Энгельс – Ф. Греберу

Энгельс – Ф. Греберу

[Бремен], 20 января [1839 г.]

Фрицу Греберу

ФЛОРИДА

I. Дух земли говорит:

Уж триста лет прошло с тех пор, когда

Они пришли с прибрежий океана,

Где бледнолицых были города.

Добычей сильных стали наши страны;

Тогда из моря поднял я кулак,

Посмеет ли ступить сюда нога тирана.

На нём росли леса, цветы и злак,

И бороздил глубокие долины

Моих индейцев мужественный шаг.

Предвечный бог на холмы и равнины

Благословенье лил, но вот пришли

На корабле заблудшем властелины.

Им был по нраву вид моей земли;

Как острова, они её забрали,

Народ же мой на рабство обрекли.

Былых межей они не признавали,

Квадрантом мне измерили ладонь

И чуждые в ней знаки начертали.

Во все концы проникли, как огонь, –

Один лишь палец не достался белым:

Кто жизнью дорожит, его не тронь!

На этот палец я движеньем смелым

Кольцо из краснокожих водрузил,

Свою защиту их доверив стрелам.

И если б враг кольцо разъединил,

А их щиты меня не защитили,

В кипящий вал тогда бы погрузил

Я руку, где враги так долго вместе жили.

II. Семинол говорит:

Не мир я возвещу своим собратьям,

Призыв мой – битва, лозунг мой – война!

И если взор ваш запылал проклятьем,

Как молнией зажжённая страна,

То словом солнце вы меня назвали

Заслуженно в былые времена!

Как на охоте вы подстерегали

Зверей невинных в рощах и полях

И стрелы в них несметные вонзали,

Так вас подстерегает белый враг.

Но пусть теперь покажут ваши стрелы,

Что вы – охотники ему на страх!

К нам завистью исполнен без предела,

Наш враг в одежды пёстрые одет,

Чтоб белое не показать нам тело.

Наш край был ими назван Пышноцвет

Затем, что пышно в нём произрастают

Цветы, – каких здесь красок только нет!

Но ныне все пусть пурпур надевают,

Что бледнолицых окропила кровь,

И сам фламинго ярче не пылает:

Пусть нашу ненависть узнают, не любовь!

Плохими были б мы для них рабами,

Так негры пусть им вспашут нашу новь!

Идите ж, белые, отныне сами

Себе вы обеспечили почёт:

За каждым деревом, за тростниками,

С своим колчаном Семинол вас ждёт!

III. Белый говорит:

Ну, что ж! Лицом к лицу, в последний раз,

Столкнуться я хочу с судьбой суровой

И встретить сталь холодным блеском глаз!

Свирепость рока для меня не нова,

Ты радость отравляла мне всегда;

Не для меня любви звучало слово!

Насмешкой сердце ранила мне та,

Кого любил я; помню, утешенья

В борьбе за вольность я искал тогда.

Германских юношей объединенье

Князьям и королям внушало страх,

За наш союз я отдал в искупленье

Семь лучших лет в железных кандалах.

На корабле меня потом услали,

Я буду вольным – но в чужих краях!

Уж манит брег! Но в налетевшем шквале

Разбит корабль, и в бешеный поток

Мои друзья и спутники упали.

Я укрепился между двух досок,

Впервые для меня блеснуло счастье,

Других же всех постиг печальный рок.

Конец ли зол? Увы, теперь во власти

У диких я, что, встретив на пути,

Меня влачат на смерть, в священной страсти.

В краю, где я мечтал свободы воздух пить,

Свободы дети мне готовят мщенье,

И братьев грех я должен искупить!

Но что за светлое плывёт виденье?

Распятье! Как влекут меня к себе

Черты священные, когда благословенья

Я жду, вверяясь гибельной судьбе!

Ко мне спасителя простёрты руки!

Я здесь ропщу, но, с духом тьмы в борьбе,

Не за меня ль сам бог был предан муке?

