Русская литература

Значение художественного слова в русской культуре имеет особенное значение по сравнению с другими искусствами. И.А. Ильин считал, что «Пушкин, Гоголь, Тютчев и Достоевский знали путь русской души и понимали её задание»532. Потому в творческом наследии Ильина, заботящегося о национальном самосохранении, много работ посвящено писателям и поэтам — открывателям и воспитателям русской души.

Особое почтение у Ильина всегда вызывал Александр Сергеевич Пушкин, которого учёный считал ярчайшим представителем русской ментальности, глубоким мыслителем и национальным провидцем. «Александр Пушкин как путеводная звезда русской культуры» — характерное название для статей Ильина о русском поэте. Ильин всегда подчёркивал свою любовь к А.С. Пушкину и восхищение его творческим гением. В 1937 г., когда вся русская культура отмечала столетие гибели поэта, Иван Александрович прочитал ряд лекций о национальном гении для русских общин Берлина, Цюриха, Риги и других городов: «Пророческое призвание Пушкина»533, «Национальная миссия Пушкина», «Пушкин в жизни» и другие.

«Два луча утешали и укрепляли [русскую] душу в её утомлении и сомнении: религиозная чистота и мудрость русского православия и пророческая богоозарённость нашего дивного Пушкина»2*1, — так высоко ставил значение творческого гения поэта Ильин. Он считал, что «Пушкин есть чудеснейшее, целостное и победное цветение русскости»2**. В творческих образах поэта высказан русский «национальный символ веры», дано «откровение о русском духовном естестве»534. Своим духовным художественным актом А.С. Пушкин «созерцал и творил Россию»: усмотрев «в русской жизни, в русской истории и в русской душе» её «духовные содержания», «он утвердил наше национальное бытие»290. Ильин называл вдохновение Пушкина «священным», «истинным откровением», пророчеством о России535.

И.С. Шмелёв, прочитав Пушкинскую речь Ильина, писал ему: «Вглядываюсь в Пушкина. Он вовсе не такой ясный, как говорили многие. Он - сложный. Но он — сущность наша. Но... не могу установить, — что это — и в чём, главное, у него: “и милость к падшим призывал”!? Ведь тут ключ к сущности нашей культуры: милосердие, сострадание к человеку, к душе человека, — ведь это в главном русле нашей духовности и душевности, это основа нашей культуры, святая святых, от истоков, от Слова Божия. Это, несомненно, у Пушкина есть, но я не могу нащупать... И так мне важно внять Ваше о Пушкине. От Вас я могу зажечься, мне нужна и Ваша установка, как сверка и как — толчок-учёба. Благословите!»536. Ильин «благословляет» писателя таким ответом: «Пушкинскую речь я “произносил” 4 февраля в Берлине, 9 в Риге, 12 в Ревеле, 14 в Юрьеве. Что другие люди выносили из этого, мне неизвестно; а я сам имел немалое утешение — это счастье высказать о любимом гении хоть 1/5 того, что выносилось о нём за жизнь... Думается и видится мне, что “милость к падшим” не составляет естества Пушкина. Достоевский и Тургенев говорили о Пушкине не из субстанции. Ближе всех к постижению его был Гоголь» 537.

Сам Ильин старается показать в поэте философа русской истории: Пушкин увидел, что православие сформировало русский «“особенный национальный характер” и внушило нам идею “святой Руси”»538; именно «М.В. Ломоносов и А.С. Пушкин первыми поняли своеобразие России, её особенность от Европы, её “не-европейскость”»539. Пушкин «...дан был нам как залог, как обетование, что и на нашу ширь, и на нашу страсть, и на наш беспредельный размах — есть и, может быть, будет найдена и создана такая совершенная, такая завершённая форма, о которой мечтали и всегда будут мечтать для себя все народы»540. Ильин подчёркивает великое воспитательное значение творчества Пушкина: ребёнок «после пяти-шести лет должен услышать о героях своей страны и влюбиться в них... надо, чтобы он научился вместе с Пушкиным благодарить Бога за то, что родился русским, и вместе с Гоголем — радостно дивиться на гениальность русского языка»541. «Умудримся же и научимся! России нужен дух чистый и сильный, огненный и зоркий. Пушкиным определяется он в нашем великом искусстве; и его заветами Россия будет строиться и дальше»542.

