Библіографическія статьи. (1845).

Библіографическія статьи.

(1845).

Новый 1845 годъ будетъ ли новымъ годомъ для нашей словесности? подаритъ ли онъ ее какимъ нибудь великимъ, геніальнымъ созданіемъ, могущимъ поднять ея упавшій духъ, оживить ея застывающія силы, убить, уничтожить ея мелочную д?ятельность и направить къ новой существенной ц?ли, къ живой жизни, проникнутой мыслію, согр?той сочувствіемъ, вдали отъ журнальныхъ пересудовъ и торговыхъ разсчетовъ? Или суждено литератур? нашей еще и этотъ годъ томиться въ той же незначительности, въ какой она находится уже н?сколько л?тъ? — Мудрено отгадать будущее; еще трудн?е предузнать геніальное. Вс? разсчеты обыкновенныхъ соображеній приходятся только къ посредственности. Но если бы мы позволили себ? на минуту предаться тому мечтательному занятію, тому святочному удовольствію, чтобы, глядя на прошедшее и настоящее, разгадывать будущее, — то врядъ ли это удовольствіе гаданья могло бы доставить намъ много ут?шительнаго. Когда бы у насъ не было зам?чательныхъ талантовъ, мы могли бы забавляться ихъ ожиданіемъ. Если бы у насъ не являлось зам?чательныхъ литературныхъ произведеній, мы могли бы над?яться, что они явятся. Но у насъ есть люди съ высокими дарованіями, отъ которыхъ мы могли бы ожидать великаго; являются иногда и созданія ихъ, исполненныя высшихъ достоинствъ, а между т?мъ литература наша не живетъ, ея интересы спятъ, и сочувствія съ нею не зам?тно почти нигд?. — Отъ того, что слишкомъ р?дкія высокія явленія нашей словесности исчезаютъ почти безъ сл?довъ среди громады мелочныхъ ничтожностей; отъ того, что на нашихъ писателяхъ съ высшими и даже съ посредственными дарованіями лежитъ какая-то странная тяжесть безд?йствія, въ которомъ мы не можемъ даже упрекать ни одного изъ нихъ потому, что не въ прав? приписать вин? одного лица то, что, очевидно, есть общее состояніе. Прошедшій годъ вид?лъ н?сколько блестящихъ литературныхъ явленій: Наль и Дамаянти, созданіе, исполненное самой св?жей красоты, самыхъ яркихъ красокъ, самыхъ н?жныхъ благоуханій Востока, проникнутое, одушевленное тихою музыкой сердечной мечты; — Маттео Фальконе, произведеніе удивительное по мастерству стиха, по глубокой правд? и образцовой простот? языка, — и н?сколько другихъ явленій, которыя, однакоже, не им?ли почти никакого вліянія на текущую словесность; они пронеслись мимо ея, надъ нею, — блестящіе метеоры, — не оставляя видимаго сл?да и сохраняясь только въ воспоминаніи, р?зко оторванномъ отъ ежедневныхъ впечатл?ній. Бол?е, ч?мъ немногими прекрасными явленіями, прошедшій годъ памятенъ будетъ въ литератур? нашей своими незам?няемыми утратами. Баратынскій, п?вецъ любви, печали, сердечныхъ думъ и сердечныхъ сомн?ній, своеобразный поэтъ, высокій, глубоко чувствующій художникъ, искренній въ каждомъ звук?, отчетливо изящный въ каждой мечт?, похищенный преждевременною смертію, оставилъ въ словесности нашей н?сколько прекрасныхъ созданій, неоц?ненныхъ по своему достоинству, но почти ничтожныхъ въ сравненіи съ т?мъ, что онъ могъ бы сд?лать, если бы возможность д?ятельности изм?рялась одною силою дарованій. Въ посл?днее время писалъ онъ особенно мало и еще мен?е былъ понятъ и оц?ненъ монополистами литературныхъ мн?ній, самодовольными журнальными судьями, которые часто полу-Русскимъ языкомъ произносили приговоръ свой надъ его образцовыми, глубоко прочувствованными стихами; часто, по указанію ученическихъ тетрадей, разбирали, щупали, ломали его н?жныя, художническія созданія и, можетъ быть, изъ добраго нам?ренія, давали ему свои назидательные сов?ты и наставленія. Не знаемъ, огорчало ли это Баратынскаго; думаемъ, что онъ могъ бы ут?шиться приговоромъ иныхъ, не мен?е изв?стныхъ литераторовъ, какъ напр. Жуковскаго, Пушкина, Вяземскаго, Языкова, Хомякова, Дельвига, Дениса Давыдова, Шевырева и многихъ другихъ. Но кто разочтетъ по законамъ благоразумія м?ру чувствительности избраннаго таланта? По крайней м?р?, кажется въ посл?днее время, обманутый журнальными отзывами, онъ уже мало в?рилъ сочувствію публики. А можетъ быть, въ самомъ д?л?, онъ не ошибался. Можетъ быть, большинство публики въ своихъ сочувствіяхъ не шутя руководствуется журнальными рецензіями, — такими, разум?ется, которыя по сердцу и по уму и по вкусамъ этого большинства.

М?сто, принадлежавшее Баратынскому въ нашей словесности, навсегда останется незанятымъ и, можетъ быть, еще долго неоц?неннымъ. Ибо, даже посл? изв?стія о его кончин?, журналы наши произнесли ему такой приговоръ, изъ котораго ясно видно, что еще не пришло время отдать полную справедливость его поэзіи. Одинъ Современникъ былъ въ этомъ случа?, какъ и во многихъ другихъ, благороднымъ исключеніемъ изъ общаго настроя умовъ. Прекрасная, умная, исполненная глубокимъ сочувствіемъ и вм?ст? справедливая, дружески-теплая и вм?ст? просв?щенно-безпристрастная статья, пом?щенная въ немъ о Баратынскомъ, доказываетъ по крайней м?р?, что тотъ избранный кружокъ, для котораго существуетъ этотъ журналъ, ц?нилъ его и его поэзію.

Мы не распространяемся зд?сь о поэзіи Баратынскаго. Мы над?емся въ одномъ изъ ближайшихъ NN Москвитянина доставить себ? наслажденіе высказать вполн? наше мн?ніе и о его созданіяхъ. Теперь же упомянули мы о немъ только потому, что говорили о нашихъ утратахъ.

Вскор? за Баратынскимъ словесность наша лишилась еще другаго поэта. И. А. Крыловъ скончался на 77 году отъ рожденія, и если мы сообразимъ два тома его басенъ съ т?мъ временемъ, въ которое онъ началъ писать, то, вопреки общему мн?нію, скажемъ и про него тоже, что про Баратынскаго, что какъ ни много сд?лалъ онъ для словесности нашей, но сд?лалъ весьма мало въ сравненіи съ т?мъ, что подобный ему талантъ могъ бы совершить во всякой другой литератур?.