Вот тебе моя лепта для ближайшей вечеринки; я вижу, что она опять происходила у нас, и очень жалел, что не послал ничего. Теперь отвечаю на твоё письмо. – Ага! Почему ты не читаешь газеты? Ты бы тогда тотчас узнал, что в газете было помещено об этой истории, а что нет. Я не виноват, что ты срамишь себя. В газете были помещены лишь официальные отчёты сената, которые, конечно, другими быть не могут. Комедия с Плюмахером была, вероятно, очень интересна, я дважды писал по поводу этого, но он мне ни звуком не ответил. Что касается Йонгхауса и его любовной истории, то у меня с ним ещё будет особая беседа на эту тему. Вы, друзья, всегда ссылаетесь на «то и сё», мешающее вам писать; но скажи, разве ты не можешь со дня получения моего письма писать каждый день по полчаса? В три дня ты бы справился с письмом. Мне приходится писать целых пять штук, пишу я гораздо убористее, чем вы, и, однако, успеваю всё сделать в четыре-пять дней. Это же ужасно! Восемь дней я вам даю сроку, но на девятый день по получении моего письма вы должны отправить своё на почту. Иначе нельзя; если я и дал Вурму другие распоряжения, то теперь я их отменяю. Восемь дней срока я вам даю, в противном случае вступают в силу указанные Вурму наказания: никаких стихов и столь же долгое молчание.

Почтальон: Господин консул, письмо!

Консул Лёйпольд: Ага, хорошо.

Энгельс: Для меня ничего нет?

Почтальон: Нет, ничего.

Вот тебе гравюра на дереве в стиле народных книг, которая тебе ясно покажет, как я жду вас, т.е. ваших писем. Я думал, что ещё успею отослать сегодня (воскресенье, 20 января) письма. Но вот уже бьёт половина пятого, а почта сегодня уходит в пять, – снова ничего не вышло. Хорошо то, что я могу теперь спокойно написать вам письмо. За письмо Петеру Йонгхаусу я до сих пор не мог приняться.

Замечательно, что если мы сопоставим наших величайших поэтов, то окажется, что они дополняют друг друга всегда попарно: Клопшток и Лессинг, Гёте и Шиллер, Тик и Уланд. А теперь Рюккерт стоит совершенно одиноко, и вот интересно, обретёт он свою пару или так и умрёт. Похоже на то. Как поэта любви, его можно было бы сопоставить с Гейне, но, к сожалению, они в других отношениях так разнородны, что их никак нельзя соединить. Клопштока и Виланда можно сочетать хотя бы как противоположности, но у Рюккерта и Гейне нет ни малейшего подобия, они абсолютно различны. Берлинская группа «Молодой Германии»^{91} представляет недурную компанию! Они хотят преобразовать нашу эпоху в эпоху «состояний и тонких взаимоотношений», другими словами: мы пишем, что в голову взбредёт, и, чтобы заполнить страницы, мы изображаем несуществующие вещи, и это мы называем «состояниями»; или же мы перескакиваем с пятого на десятое, и это сходит под именем «тонких взаимоотношений». Этот Теодор Мундт марает, что ему в голову взбредёт, о мадемуазель Тальони, «танцующей Гёте», украшает себя тем, что нахватал у Гёте, Гейне, Рахили[103] и Штиглица, пишет забавнейшую ерунду о Беттине, но всё до того современно, до того современно, что у всякого щелкопёра или у какой-нибудь молодой, тщеславной, сластолюбивой дамы обязательно явится охота прочесть это. А Кюне, агент Мундта в Лейпциге, редактирует «Zeitung f?r die elegante Welt», и эта газета выглядит теперь, точно дама, напялившая на себя современное платье, хотя телосложение её создано для фижм, так что при каждом шаге её видна сквозь тесно прилегающую ткань очаровательная кривизна ног. Замечательно! А этот Генрих Лаубе! Парень без устали малюет характеры, которых не существует, пишет путевые новеллы, которые вовсе не являются таковыми, городит всякую чепуху. Это ужасно! Я не знаю, что будет с немецкой литературой. У нас три талантливых автора: Карл Бек, Фердинанд Фрейлиграт и Юлиус Мозен; третий, правда, еврей; в его «Агасфере» вечный жид бросает повсюду вызов христианству; Гуцков, среди прочих ещё наиболее разумный, порицает его за то, что Агасфер – ординарная натура, настоящий еврей-торгаш; Теодор Крейценах, тоже juif[104], яростно нападает на Гуцкова в «Zeitung f?r die elegante Welt», но Гуцков для него недосягаем. Этот Крейценах – заурядный писака, возносит Агасфера до небес, как раздавленного червя, и изрыгает хулу на Христа, как на самовластного гордого господа бога; конечно, говорит он, в народной книге Агасфер совсем ординарная фигура, но ведь и Фауст в ярмарочных балаганах зауряднейший колдун, что не помешало Гёте вложить в него «психологию нескольких веков». Последнее, ясно, имеет быть бессмыслицей (если не ошибаюсь, это чисто латинская конструкция), но меня это трогает только из-за народных книг. Конечно, если Теодор Крейценах ругает их, то они, видите ли, должны быть очень, очень плохими. Однако я осмеливаюсь заметить, что в народном Агасфере больше глубины и поэзии, чем во всём Теодоре Крейценахе вместе с его милой компанией.