В 1943 — 1944 гг. на немецком языке в Швейцарии издаётся ряд трудов И.А. Ильина о русских писателях XIX в., основанных на его лекциях о русской культуре: «Гоголь — великий русский сатирик, романист, философ жизни», «Достоевский как человек и характер», «Достоевский как художник», «Достоевский как публицист», «Образ идиота у Достоевского», «Николай Ставрогин (Достоевский. “Бесы”)», «Лев Толстой как истолкователь русской души (“Война и мир”)», «Мировоззрение Льва Толстого», «Лев Толстой — художник и человек». Размышляя о русской литературе XIX

в., И.А. Ильин отмечает у русских писателей и определённую «болезнь»: «Последнее время пересматривал Куприна по изданиям Нивы и Московского книгоиздательства, — пишет он И.С.Шмелёву. — Прямо — заболеешь! В русской литературе

XIX века писатели состояли нередко прямыми “сыщиками зла”, но сыщиками (простите, Бога для!) — смакователями, аки “псы, возвращающиеся на блевотины своя”. Не Пушкин, не С.Т. Аксаков, не Толстой, не Лесков. Но Гоголь сам изнемог от этого, даже до смерти. Достоевский мечтал прекратить это. Тургенев, скудный в духовном видении, старался не впадать в это. Но Салтыков! Но любезные народники! И особенно народники “последнего призыва” — Бунин, Горький, Куприн. Начитаешься — и свет не мил, на людей не глядел бы, России стыдился бы»543.

И.А. Ильин писал и о современных писателях, выделяя среди них наиболее ярко отражающих русское бытие, национальное самосознание.

Вторую половину 1935 г. Ильин с супругой проводит в Латвии: «С 15 июля мы здесь, в Латвии. 100 вёрст от Риги, у друзей. Одиноко, тихо, заботливо. Не дорого... Попали сюда на таких условиях. Мне заказана книга: художественная, критическая. Шмелёв, Бунин, Ремизов, Мережковский, Куприн, Краснов, Адцанов... Адрес: Prof. Iljin. Latvija. Koknese. Riteri Pakuli»544. Так начинается литературоведческая эпопея Ивана Александровича, завершившаяся написанием книги «О тьме и просветлении».

И.А. Ильин постоянно делится с Иваном Сергеевичем мыслями о своей литературоведческой работе. Первоначально он озаглавливает книгу «О тьме и скорби. Книга художественной критики. Бунин. Ремизов. Шмелёв»: «А это значит: тьму и скорбь послала нам “история”, т.е. Господь. И все мы во тьме ходим и скорбью живём. И вот старшее ныне поколение литературных художников, сидя с нами во тьме и скорби, что видит, что показывает, что даёт, куда ведёт.

а) Бунин. Тьма первобытного эроса — и мука из него. И всё. Плюс — “радости” “любви”...

в) Ремизов. Тьма нечисти, злобы и страха — и мука о ней, но не скорбь, а мука, требующая жалости.

И нет скорби — ни у того, ни у другого, и нет преодоления, нет выхода к свету.

с) Шмелёв — тьма богоутраты, и скорбь в мире и о мире — и через скорбь выход к Богу и свету. И радость древле-зданного русско-православного богонахождения.

Так что — исход должен быть дан финалом, преодолением. И вся книга построится снизу вверх, с предоставлением Бунину — воспрезирать меня до смерти; с предоставлением Ремизову — написать обо мне какую-нибудь химерическую дребедень, как он иногда размалёвывает о знакомых... Мне важно, чтобы Вы узрели замысел и то, почему разрешающий проблему идёт в конце»545.