Величіе таланта Крылова заключается не столько въ великомъ литературномъ достоинств? его произведеній, сколько въ красот? ихъ народности. Крылову принадлежитъ честь единственная, ни съ к?мъ не разд?ленная: онъ ум?лъ быть народнымъ, и что еще важн?е, онъ хот?лъ быть Русскимъ въ то время, когда всякое подражаніе почиталось просв?щеніемъ, когда слово: иностранное, было однозначительно съ словомъ: умное или прекрасное; когда, поклоняясь нашимъ выписнымъ гувернерамъ, мы не знали оскорбительнаго слова, хуже слова: Moujik! — Въ это время Крыловъ не только былъ Русскимъ въ своихъ басняхъ, но ум?лъ еще сд?лать свое Русское пл?нительнымъ даже для насъ. Хотя долго продолжалось время, когда и ему не отдавали справедливости, съ исключительнымъ восторгомъ читали басни Дмитріева, впрочемъ исполненныя истинныхъ красотъ, и почти противъ сов?сти см?ялись Русскимъ разсказамъ Крылова.

Крыловъ былъ прекрасенъ своею народностію, но не въ силахъ распространить ея вліяніе на словесность. Это предоставлено было другому.

Что Крыловъ выразилъ въ свое время и въ своей басенной сфер?, то въ наше время и въ сфер? бол?е обширной выражаетъ Гоголь.

Посл? появленія Мертвыхъ душъ Гоголя, много говорено было за нихъ и противъ нихъ не только въ литератур?, но и во вс?хъ кругахъ читателей; — между т?мъ, отъ восторженныхъ похвалъ и страстныхъ порицаній осталось, кажется, одно общее уб?жденіе, что Гоголь въ словесности нашей есть представитель той новой, великой, до сихъ поръ въ ясномъ вид? еще не являвшейся силы, которой неисчислимые результаты могутъ произвести совершенный переворотъ въ нашей литератур?, и которую называютъ силою Русской народности. До сихъ поръ мы были и находимся еще подъ вліяніемъ Французовъ и Н?мцевъ. Жизнь нашей словесности оторвана отъ жизни нашего народа. Но, читая Гоголя, мы понимаемъ возможность ихъ соединенія. Впрочемъ, не потому Гоголь народенъ, что содержаніе разсказовъ его взято по большей части изъ Русской жизни: содержаніе не характеръ; Шекспиръ столько же Англичанинъ, описывая Римъ и Венецію, сколько въ своихъ Британскихъ драмахъ; не потому также называемъ мы Гоголя народнымъ, чтобы народъ читалъ его (слава Богу, народъ нашъ еще живетъ въ литератур? Славянской, и немногіе, просв?щенные гражданскою грамотностію, продолжаютъ образовываться посредствомъ Выжигина, Орлова и Поль-де-Кока); но потому, что въ глубин? души его таятся особенные звуки, потому что въ слов? его блестятъ особенныя краски, въ его воображеніи живутъ особенные образы, исключительно свойственные Русскому народу, тому св?жему, глубокому народу, который не утратилъ еще своей личности въ подражаніяхъ иностранному. Если бы и можно было перевесть Гоголя на чужой языкъ, что впрочемъ невозможно, — то и тогда самый образованный иноземецъ не понялъ бы лучшей половины его красотъ.

Въ этой особенности Гоголя заключается глубокое значеніе его оригинальности. Въ ней его права на великое д?йствіе въ литератур? еще бол?е, ч?мъ въ геніальности его произведеній. Ибо если справедливо, что красота принадлежитъ вс?мъ націямъ, что статуя Греческая равно нравится Н?мцу и Русскому, то надобно сознаться, что для понятія чужой красоты необходимо н?которое разумное отвлеченіе, охлаждающее ея д?йствіе, между т?мъ какъ красота своенародная, окруженная невидимымъ строемъ сочувственныхъ звуковъ, близкихъ и далекихъ отголосковъ, темныхъ и ясныхъ, сердечныхъ, несознанныхъ воспоминаній, — не отрываетъ мечту отъ жизненной сферы; но, д?йствуя двойною силою, связываетъ художественное наслажденіе, подлежащее сознанію, вм?ст? съ безотчетными пристрастіями нашей особенной жизни.

Этимъ объясняется, можетъ быть, и безм?рное сочувствіе къ Гоголю н?которыхъ, и неимов?рныя нападенія на него другихъ.

О многихъ книгахъ, вышедшихъ въ прошедшемъ году, Москвитянинъ не усп?лъ еще изв?стить своихъ читателей. Мы постараемся теперь, хотя отчасти, дополнить этотъ недостатокъ.

Молитва Св. Ефрема Сирина, Бес?ды на Св. Четыредесятницу. Харьковъ. Въ Универс. Тип. 1844 года.

О гр?х? и его посл?дствіяхъ, Бес?да на Св. Четыредесятницу, Харьковъ. Въ Унив. Тип. 1844 года.

Все, выходящее изъ-подъ пера преосвященнаго Иннокентія, принадлежитъ не одному богословію; оно составляетъ вм?ст? богатое украшеніе нашей словесности вообще. Въ этомъ посл?днемъ отношеніи желаемъ мы выразить впечатл?ніе, произведенное на насъ этими двумя книгами.

Произведенія преосвященнаго Иннокентія представляютъ особенный характеръ духовнаго краснор?чія, выражающійся бол?е или мен?е во вс?хъ его сочиненіяхъ, но преимущественно обозначившійся въ его двухъ Седмицахъ — Страстной и Св?тлой. Однако, не смотря на то, что эта особенность характера весьма ощутительна для каждаго читающаго, она легче можетъ быть отличена чувствомъ, ч?мъ выражена словами, — и если бы отъ насъ потребовали ея опред?ленія, то мы затруднились бы обозначить ее какою либо формулой. Краснор?чіе, теплота, ясность мыслей, живость представленій, — вс? эти качества могутъ принадлежать и другимъ пропов?дникамъ; но между т?мъ, читая преосвященнаго Иннокентія, вы ясно понимаете, что въ д?йствіи его слова есть н?что особенное, исключительно ему принадлежащее. За неум?ніемъ сказать нашу мысль кратко, постараемся объяснить ее хотя описательно.

