38. О товарище Сталине

38. О товарище Сталине

Автору, пожелавшему зашифровать в образах и поворотах сюжета некие идеи, легче иметь дело с фантастическими снами или сатирическими гиперболами. Намного более трудное дело выразить абстрактную идею или сложную аллегорию в реалистическом описании жизненных обстоятельств, как в главе 16 «Казнь». Поэтому на этот раз мы вынуждены сразу воспользоваться ключом численной символики, восходящей к древнееврейскому алфавиту. Число 16 = 6 + 10, его символическое значение должно соответствовать идеальному понятию «разделённости» в соединении с жизненным опытом несовершенного подлунного бытия. Казалось бы, разделённость и без того противоположна изначальному единству. Как же тогда это понятие может быть идеальным?

Представим себе идеальную семью или, из книжных примеров, идеальную четвёрку друзей, для которых нет выше счастья, чем переживание единства. Тем не менее, даже такое содружество не может быть всегда вместе, иначе и переживание единства стёрлось бы и обесценилось. И родных, и друзей разлучают дороги, ведущие на четыре стороны света. Переживание временно утраченного единства тем ценнее, если каждый имеет яркую индивидуальность, свой персональный миф, добавляющий к четырём сторонам ещё и пятый элемент. Пройденный близкими, но разными людьми путь от 1 до 6, от единства до крайних точек удаления друг от друга, делает различным жизненный опыт каждого и картину мира. Но при этом разделённые части целого верят в единство мира и возможность взаимопонимания, движимы любовью к прежнему и будущему единству. Притом что в данный момент они соединены лишь через внешние обстоятельства, все глубинные взаимосвязи прерваны. Это и есть идеальное состояние разделённости.

Однако в реальной жизни идеальная дружба встречается не так часто, как в книгах. Поэтому и состояние разделённости всегда имеет обратную сторону утраты взаимопонимания, потери общего языка. Так народы, некогда вышедшие из единого корня, по мере удаления друг от друга не только вырабатывают особые слова и понятия для своей части мира, но и теряют прежние общие значения однокоренных слов. Поэтому словесным символом, который, как число 16, означает полную потерю взаимопонимания, является «Вавилонское столпотворение». А подходящая картинка в старинных вариантах «карт Таро» – это почти завершённая высокая башня, которая рушится от удара молнии. С вершины башни падает человек в царской короне, а у подножия распростёрт простолюдин. Имея перед глазами эту традиционную символику, будет легче распознать её элементы, расставленные Автором по всей 16 главе Романа. Во-первых, в самом начале главы обрисовано смешение разных племён. Здесь и сирийские кавалеристы, и римские легионеры, и иудейские стражники, и богомольцы со всех дорог, ведущих к Ершалаиму. Где-то здесь и торговцы, к которым обращена надпись на греческом.

Вторая деталь, превращающая Казнь в строительство «башни» – построение римскими войсками сначала первого, а затем и второго яруса на склоне Лысой горы. Завершает возведение «башни» крест, на котором вознесён вовсе не «разбойник и мятежник». Согласно каноническим евангелиям надпись на кресте отражала суть преступления Иисуса: «Сей есть Иисус, Царь Иудейский».[54] В конце главы будет и грозовая туча, разрушающая оба яруса «башни». Будет и удар ножа, который в Романе уже был метафорой молнии. После этого «царь иудейский» упадёт к подножью креста, где распростёрт его ученик Левий Матвей. Так что с точки зрения визуальной метафоры образ «вавилонской башни» прорисован ясно и живо. Но важнее не метафора, не визуальный или словесный знак, а суть идеи «полного взаимонепонимания», неспособности ученика понять смысл действий Учителя. Как следствие, наш ершалаимский интеллигент не может осознать даже факт своего непонимания и впадает в богоборческую гордыню.

А между тем сюжет «Казни», хотя и описан для нас в целом с точки зрения Левия, но, как и вся ершалаимская часть Романа, определён действиями трёх учеников Иешуа, каждый из которых понял Учителя по-своему. Вся мизансцена, внешняя форма сюжета определена предшествующими шагами исполнительного Иуды из Кириафа, а равно и «коллективного Иуды» во главе с Каифой. Однако полный контроль над местом действия принадлежит другому ученику – Понтию Пилату. Несмотря на горячечное желание Левия ещё более активно поучаствовать в Казни, ему достаётся пассивная роль наблюдателя, летописца. Лишь в самом конце он выполнит свою реальную, а не воображаемую роль. Все трое не понимают подлинного смысла не только слов и действий Учителя, но и своих действий и мотивов. Ближе всех к пониманию этого смысла Пилат, который тоже хочет спасти Иешуа через казнь, но не так как Левий.