И.А. Ильин ставит И.А. Бунина, А.М. Ремизова и И.С. Шмелёва в первые ряды «ясновидцев и изобразителей ожесточения и слепоты» современной эпохи в области литературы. «Я утешаюсь тем, что совершил всё исследовательски необходимое для осуществления художественной “встречи” с каждым из них в отдельности. В самом деле, они всю жизнь шли отдельно и самостоятельно. Но переживаемая Россией и всем миром “ночная эпоха” объединила их единством предмета и единством национального опыта. Они явились изобразителями восставшей тьмы и разливающейся скорби. И это дало мне основание и право написать о них единую книгу и придать этой книге единое, предметное заглавие. При этом я устранил из её исследуемого содержания мой личный духовный опыт и моё субъективное созерцание. Я сделал всё, что в моих силах, для того, чтобы усвоить духовный опыт и художественное созерцание каждого из них во всём его своеобразии; чтобы погасить своё видение и созерцать так, как созерцает сам ведущий и показывающий художник; чтобы увидеть его образы и постигнуть скрытое за ними предметное содержание»546.

И.А. Ильин отмечает, что у каждого писателя-художника есть свой особый творческий уклад; свой способ задумывать произведение, вынашивать его и облекать его в образы (воображать свой замысел); своя манера видеть, чувствовать, желать и изображать увиденное, почувствованное, желанное; как бы свои художественные очки. Три избранных Ильиным писателя как раз-таки и резко различаются своим творческим укладом-актом. «Я в критических анализах моей книги, обозначая произведения по имени их авторов, буду иметь в виду не самих авторов, не их личные души или духовные субстанции, а только осуществленные ими художественные акты»547, — предупреждает философ читателя.

Трилогия начинается с Бунина: «Творчество Ивана Алексеевича Бунина — последний дар русской дворянской помещичьей усадьбы, дар её русской литературе, России и мировой культуре. Это она, наша средняя русская земледельческая полоса, уже подарившая русскому народу столько замечательных талантов — литературных, музыкальных и философических, — говорит в его созданиях. Веками происходил здесь, вокруг Москвы, этот своеобразный, национальный, сословный, душевно-духовный и культурный отбор, отбор тонких и даровитых натур, который дал России Жуковского, Пушкина, Лермонтова, Баратынского, Тютчева, Хомякова, Тургенева, Толстого, Фета, Чичерина, Трубецких, Рахманинова и многих других созидателей русской культуры. Тут всё соединилось: и этот крепкий, строгий климат с его большими колебаниями и бурными порывами; и ласковый, мечтательно-просторный ландшафт; и столетний отбор крови и культуры; и непосредственная близость к простонародной крестьянской стихии, к

дыханию земли; и досуг помещичьей усадьбы с её культом, родовой, наследственной традиции служения; и близость к патриархальной Москве; и удалённость от цензуры Петербурга... Так и сложилась эта своеобразная духовная атмосфера независимого творческого созерцания, дерзающего по-своему видеть и честно выговаривать узренное, не считаясь ни с чем, кроме личной религиозной, художественной или познавательной совести»548. Для Ильина Бунин — великий художник внешнего опыта, изобразитель инстинкта. И когда философ вдруг прочитывает, что Бунин — духовный писатель, он возмущается в письме к Шмелёву: «Читали Вы фигу Кирилла Зайцева о Бунине. А?... “Религиозный мыслитель”... Читаешь и не знаешь — зачем это в литературе всё можно, всё позволено/3>549. Для Ильина Бунин — «холодный язычник», «горький бессвятец»550.