Духовное краснор?чіе им?етъ дв? стороны, слагается изъ двухъ частей, изъ двухъ силъ, которыми оно д?йствуетъ. Одна заключается въ изложеніи в?чныхъ истинъ, неизм?няемо живущихъ въ Церкви; другая состоитъ въ прим?неніи этихъ в?чныхъ, неизм?няемыхъ ученій къ т?мъ в?чно изм?няющимся обстоятельствамъ времени и м?ста, въ которыхъ пропов?дникъ застаетъ своихъ слушателей. Если бы первая часть, т. е., изложеніе истины, была одна необходимая для поученія, то въ такомъ случа? не нужно было бы говорить пропов?ди; достаточно было бы повторять однажды составленный катихизисъ. Если бы вторая стихія пропов?ди, т. е., прим?неніе в?чныхъ истинъ къ изм?няющимся обстоятельствамъ, относилась единственно къ т?мъ безпрерывно возвращающимся недостаткамъ челов?ка, въ которыхъ онъ, по всегдашней слабости своей природы, можетъ одинаково находиться во всякое время, не смотря на различіе временъ; если бы пропов?дь, говорю я, ограничивалась только т?ми ув?щаніями и возбужденіями, которыя во вс? в?ка и у вс?хъ народовъ равно необходимы для поддержанія в?ры и жизни православной противъ всегдашняго враждованія страстей, неразумія и соблазновъ, — то въ такомъ случа? весьма достаточно было бы для насъ богатаго насл?дства древнихъ Отцевъ, и слово новое могло бы казаться почти излишнимъ посл? всего уже прежде сказаннаго великими столпами Церкви. Но между т?мъ, не смотря на все душепитательное, что мы можемъ почерпнуть въ писаніяхъ древнихъ Учителей, мы чувствуемъ однакоже, что кром? того намъ необходимо еще подкр?пительное слово современнаго намъ пастыря, близкаго свид?теля нашихъ особенныхъ недоум?ній и немощей, разр?шителя нашихъ новыхъ затрудненій, ут?шителя при новыхъ б?дствіяхъ, указателя пути при новыхъ заблужденіяхъ, вразумителя при новыхъ сомн?ніяхъ, возникающихъ, можетъ быть, изъ одного корня, но являющихся въ каждое время въ новомъ вид?, съ новыми самооправданіями, съ новыми обольщеніями. Потому мы думаемъ, что, кром? другихъ существенныхъ качествъ, достоинство современности есть одно изъ необходимыхъ условій для сильнаго д?йствія р?чи на слушателей.

Вс? знаменитые пропов?дники им?ли это качество въ большей или меньшей степени. Особенность каждаго времени давала особенную краску ихъ краснор?чію.

Въ наше время, кажется, главная бол?знь челов?ка состоитъ не въ излишеств? какой либо страсти, не въ незнаніи какой либо истины и не въ случайномъ недоразум?ніи какого либо вопроса; мы зам?чаемъ, напротивъ, вм?сто односторонней напряженности, бол?е общее разслабленіе сердца, противоположное всякой страстности и пригнетающее челов?ка къ низкимъ ц?лямъ и побужденіямъ, не отъ избытка его неустроенныхъ порывовъ, но отъ недостатка внутренней способности ко всякому сильному стремленію. Вм?сто незнанія, страдаемъ мы, кажется, излишнимъ многознаніемъ, равно заботясь о изученіи истиннаго и ложнаго, равно признавая полезное и вредное, и, запутавшись въ многомысліи, часто см?шиваемъ самое разнородное, подчиняясь общему, безразличному впечатл?нію взаимно уничтожающихся возд?йствій добра и зла, одинаково доступныхъ нашему, ни горячему, ни холодному, сочувствію.

Противъ этой господствующей немощи нашего времени, душевной холодности и умственной запальчивости, сердечной вялости и мысленной вседвижимости, разслабленной, себялюбивой изн?женности, и напряженной діалектической мечтательности, — духовному пастырю возможны два способа врачеванія: или д?йствовать прямо на сердце и, согр?вая его живыми образами, возбуждая очевидными представленіями, увлекая теплыми изображеніями Божественнаго и Святаго, — такъ сказать, по сл?дамъ чувства, наводить мысль на путь спасенія; или д?йствовать непосредственно на разумъ, строгимъ судомъ очистить истину отъ лжи, глубокомысленнымъ и яснымъ доводомъ разр?шить запутанное, обличить мнимое, прояснить темное, отр?зать сомнительное, утвердить в?рное, устроить блуждающую мысль, такъ сказать, образумить ее, и потомъ уже, на предварительно утвержденномъ основаніи внутренняго сознанія, назидать умственную и сердечную жизнь челов?ка въ духовной неразд?льности вс?хъ частныхъ его способностей.

Эти два противоположные способа д?йствованія противъ двухъ коренныхъ недостатковъ нашего времени принадлежатъ, кажется, преимущественно двумъ великимъ современнымъ учителямъ нашей Церкви и составляютъ особенность характера ихъ духовнаго краснор?чія, — не такъ, однакоже, чтобы одна особенность исключала другую, но такъ, что каждая вм?щаетъ въ себ? противоположную, какъ свою необходимую, но подчиненную силу.

Потому, если слово пр. Иннокентія (ибо теперь им?емъ мы въ виду выразить наше мн?ніе исключительно о характер? его краснор?чія), если слово его, проникнутое живостію какъ бы непосредственнаго воззр?нія на изображаемыя имъ событія, согр?тое приложеніемъ высшихъ истинъ къ очевидному и, такъ сказать, осязательному обозначенію нашей современной жизни, если оно и р?дко касается вопросовъ догматическихъ, р?дко стремится разр?шить сомн?нія мысленныя — то т?мъ не мен?е, д?йствуя прежде на чувство, оно не только не забываетъ умственнаго устроенія нашего современнаго многомыслія, но (что составляетъ особенность его краснор?чія), не говоря о нихъ, самымъ способомъ сердечнаго возбужденія оно уже отв?чаетъ на т? умозрительные вопросы, на то утонченное раздвоеніе ума, которые составляютъ отличительный характеръ нашего в?ка. Читая пр. Иннокентія, вы чувствуете, что ему не безызв?стны ваши мысленныя волненія; что вся гордость разумнаго развитія, вс? хитросплетенія современной науки, не могутъ представить ему никакого новаго возраженія, еще незнакомаго его многотрудившейся мысли, еще непоб?жденнаго в?рою въ глубин? внуренняго сознанія. Этимъ, кажется, объясняется всеобщее д?йствіе его пропов?ди, равно согр?вающей сердце челов?ка безграмотнаго и многоученаго: это теплое слово в?ры твердой, не безсознательной, но уже испытавшей упорную борьбу съ разумомъ, в?ры мыслящей и непоб?димо прошедшей сквозь вс? нападенія св?тской мудрости, сквозь вс? затрудненія оторвавшейся отъ неба науки.