В этой связи можно заметить ещё пару нюансов, ранее не замеченных нами деталей в сюжете «Казни». Например, такая небольшая оговорка: «То, что было сказано о том, что за цепью легионеров не было ни одного человека, не совсем верно. Один-то человек был, но просто не всем он был виден». Вот это самое «не всем» одним штрихом добавляет незаметный уровень наблюдения за всеми. Оказывается, кто-то ещё видит всю картину, включая приготовления Левия. И этот кто-то догадывается о намерениях Левия в отношении тела Иешуа и даёт ему свободу действий. Кто был этот супервизор, мы узнаем из следующей ершалаимской главы, когда Афраний доложит Пилату о ходе казни и о роли Левия. Таким образом, смысл этой мелкой детали именно в том, чтобы указать на полный контроль Пилата и его тайной службы над ходом казни. На обстоятельства, максимально благоприятствовавшие Пилату удержать полный контроль, должна указать ещё одна мизансцена:

«Человек в капюшоне шел по следам палача и кентуриона, а за ним начальник храмовой стражи. Остановившись у первого столба, человек в капюшоне внимательно оглядел окровавленного Иешуа, тронул белой рукой ступню и сказал спутникам: – Мертв.»

Да, начальник храмовой стражи, доверенное лицо Каифы, действительно присутствовал при всей казни. Но он, как и любой верующий иудей, не мог вслед за Афранием прикоснуться к мёртвому телу, чтобы перепроверить вывод. Потому что тогда, согласно иудейским законам, ему пришлось бы отказаться от празднования Пасхи вместе со всеми, и праздновать её в одиночестве через месяц. Кому ж этого захочется? Проще согласиться с выводами римского чиновника.

Я уже упоминал о явной параллели между казнью Иешуа, которую по приказу Пилата осуществил Афраний, и отравлением мастера по поручению Воланда в 30 главе. В результате мы так и не поняли, была казнь или не была. Вроде бы кто-то умер в палате №118 и в красивом особняке, но судьба наших героев продолжилась и в следующих главах. Не следует ли понимать эту параллель, как указание на питьё как причину смерти Иешуа, причём смерти не вполне настоящей? Не знаю, не знаю. Думаю, что и Булгаков не готов настаивать именно на такой версии событий. Единственное, на что Автор указывает как на несомненный факт – это на полный контроль Пилата над местом казни, и на возможность под видом казни спасти Иешуа и спрятать его в загородной резиденции. Пилат ведь мечтал о клинике, в которой безумный философ лечил бы прокуратора от страшной гемикрании.

Мы, впрочем, отвлеклись от идеи «вавилонского столпотворения», полной потери взаимного понимания. Если взять за основу версию о том, что Пилат тщательно контролировал весь ход казни, чтобы спасти Иешуа от смерти, то именно в этом случае речь идёт о максимальной степени непонимания между всеми героями пьесы. Даже Пилат действовал из личных мотивов, а Афраний из мотивов политических – сохранить контроль над Ерашалаимом и интригами в храме. Следовательно, они тоже не могли понять ни мотивов Иешуа, ни роли Иуды, а значит – не понимали и настоящих последствий своих действий по спасению осуждённого. Это что касается ершалаимской 16 главы. Но у красочного описания Голгофы есть и московский слой смысла.

Помнится, в начале толкования ершалаимских глав мы предположили, пусть и на зыбкой основе общего сходства сюжета, что в «теневом евангелии» от Воланда зашифрована основная интрига ХХ века, связанная с судьбами России. Всегда приятно, если красивая гипотеза получает дополнительную опору. Так и случилось при обсуждении предыдущей главы, когда нам удалось сопоставить 15 стадию Надлома российской истории с периодом 1923-1930 годов. Мы ещё более укрепим всю конструкцию нашего истолкования, если найдем связь 16 главы с периодом истории 1930-х годов. Начнём хотя бы с «башни». Именно в 1930-е годы едва ли не главной стройкой и уж точно важнейшим архитектурным проектом была башня Дворца Советов, которую должна была венчать стометровая фигура вождя. Главных архитекторов Башни было двое – Иосиф Сталин и Борис Иофан, как и Пилат с Афранием были «архитекторами» Голгофы. Сталин как лидер антисистемной партии и наместник внешних сил, направлявших развитие Советского Союза, был и остаётся наилучшим воплощением самой идеи пилатчины.

Не нужно, я так думаю, никого убеждать и в том, что 1930-е годы были временем непрерывной жестокой Казни, которую сталинский режим осуществил над Россией и её народом. Не будем уподобляться идеологам этнократий и тупым националистам, разделяя жертвы по этническому признаку. Все, кто пережил этот время, разделил общую судьбу, умер и воскрес вместе с Россией – все они русские, независимо от происхождения. Новые русские, без всяких кавычек. И никуда от этой общей судьбы не уйдешь, можно сколь угодно придумывать фантомные «нации» на базе этнографических кружков, но невозможно отменить единство, купленное столь дорогой ценой.