И.А. Ильин выделил А.М. Ремизова среди других русских писателей как одного из ярчайших представителей национальной литературы, чьё творчество не укладывается ни в какие традиционно-литературные формы. Для того чтобы понять творческий акт писателя, истоки его творчества он не раз встречается с ним, бывает в его «волшебном царстве» |А.М. Ремизов. «По карнизам»]551. И.А. Ильин впервые приходит к Ремизову и уже при приближении чувствует его образы: «Вдруг вижу, что на двери — это в Париже, а там именных дощечек не полагается... — висит на кнопке зелёный нитяной хвост... Это — знак его жилища; по этому знаку его находят многочисленные посетители»552. «Я звоню. Тихие, мягко шлепающие шаги за дверью; отворяют — он сам, в домашних тёплых туфлях. Маленький, худой, согбенный {“Или меня взять — червяк, в три дуги согнутый”. А.М. Ремизов. “Ах-ру”], как бы настороженно прислушивающийся или присматривающийся к чему-то, с аскетическим бритым лицом, с огромным лбом мыслителя — волосы обычно назад, вдохновенными вихрами или пучками... За большими чёрными “дипломатическими” очками — очень умные глаза; они то прячутся в веках и стёклах, сощуренно исчезая в миг блаженствующей улыбки, то серьёзно смотрят в посетителя — колюче, пристально, в два тёмных бурава»553. А «когда “накатит” “чёрная волна”», тогда лицо Ремизова «делается мрачно-сосредоточенным, безысходно страдающим; и в одну из таких минут он прислал мне открытку со словами: “доколе, о Господи!”» 554°.

Начинается «обряд» чаепития: у Ремизова всё обрядно, сказочно, неповторимо. «Чай заваривается неспроста: обряд торжественный, волхвующий. И самый чай особенный, и засыпается он по-особенному; появляется ещё один ветхий плед, чайник тщательно укрывается... Тихо, с ласковосамозабвенной улыбкой стоит сам ведун над закрытым чайником, возложив на него обе руки... и молча волхвует, чтобы чай удался... и ждет, пока новое, душистое существо не сварится, не созреет под покрышкой... А как вкусен этот чай... и какие играющие и страдающие прозрения произносятся во время его распивания... об этом я не сумею рассказать своими словами»555. А вокруг, по всей квартире - хоровод персонажей: «Состав этих существ меняется. Каждое из них имеет свою историю, которую он мне тут же и рассказывает с великой мифически-сказочной серьёзностью»556. «Уходя домой с первыми петухами, я прощаюсь и с ремизовской “паутинкой”. Мне кажется, что его коловёртыши не будут вредить мне, уже в силу одного того, что они научились у него самого доброте; но завести такое “морское дно” у себя я бы не хотел»557.

Иван Александрович понимает Ремизова как русского сказочника, который «“тан” иррациональной стихией русского мифа, русского воображения, русско-сказочного небывалого быта и русского языка. И как полагается русскому человеку, переступившему грань трезвости. Ремизов сверх всего ещё и играет (слегка!) этим “шанством”». Однако Ильин в то же время понимает, что «Ремизов слишком сознателен и умён для самозабвенного мифосозерцания”»558.

И.А. Ильин заканчивает свою трилогию о современной русской литературе рассмотрением творчества Ивана Сергеевича Шмелёва, которого считает выдающимся художником внутреннего опыта. Сам Иван Александрович любил перечитывать рассказы Шмелёва вместе с супругой, наслаждаться его русским словом, его образами российской жизни. Он часто делится с другом-писателем своими впечатлениями по прочтении его книг: «Милый и дорогой друг, Иван Сергеевич! Какую чудесную масленицу Вы написали! Как это удивительно, какая Россия... Не может иностранец понять эту проникнутую, насыщенную мистерию быта... Юность наша, детство наше, милая-милая изнутри осиянная Россия! Я так давно Вашего не читал... Как будто проснулся, ожил, воды ключевой напился»559.