Но, если справедливо сказанное нами, то неоспоримо и то, что произведенія пр. Иннокентія т?мъ бол?е должны им?ть д?йствіе, ч?мъ бол?е выражается въ нихъ зам?ченная нами особенность его силы. Прим?няя же сказанное нами къ т?мъ двумъ книгамъ, по поводу которыхъ мы начали это разсужденіе, мы сознаемся, что, не смотря на вс? ихъ достоинства, не ум?ли мы найти въ нихъ т?хъ отличительныхъ качествъ, которыми согр?ты другія произведенія преосвященнаго. Признаемся также, что вина этому заключается не въ книгахъ, читанныхъ нами, но въ насъ, ихъ читавшихъ. Потому, мы не судимъ ихъ достоинства, только выражаемъ впечатл?ніе ихъ на насъ, зная притомъ, что для лучшей части читателей преосвященнаго впечатл?ніе это будетъ совершенно иное, ибо ч?мъ полн?е, ч?мъ выше раскрывается жизнь духовная въ челов?к?, т?мъ совершенн?е отлучается онъ отъ минутныхъ волненій времени, т?мъ мен?е нуждается въ новомъ, въ еще несказанномъ, въ современномъ, и т?мъ бол?е смысла получаютъ въ глазахъ его истины в?чныя, хотя вс?мъ изв?стныя, но всегда новыя для его благочестиваго вниманія, истины душеполезныя, святыя, во всякое время равно принадлежащія святой Церкви, и теперь ясно и в?рно повторенныя ея знаменитымъ пастыремъ.

О воспитаніи д?тей въ дух? Христіанскаго благочестія.

Москва. Тип. Авг. Семена.

Эта книга, перед?ланная съ Н?мецкаго, заключаетъ въ себ? весьма много полезныхъ наставленій, сказанныхъ хорошимъ, чистымъ и правильнымъ языкомъ. В?роятно, это только введетъ въ бол?е полное изложеніе науки воспитанія; ибо общія истины, выраженныя зд?сь, тогда только получатъ настоящую ц?ну, когда будутъ соединены съ зам?чаніями практическими, могущими указать путь къ достиженію ц?ли, зд?сь обозначенной. Лучшее средство — сд?лать хорошій сов?тъ небезполезнымъ, заключается въ томъ, чтобы дать возможность его исполнить.

Фаустъ, трагедія, соч. Гёте. Переводъ первой и изложеніе второй части. Ж. Вронченко. 1844 г. Въ привил. тип. Фишера. С.-Петербургъ.

Удивительно, сколько жизни въ геніальномъ созданіи! Фаустъ — полу-романъ, полу-трагедія, полу-философская диссертація, полу-волшебная сказка, полу-аллегорія, полу-правда, полу-мысль, полу-мечта, полу-музыка, но всего мен?е театральное зр?лище; не смотря на то, однако, въ 1829 году былъ поставленъ Тикомъ на Дрезденскій театръ. Вс? думали тогда, что Фаустъ будетъ убитъ сценою, — и ошиблись. Д?йствіе, которое онъ произвелъ на театр?, еще усилило то впечатл?ніе, которое онъ производитъ въ чтеніи. Теперь произведенъ надъ нимъ другой опытъ: Фаустъ, не переводимый Фаустъ, — явился въ Русскомъ перевод?, буквально в?рномъ, но далеко не поэтически в?рномъ. Мы думали: Фаустъ безъ поэзіи языка — то же, что красавица безъ молодости; мы начали читать его съ этимъ предуб?жденіемъ: первыя страницы были невыносимы; почти каждое слово, напоминая подлинникъ, т?мъ непріятн?е оскорбляло наше воспоминаніе. И что же? Когда мы прочли н?сколько сценъ, то уже не могли бол?е оторваться отъ книги. Внутренняя поэзія Фауста овлад?ла воображеніемъ нашимъ, и этотъ бл?дный, но сов?стливо точный и удивительно в?рный по смыслу переводъ произвелъ на насъ почти такое же д?йствіе, какое могло бы произвести перечитываніе оригинала.

Мы благодаримъ г. Вронченка за это наслажденіе; благодаримъ его и за то, что онъ не исказилъ смысла фальшивою подд?лкою, но съ дов?ренностію къ внутренней сил? геніальной мысли и съ самоотверженіемъ автора, достойнымъ уваженія, предпочелъ безцв?тность стиха ложному колориту.

Первая часть Фауста переведена вполн?; вторая — изложена только въ сущности; къ об?имъ частямъ приложенъ общій обзоръ.

Любопытно вид?ть, какое д?йствіе произведетъ Фаустъ на нашу словесность. Конечно, онъ не совс?мъ новость, потому что большей части образованныхъ читателей онъ изв?стенъ въ оригинал?. Однако же, вс?мъ незнавшимъ по-Н?мецки онъ былъ незнакомъ, потому, что Французскіе переводы не даютъ объ немъ никакого понятія. Говорятъ, есть превосходный переводъ на Англійскій языкъ; но намъ не случалось его вид?ть. Впрочемъ и то правда, что произведеніе геніальное чужой словесности, хотя и знакомое намъ на чужомъ язык?, совс?мъ иначе д?йствуетъ на литературную образованность нашу, когда явится въ одежд? нашего роднаго слова. Даже и то не остается безъ полезнаго д?йствія, когда мы зам?чаемъ слабость перевода, и какъ и почему наше слово еще не доросло до н?которыхъ значеній.

Кажется, однако, что огромное, изумительное вліяніе, которое им?лъ Фаустъ на литературу Европейскую, не вполн? можно отнести къ его поэтическому и философскому достоинству. Значительная часть силы его заключалась въ его современности. Онъ выражалъ минуту перехода Европейской образованности отъ вліянія Французскаго къ вліянію Н?мецкому. Фаустъ — рождающійся 19 в?къ. Онъ также Н?мецъ, какъ Кандидъ былъ Французъ, Гамлетъ — Англичанинъ, Донъ Жуанъ — Испано-Итальянецъ. Онъ могъ вм?стить въ себ? значеніе всечелов?ческое потому, что въ этотъ часъ Европейской жизни таково было значеніе жизни Германской: мысль отвлеченная, требующая борьбы и волненій жизни; жизнь взволнованная, разногласная, требующая согласія и значенія мысли.

Въ обзор? переводчика, написанномъ весьма остроумно и обнаруживающемъ глубокое изученіе своего предмета, мы отличимъ дв? части. Все, что сказано имъ о первой части Фауста, кажется намъ д?льнымъ и справедливыми, но въ своихъ объясненіяхъ второй части, мы думаемъ, авторъ не совс?мъ былъ в?ренъ своей собственной теоріи: судить о мысли художественнаго произведенія по даннымъ, въ немъ самомъ заключающимся, а не по догадкамъ, извн? къ нему прилагаемымъ. „Какая польза, — говоритъ онъ, — узнавать, чт? гд? авторъ сказать хот?лъ, если онъ не сказалъ того д?йствительно? — Передъ нами лежитъ его произведеніе въ томъ вид?, какъ оно было написано и окончательно выправлено”.