Булгаков пишет о трусости Пилата, подразумевая Сталина тоже. Почему бы Сталину не пойти более решительным бонапартистским путём? Ведь в начале 30-х революционная элита выдохлась и дискредитировала себя. Никто ведь не возразил, когда во время войны реабилитировали не только символы царской армии, но и православие. Может быть, и удалось бы провести индустриализацию и внедрить кооперацию на селе без этой страшной Казни, без голодомора, без разрушения церквей, без ГУЛАГа и застенков НКВД? Только вот вопрос, а настолько ли всесилен Сталин, как его малюют?! От его ли личной воли зависела судьба страны? Или всё же имела место автономная воля многих политических сил, на острие равнодействующей которых всегда находится лидер?

Да, наверное, теоретически можно провести индустриализацию и реформу аграрного сектора иным способом. Но для этого, как минимум, нужно взаимопонимание между всеми силами, всеми классами и прослойками, национальными общинами. А вот чего не было, того не было. Да, наверное, советская интеллигенция, этот коллективный Левий Матвей, могла отказаться от атеизма и марксистских догм, пойти не за Бухариным, Луначарским и Горьким, а за Кондратьевым, Лосевым и Булгаковым. Это теоретически, а фактически – никак не могла, предпочла более доступный путь хождения по кругу, повторения пройденного в форме культурной революции. Отказ российской интеллигенции от наследия прошлого, её торжественное хождение в народ – не напоминают ли нам пафосное бросание денег на дорогу? А проклятия Левия Матвея в адрес Бога, который отказывается помогать такому хорошему человеку – нет ли здесь сходства с богоборчеством начала 1930-х?

Ну ладно, интеллигенция, что с неё возьмёшь? Но разве трудовое крестьянство было готово понять логику власти, точнее даже – логику геополитической ситуации, в которой оказалась власть вместе со всей страной? Никак не могло быть этого понимания, что нужно в самые сжатые сроки загнать трудовые ресурсы на оборонные заводы, машинно-транспортные станции, в военные училища. Пропаганда не может заменить экономических стимулов. Кроме того, не будем забывать о мировом кризисе капитализма, когда продолжение нэпа и тем более либерализация грозили катастрофой всего хозяйства, включая село. Не будем забывать, что в 1930-е люди голодали и умирали не только в России, но и в Европе, и в Америке. Идти нехоженой тропой плановой экономики приходилось первыми. Это уже потом предвоенные США и послевоенные Британия с Японией могли успешно применять сталинские методы в экономике с учётом всех ошибок.

Но может быть, Сталин мог опереться хотя бы на спецслужбы, ОГПУ и НКВД? Ведь Афраний так хорошо улавливает желания Пилата, что тот не устаёт льстить своему подчинённому. Только вот вопрос: был бы Афраний столь же исполнителен, если бы Пилат приказал ему не руководить Казнью, а скажем – инсценировать побег с помощью друзей? Был бы Афраний столь же понятлив, если бы речь не шла о политических интригах, позволяющих именно ему, а не Каифе, и не Пилату, быть вершителем людских судеб в этом городе? Прокураторы приходят и уходят, а Афраний остаётся при своём ремесле и при своей власти. Так что не приходится удивляться, что главную опору пилатчины, то есть репрессивные органы в 1930-е годы пришлось несколько раз репрессировать самих, чтобы привести к лучшему пониманию.

Но может быть, было бы достаточно репрессий против элит? Это если бы Сталин взял, да и решил «пожалеть» народ. Но разве он имел такую возможность? И разве дело лишь в злобности и мстительности тирана? Разве не ходил сам «наместник» под постоянной угрозой смерти, если бы не учитывал интересы влиятельных внешних сил. Конечно, и среди внешних сил царило полное отсутствие взаимного понимания, как и непонимание всех последствий. Но как раз в этом внешнем контексте такое непонимание давало шанс. И наш Пилат этим шансом воспользовался, за какие-то 10-15 лет превратив страну во вторую сверхдержаву мира.

Палящее солнце, сжигающее Лысую гору, казнящее всех – и жертв, и палачей, вполне работает как метафора для 1930-х. В таком случае, тёмная грозовая туча имеет достаточное сходство с надвигающейся мировой войной. Внешняя угроза становится, наконец, основой для минимального взаимопонимания. Как это ни странно, но именно большая война спасла русский народ от Казни, пролила на бесплодную, выжженную землю безбожной веры потоки воды, символизирующие надежду. Война возвратила смысл существования и богоборческой интеллигенции, и раздавленной церкви, и спецслужбам, и сталинской номенклатуре, вынужденно объединив их судьбу с судьбой народа. Но это будет позже, на следующей стадии развития Русской Идеи. А пока, в конце 16 главы, речь шла лишь об одном слабом ударе. Палач «тихонько кольнул Иешуа в сердце». Было и такое происшествие на рубеже 1940-х, советско-финская война, по итогам которой Россию посчитали было скончавшейся. Многие враги тогда сбросили её со счетов, и обманулись в своих ожиданиях.

Вот такую апологию Понтия Пилата протаскивают порою в нашей печати отдельные литераторы. То ли ещё будет дальше, в 17 главе.