Ещё в начале 1930-х гг. в русской печати появляются первые литературоведческие статьи мыслителя о творчестве И.С. Шмелёва в связи с выходом его новых произведений: «Творчество Шмелева» «Православная Русь. “Лето Господне. Праздники” И.С. Шмелёва», «Святая Русь. “Богомолье” Шмелёва». Шмелёв описывает Ильину свои впечатления от его литературоведческих опытов: «Мне нисколько не стеснительно благодарить Вас за Вашу песнь о “Лете”, — это пропето для общей радости»560. Шмелёв восхищается: «Читал Вашу “Святая Русь”, — пока трижды читал, — и будто это не про меня, и потому как бы “свидетельски” внимал пению. Это не критика, это — глагол, который зажигает сердца согревающим светом, и... бесы трепещут в преисподней»561. «Ваша статья — не статья, а порыв огня и духа»562. «Ваша поэма о “Лете Господнем” заставила и заставляет говорить о себе. От скольких слышал!» — передаёт он впечатления русских парижан об этом «глаголе»: «“Это первый случай, когда про наше, национальное, так сильно и громко и славно сказано!”... Ольга Александровна встретила Бориса Зайцева. Сам сказал: “Ка-ак Ильин написа-ал!” Она ответила, святая простота: “Да, Иван Александрович уме-ет написать”. А я ей только что, перед уходом, читал “Святую Русь”, весь в волнении и дрожи... не читал, а... как Апостола возглашал. И оба мы вкушали, над горсткой, как просфору»563. «Вчера пришёл простой человек, бывший московский миллионер Карпов (сам инженер), женатый на Морозовой. “Какой гениальный талант!” — про Вас. - “Вот кому бы потрясать, как публицисту(!!?)... всю Россию”»564.

И.А. Ильин всегда отмечал, что Шмелёв в своём творчестве непрестанно искал «путей, которые приведут нас к просветлению», путей «именно для русского человека и находил их в нашем по-русски понятом христианстве»565. «Шмелёв есть прежде всего русский поэт — по строению своего художественного акта, своего созерцания, своего творчества, — отмечает И.А. Ильин в своём исследовании «О тьме и просветлении». — В то же время он — певец России, изобразитель русского, исторически сложившегося душевного и духовного уклада; и то, что он живописует, есть русский человек и русский народ - в его умилении и в его окаянстве. Это русский художник пишет о русском естестве. Это национальное трактование национального»566.

Трудное, но «совершенно необходимое для национального самоопределения и самоутверждения» дело «нарисовать духовный “портрет”» своего народа в отличение от других народов567. И.С. Шмелёв же оказался способным нарисовать этот «духовный портрет» русского народа, благодаря тому, что укоренён в «национальной почвенности», в «неразве-янном, нерастраченном, первоначально-крепком экстракте русскости». «Он пишет как бы из подземных пластов Москвы, как бы из её вековых подвалов, где откапываются старинные бердыши и первобытные монеты. Он знает, как жил и строился первобытный русский человек. И, читая его, чувствуешь подчас, будто время вернулось вспять, будто живёт и дышит перед очами исконная Русь, её израненная историей и многострадальная, но истовая и верная себе, певучая и талантом неистощимая душа»568. Предметно-выстраданное и непреходящее слово Шмелева говорит о «русскости русского народа»569.

Общая любовь к России, русскому духу, стремление выразить его в своём творчестве накрепко сдружила Ивана Александровича Ильина и Ивана Сергеевича Шмелёва. «Горжусь Вами и утешаюсь Вашей дружбой»570, — писал

Ильин другу. — «Есть постоянный угол в душе, где Вы неизменно сидите, а я туда а) обращаюсь, Ь) покашиваюсь,