„Мы, — говоритъ онъ въ другомъ м?ст?, — ставимъ Гёте по уму и таланту выше вс?хъ его толковниковъ и потому решаемся в?рить не имъ, а самому Гёте, то есть, вид?ть въ Фауст? только то, что д?йствительно и явственно въ немъ находится — вид?ть не мен?е того, но и не бол?е. Такъ, съ безпристрастными читателями, пройдемъ мы об? части піесы строго придерживаясь текста, отнюдь не позволяя себ? никакихъ пополнительныхъ подразум?ній”.

Еще въ другомъ м?ст? также говоритъ онъ прекрасно о перетолкованіяхъ и подразум?ніяхъ: „Посредствомъ подразум?нія изъ всего на св?т? можно вывесть всё, что кому угодно. Пусть кто нибудь возметъ хоть сказку о Бов? Королевич?, да станетъ поступать, какъ толковники поступаютъ съ Фаустомъ, то есть, прямой и естественный смыслъ любаго м?ста почитать за грубую наружную оболочку мысли; подъ этою оболочкою подразум?вать, смотря по надобности, тотъ или другой смыслъ отдаленный, переносный; придумывать, наконецъ, важное значеніе для каждаго слова, хотя бы то слово было, видимо, поставлено только для круглоты оборота, н?тъ сомн?нія, что изъ Бовы Королевича выйдетъ подтвержденіе какой угодно философической системы!”

„На первый взглядъ кому либо можетъ показаться, что подразум?вательная символистика есть только игра, хотя пустая и безплодная, но, по крайней м?р?, безвредная. Пусть, скажутъ намъ, чудаки объясняютъ, что и какъ имъ вздумается; пусть, пожалуй, и Наполеона, сына Летиціи, принимаютъ за Аполлона, дитя св?та, а дв?надцать его маршаловъ за дв?надцать зодіакальныхъ знаковъ; пусть, словомъ сказать, дряхл?ющій умъ забавляется калейдоскопомъ мудрованія, какъ од?тин?вшійся старикъ т?шится постройкой карточныхъ домиковъ — зач?мъ м?шать его удовольствію? М?шать, конечно, не стоило бы труда, если бы игра оставалась при одномъ играющемъ; но происходитъ совс?мъ не то: кривые толки сбиваютъ съ толку публику, особенно же увлекаютъ младшую часть публики, всегда дов?рчивую, всегда прельщаемую таинственностію. Такимъ образомъ распространяется множество сужденій загадочныхъ; а предметъ сужденій не только не поясняется, но, напротивъ, затемняется въ самыхъ ясныхъ частяхъ своихъ”.

Не смотря однако на это возстаніе автора противъ подразум?ній, во второй части Фауста онъ хотя не видитъ т?хъ отвлеченныхъ мыслей, то философскихъ, то мистическихъ, которыя находили въ ней другіе толкователи, но за то не зам?чаетъ въ ней и того значенія, которое, очевидно, придавалъ ей самъ Гёте, таинственно хранившій ее какъ посл?днее зав?щаніе всей своей поэтически-философской жизни. Если въ первой части Фауста переводчикъ признаетъ символическое изображеніе челов?ка вообще, а не какое нибудь опред?ленное, частное лицо, даже не Н?мца, а полнаго челов?ка, только въ Н?мецкомъ плать?, — то кажется, что по т?мъ же причинамъ не им?лъ онъ права вид?ть и во второй части одну Н?мецкую и художническую личность Гёте, вм?сто всеобщности челов?ка, или, по крайней м?р?, челов?ка нашего времени. Конечно, частныя впечатл?нія поэта не могли не связываться съ его общими мыслями: эти случайности жизни даютъ краску поэтической мечт?; это фольга, говоритъ Жанъ-Поль, придающая блескъ и яркость безцв?тно прозрачной мысли. Но не одн? же случайности безъ мысли составляютъ поэзію Гёте, и особенно поэзію аллегорическую. Потому, мы благодарны г. Вронченку за то, что онъ открываетъ намъ связь между н?которыми обстоятельствами въ жизни Гёте и его поэтическими изображеніями; это весьма любопытно и можете быть полезно въ психологическомъ и художественномъ отношеніи; но мы не можемъ согласиться съ нимъ, чтобы изображенія поэтическія ограничивались однимъ этимъ мелкимъ значеніемъ. Намъ кажется также не совс?мъ справедливымъ и то, что г. Вронченко, разбирая смыслъ второй части Фауста, не упомянулъ о разбор? эпизода Елены, сд?ланномъ г. Шевыревымъ и напечатанномъ въ первыхъ годахъ Московскаго В?стника. Разборъ г. Шевырева им?етъ ту важность, что Гёте, отдавая объ немъ отчетъ, самъ объявилъ, что Шевыревъ понялъ мысль его аллегоріи и ум?лъ присвоить себ?. Въ этомъ случа?, кажется, показаніе Гёте существенн?е всякихъ догадокъ, противъ которыхъ такъ сильно и такъ справедливо возстаетъ самъ г. Вронченко.

Языкъ г. Вронченка вообще правильный, свободный и чистый. Но иногда попадаются н?которыя выраженія не простительно неправильныя, какъ напр. пахая землю, скалистыя врата, од?тин?вшійся старикъ, сущное д?ло, и т. п.

На сонъ грядущій, отрывки изъ вседневной жизни. Сочиненіе графа В. А. Соллогуба. Изданіе второе. Часть 1. С.-Петербургъ. 1844 г.

Изданіе книгопродавца А. Иванова.

Пов?сти г. Соллогуба можно бы, кажется, узнать безъ подписи, между вс?хъ другихъ явленій нашей современной литературы, по двумъ качествамъ, которыя всего р?же встр?чаются въ современной словесности, но которыя, казалось бы, составляютъ необходимое условіе всякаго произведенія, им?ющаго какое нибудь притязаніе на художественное достоинство: это вкусъ и неподд?льное чувство. Нельзя сказать, чтобы изящная литература наша была б?дна произведеніями: у насъ выходитъ не мало пов?стей и романовъ, но весьма мало такихъ, которые бы могли читаться. Въ пов?стяхъ нашихъ много д?йствія, много сильныхъ ощущеній, выдуманныхъ хладнокровно, даже много мыслей, набранныхъ и перем?шанныхъ; но р?дко найдете вы чувства невыдуманныя, мысль свою, проведенную сквозь сердце; еще р?же понятіе о художественномъ приличіи и соразм?рности. Первое, что сд?лалъ бы древній философъ съ нашими философами-романистами, в?роятно, послалъ бы ихъ жертвовать Граціямъ. Но г. Соллогубъ составляетъ въ этомъ отношеніи совершенно противоположность съ большинствомъ нашихъ писателей. Пов?сти его необыкновенно увлекательны, языкъ простой и в?рный, разсказъ живой, чувства въ самомъ д?л? чувствованныя и потому невольно передающіяся читателю. Все это заставляетъ насъ съ нетерп?ніемъ ожидать втораго тома. Если же, — что в?роятно, — эти пов?сти дождутся третьяго изданія, то мы желали бы въ нихъ вид?ть только одно изм?неніе, и то въ заглавіи. „На сонъ грядущій” не по-Русски. Есть молитвы на сонъ грядущимъ, которыя, в?роятно, подали поводъ къ этому см?шенію звуковъ, не им?ющему опред?леннаго значенія.