Я работаю теперь над некоторыми эпиграммами; несколько уже готовых сообщаю тебе:

ЖУРНАЛЫ

1. «Телеграф»

^{92}

Сам ты себя скорописцем зовёшь, а тогда мудрено ли,

Что наполняет тебя наскоро писаный хлам.

2. «Утренний листок»

^{93}

Утром прочтёшь ты меня, а вечером вряд ли припомнишь,

Чистый ли был пред тобой иль напечатанный лист.

3. «Вечерняя газета»

^{94}

Если долго не спится тебе, то возьми меня в руки,

И благодетельным сном будешь ты сразу объят.

4. «Литературный листок»

^{95}

В литературном лесу листок этот – самый колючий,

Но до чего же он сух! Ветер сдувает его.

Ничего другого в голову не приходит, поэтому я вынужден на этом кончить. Придётся, как вижу теперь, здорово поторопиться, чтобы мне, бедняге, к завтрашнему дню управиться с письмами; сейчас у нас будут гости, а завтра много беготни и переписки, так что не бесполезно будет писать очень быстро.

Я читаю теперь четырёхтомный роман Дуллера «Император и папа». У Дуллера раздутая репутация, его виттельсбаховские романсы^{96}, из которых многие можно найти у Хюльштетта^{97}, ужасно плохи; он хотел подражать народной поэзии и стал вульгарным; его «Лойола» – отвратительная смесь всех хороших и дурных элементов исторического романа, приправленная скверным стилистическим соусом; его «Жизнь Граббе» – страшно неверна и одностороння; роман, который я сейчас читаю, уже лучше: отдельные характеры хороши, другие очерчены по меньшей мере недурно, отдельные ситуации схвачены довольно хорошо, а придуманные персонажи интересны. Но, судя по первому тому, у него совершенно отсутствует чувство меры в обрисовке второстепенных лиц и совсем нет новых, смелых взглядов на историю. Ему ничего не стоит убить в конце первого тома наилучше обрисованный им тип, и у него большое пристрастие к странным родам смерти: так, один герой умирает у него от ярости в тот самый момент, когда собирается вонзить кинжал в грудь своему врагу; сам этот враг стоит на кратере Этны, где он намерен отравиться, когда открывшаяся в горе трещина погребает его в потоке лавы. Описание этой сцены, а с ним и весь том, заканчивается следующими словами: «Волны океана сомкнулись над верхушкой солнечного диска». Очень пикантное, хотя по существу банальное и глупое заключение. Пусть оно также послужит и заключением моего письма. Addio, adieu, ? dios, a deos[105].

Твой Фридрих Энгельс