невольное стремленіе дать особенную жизнь отд?льнымъ частямъ, стремленіе, часто клонящееся ко вреду ц?лаго въ твореніяхъ эпическихъ, но необходимое, драгоц?нное для драматика.

Ут?шительно въ постепенномъ развитіи поэта зам?чать безпрестанное усовершенствованіе; но еще ут?шительн?е вид?ть сильное вліяніе, которое поэтъ им?етъ на своихъ соотечественниковъ. Не многимъ, избраннымъ судьбою, досталось въ уд?лъ еще при жизни наслаждаться ихъ любовью. Пушкинъ принадлежитъ къ ихъ числу, и это открываетъ намъ еще одно важное качество въ характер? его поэзіи: соотв?тственность съ своимъ временемъ.

Мало быть поэтомъ, чтобы быть народнымъ; надобно еще быть воспитаннымъ, такъ сказать, въ средоточіи жизни своего народа, разд?лять надежды своего отечества, его стремленіе, его утраты, — словомъ, жить его жизнію и выражать его невольно, выражая себя. Пусть случай такое счастіе; но не также ли мало зависятъ отъ насъ красота, умъ, прозорливость, вс? т? качества, которыми челов?къ пл?няетъ челов?ка? И уже ли качества сіи существенн?е достоинства: отражать въ себ? жизнь своего народа?