Опытъ науки философіи. Сочин. ?. Надеждина. С.-Петербургъ.

Было время, когда появленіе подобной книги у насъ могло бы составить эпоху въ нашей литератур?; слово: философія, им?ло въ себ? что-то магическое. Слухи о любомудріи Н?мецкомъ, распространяя повсюду изв?стіе о какой-то новооткрытой Америк? въ глубин? челов?ческаго разума, возбуждали, если не общее сочувствіе, то, по крайней м?р?, общее любопытство. Особенно молодое покол?ніе съ жадностію искало всякой возможности проникнуть въ этотъ таинственный міръ. Страсть доходила до того, что даже читали Веланскаго и Галича! — Этого мало: ихъ не только читали, но даже многіе восхищались ихъ сочиненіями, и что всего зам?чательн?е, эти поклонники біологическаго изсл?дованія природы въ ея творящемъ и творимомъ начал? принадлежали къ числу людей самыхъ образованныхъ того времени.

Теперь подобныя книги уже не производятъ восторга; отношенія наши къ философіи Н?мецкой изм?нились. Вм?сто того, чтобы искать посредника между Н?мецкимъ мыслителемъ и нами, — посредника, часто не понимающаго ни своего учителя, ни самого себя, мы обратились къ самому источнику и Н?мецкую мысль читаемъ на Н?мецкомъ язык?. Потому, философскія понятія распространились у насъ весьма сильно. Н?тъ почти челов?ка, который бы не говорилъ философскими терминами; н?тъ юноши, который бы не разсуждалъ о Гегел?; н?тъ почти книги, н?тъ журнальной статьи, гд? незам?тно бы было вліяніе Н?мецкаго мышленія; десятил?тніе мальчики говорятъ о конкретной объективности. Потому, Русская книга о философіи уже не можетъ произвести такого д?йствія, какъ прежде.

Но удивительно, что когда мы вникнемъ н?сколько внимательн?е въ это всеобщее распространеніе философскихъ знаній, то увидимъ, что настоящій источникъ его находится не въ изученіи философскихъ писателей, не въ усвоеніи т?хъ, или другихъ системъ, но, такъ сказать, въ томъ воздух?, которымъ мы дышемъ.

Въ самомъ д?л?, поговорите съ любымъ мыслителемъ, которыхъ у насъ теперь такъ много: вы зам?тите съ перваго взгляда, что вс? его мн?нія основаны на признаніи философіи Гегеля за высшую истину; что онъ отвергаетъ то, принимаетъ другое, д?йствуетъ такимъ образомъ, даже чувствуетъ такъ, а не иначе, только потому, что этотъ образъ мыслей и д?йствованій согласенъ съ тою системою, въ которой онъ уб?жденъ бол?е, ч?мъ во всякой другой истин?, и которую, потому, онъ кладетъ въ основаніе всей умственной и д?йственной жизни своей.

А между т?мъ, если вы всмотритесь въ тотъ умственный процессъ, посредствомъ котораго этотъ поклонникъ Гегеля пріобр?лъ свое основное уб?жденіе, то съ удивленіемъ увидите, что процесса не было никакого. Большею частію онъ даже совс?мъ не читалъ Гегеля. Изъ читавшихъ, иной прочелъ только прим?неніе началъ къ другимъ наукамъ, иной читалъ одну эстетику, иной только началъ читать его философію исторіи, иной только прочелъ конецъ его исторіи философіи, тотъ н?сколько страницъ изъ логики, тотъ вид?лъ феноменологію, большая часть читала что нибудь о философіи Гегеля, или слышала объ ней отъ людей, достойныхъ в?ры, отъ людей образованныхъ, сл?дящихъ за современнымъ просв?щеніемъ и знающихъ очень хорошо, что философія Гегеля въ наше время точно признана за высшую и за единственно возможную.

Такъ образуются у насъ философы-раціоналисты, — на в?ру въ чужія уб?жденія. Да, принятіе чужихъ уб?жденій д?ло такое обыкновенное, что изъ н?сколькихъ сотъ Гегельянцевъ, изв?стныхъ мн?, я едва могъ бы назвать трехъ, въ самомъ д?л? изучившихъ Гегеля.

Фактъ этотъ т?мъ зам?чательн?е, что зд?сь д?ло идетъ не о мн?ніи бол?е или мен?е в?роятномъ, но о сознательномъ развитіи одного основнаго, логически необходимаго начала, по законамъ строгой неизб?жности: о саморожденіи разума въ сознаніе. Вся сущность философіи Гегеля заключается въ этой метод? саморазвитія. А между т?мъ ее принимаютъ въ посл?днихъ результатахъ, не испытывая в?рности самаго основнаго процесса.

Объяснить возможность этого факта мы не ум?емъ. Но думаемъ, что онъ самъ можетъ служить объясненіемъ для многихъ странныхъ явленій въ нашемъ литературномъ мір?, которыя безъ него остались бы непонятными. Между прочимъ это объясняетъ намъ и то, отъ чего могутъ у насъ выходить книги философскія, заключающія, такъ сказать, одно приложеніе опред?леннаго образа мыслей, безъ вывода процесса его составленія. Мы забываемъ, что этотъ процессъ не можетъ предполагаться; что каждое особенное раціональное воззр?ніе на вопросы философскіе требуетъ особеннаго предварительнаго процесса логическаго, и что, наконецъ, при теперешнемъ состояніи науки никакая правдоподобность, никакая удобопонятность, никакая отд?льная разумность мн?нія, не даютъ ему права на признаніе философа, если оно не выведено изъ законовъ логической необходимости, изъ саморазвитія одного основнаго начала.

Эта неопред?ленность основной точки зр?нія, или, лучше сказать, это отсутствіе логическаго вывода перваго основанія, есть между прочимъ главный недостатокъ книги, о которой мы говоримъ, — недостатокъ, который впрочемъ можетъ быть почтенъ за достоинство ото вс?хъ т?хъ читателей, которые принимаютъ философію по ея результатамъ. Кром? того, книга эта им?етъ многія зам?чательныя качества: языкъ чистый, отчетливый, не лишенный иногда новыхъ счастливыхъ выраженій. — Но мысли, взятыя въ частности, представлены, какъ удобомыслимыя, а не какъ логически неизб?жныя.