с) подмигиваю d) покашливаю, е) вскрикиваю, f) или просто ощущаю»571. И Иван Сергеевич сердцем прикипает к Ильину: «Теперь я, слава Богу, могу улыбаться солнышку, а Вы и есть это солнышко, божье, богатое теплом и силой огня-света» 572. Иногда Шмелёв пишет Ильину письма ежедневно, одно за другим: «Мне надо было перед Вами как-то высказаться, как вот на молитву становятся»573. «У меня над рабочим столиком с машинкой, во всю длину стены, на 2 м. висит панорама Москвы, — сообщает Шмелёв Ильину. - На днях я застеклил Ваш строгий Большой портрет, en face окантовал и повесил над Москвой. Всегда Вы и Москва - перед глазами. И всегда — вздох, и болезненный и радостный... - а-ах...!»574. «Вы... царите над “Москвой”, и пишу под Вашим глазом строгим...! и под Вашим благословением... На стенке — мальчик наш и Король. А рядом с Вами — “Московский дворик”, у Григория Неокесарийского, на Полянке, где я в бабки играл. Всё - при мне»575. И.С. Шмелёв мечтает быть рядом с единодушным товарищем: «Хотел бы к Вам... Без Вас, без Вашей дружбы -мно-гого не написал бы я! Знаю»576; «если бы я жил возле Вас, милый! Это счастье такое... Я бы перебрался... Сколько видел я от Вас радостного, ласкового, чудесного! Единственный свет мне в Европе: родной свет»577.

«Меня поражает, что мы с Вами в одни и те же годы, но в разлуке и долгой разлуке шли по тем же самым путям поющего сердца»578, — писал Ильин Шмелёву после долгих лет их дружбы. «Каждый кусочек, написанный Вами, есть живая молитва — и не от себя только (хотя конечно от себя), а от лица Вашего и моего народа; и не за себя, а за него; Вы всю жизнь учили русский народ молиться и петь. Ваше вдохновение было всегда молитвенным... Дорогой мой! Будьте уверены, что Господь с Вами и над Вами даже и тогда, когда Вы теряете царственное, подъемлющее, вдохновенное осязание этого. Не спрашивайте Его! Не испытуйте Его! Целящая Рука Его над Вами! Как над любимым дитём. Вы — Его русская лира, Его русская эолова арфа. Чинит Он её; и слава Тебе, Господи! А починить её — необходимо. Доверьтесь же Ему!»579. «Дорогой друг, не пишите людям 1 ООО ООО писем, а творите, ради Господа, новое художество... Творения строят Россию, а обыватели её растрясают»580. Ещё в 1930 г. Ильин пророчески пишет Шмелёву: «Над Вами суд впереди: Россия будет Вас любить, и плакать, и радоваться с Вашими творениями и героями. Верьте в это, как в Благодать, без коей не создать никому ничего великого! А интригуют? Да. Потому что Ваше писание — их отменяет. Ведь после Вашего трепета, после Вашей чудесно-нежной ткани, в коей всё необходимо и всё прожжено мыслью — ведь почти никого и читать-то из современных нельзя. То цветок огненный — а то льдина самодовольная... Будьте радостным царём и славьте Господа, как птица Божия! Хорошо плакать! Отцы, восточные добро-толюбцы — годами Господа о даре слёзном молили... А у Вас каждый “рассказ” — бисером слёз составлен и оный же бисер на глаза читателя вешает. И молиться хорошо... Вы всю свою молитвенную силу в художество вмаливаете и в нём вымаливаете»581.

Письменно-«молитвенное» общение двух великих сынов России, единодушных русских патриотов не угасало во всю их жизнь... И.А. Ильин, считая, что они с И.С. Шмелёвым делают для России одно Божье дело, проходят одни и те же круги мучительных испытаний, пишет ему: «непременно вместе с Вами предстанем пред Отцом Небесным — «два Ивана, российских сына, дозволь, Господи, покоя земного немножечко вкусить — грешны — измотались — прости!» 582.

Глава 22.

Более 800 000 книг и аудиокниг! 📚

Получи 2 месяца Литрес Подписки в подарок и наслаждайся неограниченным чтением

ПОЛУЧИТЬ ПОДАРОК