Мы особенно напираемъ на этотъ недостатокъ потому, что желали бы вид?ть въ литератур? нашей, преимущественно предъ вс?ми другими философскими сочиненіями, именно это наукообразное развитіе самаго основанія раціональнаго умозр?нія; ибо думаемъ, что въ обращеніи мысли къ своему основанію есть единственная возможность ея усп?ха. Усп?хъ этотъ кажется намъ т?мъ легче въ настоящее время, что состояніе современной науки мышленія давно уже приняло новый характеръ въ Германіи, между т?мъ какъ мы продолжаемъ еще возиться съ т?ми же вопросами.

Лука да Марья, народная пов?сть. Соч. ?. Глинки.

Особенность этой маленькой книжки, писанной для народа, заключается въ мастерскомъ язык?, которымъ она писана, въ нравственной ц?ли, къ которой она стремится, и въ добромъ д?л?, для котораго предназначена вырученная ея продажею сумма. Но, по нашему мн?нію, средство, избранное авторомъ для совершенія этого добраго д?ла: написать книгу для народа, — есть уже само по себ? не только д?ло доброе, но еще изъ самыхъ благод?тельныхъ, какія только могутъ представиться челов?ку съ сострадательнымъ сердцемъ. Ибо народъ нашъ нуждается въ здоровой умственной пищ?; за неим?ніемъ ея, при новой, безпрестанно бол?е распространяющейся грамотности, можетъ онъ обратиться къ самой вредной, самой пустой, самой нев?жественной литератур?, — и, по несчастію, уже начинаетъ обращаться къ ней. Посл?дствія отъ такого искаженія народныхъ мн?ній могутъ быть самыя несчастныя, если сильно и скоро не посп?шатъ предупредить это зло писатели съ дарованіемъ, любящіе отечество и его будущую судьбу, пишущіе не по заказу, но по внутренней необходимости, и знающіе народъ нашъ не по слухамъ, но изъ д?йствительныхъ жизненныхъ отношеній.

Къ числу такихъ почтенныхъ писателей, безъ всякаго сомн?нія, могъ бы принадлежать авторъ разбираемой нами брошюрки, если бы захот?лъ посвятить себя этой прекрасной ц?ли. Изв?стность въ другой сфер? словесности давно имъ уже пріобр?тена и упрочена. Новая д?ятельность для полуграмотнаго народа, конечно, не прибавитъ ничего къ его литературному имени, не доставитъ никакихъ возмездій житейскихъ, ни славы, ни почестей, ни выгодъ, ни, можетъ быть, даже видимыхъ знаковъ благодарности, отъ т?хъ, для чьей пользы онъ будетъ работать. Но самая безвозмездность труда им?етъ свою прелесть для н?которыхъ людей благородныхъ, которая составляетъ ихъ исключительную собственность и служитъ, можетъ быть, единственнымъ знакомь ихъ отличія отъ другихъ.

Между т?мъ, начавъ уже говорить мн?ніе наше объ этомъ важномъ предмет?, по случаю новой книжки для народа, мы почитаемъ себя обязанными договорить его откровенно, и потому скажемъ въ дополненіе нашихъ словъ, что характеръ литературы народной, какъ намъ кажется, требуетъ еще другихъ важн?йшихъ качествъ, кром? т?хъ, какія мы зам?тили въ этой книжк?.

Д?ло чтенія для народа сопряжено съ н?которымъ трудомъ. Нравственная мысль имъ уважается; но если она уже и прежде была изв?стна ему, то не составляетъ новой причины для чтенія. Простота несложнаго разсказа также не причина къ предпринятію этого труда. Наконецъ, народность языка, столь трудно достигаемая литераторами, для самого народа есть д?ло обыкновенное и не поражаетъ его такъ, какъ насъ.

Т? не совс?мъ правы, я думаю, которые смотрятъ на нашъ народъ, какъ на ребенка, еще ничего несмыслящаго и требующаго д?тскихъ игрушекъ, поверхностныхъ наставленій, полушуточнаго языка и легкихъ размышленій о предметахъ самыхъ обыкновенныхъ.

Правда, народъ читаетъ иногда сказки; но не для того, чтобы учиться, а только для того, чтобы см?яться, или занять свою фантазію чудными невозможностями. Но въ нешуточныхъ мысляхъ своихъ обращаетъ онъ интересъ ума уже не къ частнымъ элементарнымъ истинамъ, не къ азбучнымъ понятіямъ нравственности; но, что покажется, можете быть, нев?роятнымъ для многихъ, онъ прямо приступаетъ къ самымъ высшимъ, самымъ отвлеченнымъ вопросамъ любомудрія; ищетъ постигнуть ихъ внутреннюю связь и вн?шнія отношенія къ жизни, не ограничивая любопытства своего интересомъ корысти, или прим?няемостію мысли къ житейскимъ пользамъ.

Предметы, которые занимаютъ умъ народа и служатъ основаніемъ его мышленія, почерпаются имъ изъ самыхъ глубокихъ истинъ нашего в?роученія. Онъ прежде всего ищетъ составить себ? понятіе о Высшемъ Существ?, о Его отношеніяхъ къ міру и челов?ку, о начал? добра и зла, о созданіи и устройств? вселенной, о нравственной законности челов?ческихъ поступковъ, о правд? и гр?х?, о первоначальномъ закон? челов?ческихъ отношеній, семейныхъ и общественныхъ; о возможности внутренняго усовершенствованія челов?ка, о характер? высшаго соединенія его съ Богомъ и т. д. Вотъ отъ чего житія Святыхъ, поученія Св. Отцевъ и Богослужебныя книги составляютъ, или, правильн?е, составляли любимый предметъ его чтенія, украшеніе его вечернихъ разговоровъ, источникъ его духовныхъ п?сенъ, обычную сферу его мышленія въ старости, ут?шенія его предсмертныхъ минутъ, когда весь смыслъ жизни сосредоточивается въ одно посл?днее сознаніе. Вотъ главное основаніе всей совокупности его развитыхъ и неразвитыхъ уб?жденій.

Но надобно признаться, что этотъ характеръ народнаго мышленія съ н?котораго времени началъ изм?няться. Причина тому, кажется, въ изм?неніи т?хъ отношеній, какія существовали прежде между понятіями низшаго и высшихъ класовъ. Ибо прежде распространенія у насъ образованности Западной, основывающейся преимущественно на раціонализм? науки, все просв?щеніе Россіи, весь образъ мыслей вс?хъ классовъ общества, проистекалъ изъ одного общаго источника: изъ прямаго и непосредственнаго ученія нашей Церкви.

Монастыри наши, раскинутые частою с?ткою по всей земл? Русской, наполненные выходцами изъ вс?хъ классовъ народа, находились въ такомъ отношеніи къ умственному просв?щенію всей земли, въ какомъ находятся университеты Европейскіе къ народамъ Западнымъ: они составляли центръ и опред?ляли характеръ народнаго мышленія.

Въ тишин? уединенной кельи смиренный инокъ, отрекшійся отъ вс?хъ постороннихъ ц?лей, не развлекаясь волненіемъ надеждъ и страховъ, радостями и страданіями жизни, предавался вполн? изученію высшихъ духовныхъ истинъ, соединяя умозр?ніе съ молитвою, мысль съ в?рою, д?ло самоусовершенствованія съ д?ломъ самопознанія, и стараясь такимъ образомъ не однимъ отвлеченнымъ понятіемъ, но всею полнотою своего бытія, утонуть въ постиженіи высшей премудрости, открывавшейся ему въ Божественномъ Писаніи и въ богомудромъ помышленіи Святыхъ Отцевъ. Вокругъ смиреннаго инока собирались мало по малу слушатели-ученики; вокругъ нихъ народъ изо вс?хъ классовъ общества. Умозр?ніе, которому предавались отшельники изъ міра, было вм?ст? и основаніемъ и в?нцомъ всего мышленія въ мір?. Высшія сословія, находясь въ живомъ и близкомъ соприкосновеніи съ монастырями и основывая уб?жденія свои на т?хъ же началахъ, развивали въ д?л? жизненныхъ отношеній т? же понятія, которыя въ д?л? чистаго умозр?нія развивались въ уединенной кель?. Простой народъ, не им?я ни довольно времени, ни довольно средствъ, чтобы самому образовывать свои понятія, принималъ ихъ по частямъ, отрывками, но всегда проникнутыми одинакимъ смысломъ, изъ монастырей и отъ высшаго класса. Такимъ образомъ, понятія одного сословія были дополненіемъ другаго, и общая мысль держалась кр?пко и ц?ло въ общей жизни народа, истекая постоянно изъ одного источника: Церкви.

Между т?мъ, съ т?хъ поръ какъ наука Запада сд?лалась еще другимъ источникомъ нашего мышленія, понятія высшаго класса, проистекая изъ него, отд?лились отъ понятій народныхъ, если не внутреннимъ разногласіемъ, то, по крайней м?р?, недостаткомъ вн?шняго соглашенія. Монастырь пересталъ быть центральнымъ вм?стилищемъ вс?хъ концовъ общества и живымъ средоточіемъ вс?хъ его умственныхъ движеній. Уб?жденія и понятія народныя, неподдерживаемыя прикосновеніемъ съ господствующей образованностію, получили ту ограниченность, которая многимъ изъ просв?щенныхъ не позволяетъ постигнуть глубину ихъ перваго основанія. Но между т?мъ эти уб?жденія, эти понятія простаго народа, разорванныя на части, но еще живыя и сохранившія внутреннюю силу свою, остаются до сихъ поръ еще единственнымъ содержаніемъ его умственныхъ размышленій, основою его сердечныхъ уб?жденій, связью его различныхъ членовъ, причиною его нравовъ и обычаевъ, и единственнымъ источникомъ его нравственной кр?пости. Этотъ характеръ внутренняго народнаго быта находитъ себ? подпору въ слушаніи церковныхъ службъ, въ ослаб?вшихъ, но еще не совс?мъ прерванныхъ сношеніяхъ съ оставшимися монастырями, и, наконецъ, въ н?которыхъ духовныхъ книгахъ, доступныхъ грамотнымъ старикамъ.

Между т?мъ, неизб?жная необходимость времени требуетъ уже и отъ простаго народа принятія новой образованности. Грамотность гражданская становится почти всеобщею; но, д?лая простолюдина способн?е къ пріобр?тенію новыхъ св?деній, она, вм?ст? съ т?мъ, удаляетъ его отъ занятій языкомъ Церковно-Славянскимъ, въ которомъ заключался единственный источникъ его внутреннихъ уб?жденій. Что же будетъ, если, почерпая свои понятія изъ новой литературы гражданской, онъ найдетъ въ ней одн? книги легкаго чтенія, составленныя изъ денежныхъ выгодъ, забавляющія читателя странностью эффектовъ, старающіяся возбудить въ немъ страсти и понравиться ему разслабленіемъ нравственныхъ правилъ, — или книги чтенія тяжелаго, составленныя съ ц?лію учить народъ тому, что онъ знаетъ, не принаровленныя къ его уже готовымъ понятіямъ, объясняющія ему частные вопросы науки безъ отношенія къ его центральнымъ уб?жденіямъ, даже не предполагая ихъ существованія и принимая вн?шнюю необразованность за д?тскую пустоту безсмыслія. Первыя книги разорятъ его внутреннюю жизнь; вторыя или не будутъ читаться, или не свяжутся съ его первороднымъ мышленіемъ, и, сл?дственно, останутся безполезными. Вообще чтеніе, вм?сто ц?ли назиданія, получитъ ц?лью удовольствіе.

Вотъ почему мы думаемъ, что писатель, способный противостать этому разрушенію народныхъ понятій, можетъ быть однимъ изъ самыхъ благод?тельныхъ д?ятелей нашего времени.

И не надобно думать, чтобы новая образованность производила на народъ то же д?йствіе, какое она обнаруживаетъ на высшіе классы. Зд?сь, бывъ общимъ д?ломъ ц?лаго сословія, она сообщаетъ ему изв?стныя понятія, изв?стныя правила, изв?стные обычаи, взаимно другъ друга подкр?пляющіе и общіе вс?мъ и каждому. Частное лицо, предаваясь ей, не вырывается изъ своихъ семейныхъ, общественныхъ отношеній. Напротивъ того, въ т?хъ сословіяхъ, которыя, пріобр?тая образованность Западную, должны вм?ст? съ т?мъ изм?нить свой прежній образъ жизни и мысли, частное лицо, предавшееся новому вліянію, необходимо приходитъ въ разногласіе со вс?мъ кругомъ его прежнихъ отношеній. Эта отд?ленность одного лица отъ мн?ній и правилъ его общества открываетъ его умъ и душу вс?мъ приманкамъ личной прихоти.

Иные находятъ въ себ? довольно внутренней силы, чтобы и въ одиночеств? уб?жденій противостоять напору страстей и корыстныхъ видовъ. Но другіе, не подкр?пленные уваженіемъ къ общему мн?нію своего круга, падаютъ нравственно и умственно, бывъ жертвою своей отд?ленности. Ибо въ д?л? нравственной кр?пости и жизненнаго благоразумія, по большей части, одинъ челов?къ стоитъ, опираясь на другаго.