Энгельс – Ф. Греберу

Энгельс – Ф. Греберу

Бремен, 22 февраля 1841 г.

Ваше высокопреподобие in spe

имели милость, habuerunt gratiam писать мне mihi scribendi sc. literas. Multum gaudeo, tibi adjuvasse ad gratificationem triginta thalerorum, speroque te ista gratificatione usum esse ad bibendum in sanitatem meam. ?????, ????? ??? ?????????????, ????? ??????????????, ????????? ??????????, ?????? ??? ??? ????????? ?????, ???????? ??? ?????????!;!;!;

<текст на иврите>[172] витал над Ф. Гребером, когда он сотворил невозможное и доказал, что дважды два – пять. О, ты, великий охотник за страусами[173], заклинаю тебя во имя всей ортодоксии разрушить всё проклятое страусово гнездо и своим копьём святого Георгия проткнуть все, наполовину высиженные, страусовы яйца! Выезжай в пустыню пантеизма, мужественный драконоубийца, борись с Лео rugiens[174] Руге, рыщущим и ищущим, кого поглотить, истреби проклятое страусово отродье и воздвигни знамя креста на Синае спекулятивной теологии! Позволь умолить тебя, смотри, верующие уже пять лет ожидают того, кто раздавит главу страусова змия; они выбивались из сил, бросали в него каменьями, грязью, даже навозом, но всё выше вздымается его налитый ядом гребень; раз ты так легко всё опровергаешь, что все прекрасные сооружения разваливаются сами собой, то соберись с силами и опровергни «Жизнь Иисуса» и первый том «Догматики»; ведь опасность становится всё более грозной, «Жизнь Иисуса» уже выдержала больше изданий, чем все писания Хенгстенберга и Толука вместе взятые, и уже становится правилом изгонять из литературы всякого, кто не штраусианец. А «Hallische Jahrb?cher» – самый распространённый журнал северной Германии, настолько распространённый, что его прусское величество, при всём своём желании, не может запретить его. Запрещение «Hallische Jahrb?cher», говорящих ему каждодневно величайшие дерзости, превратило бы сразу миллион пруссаков, всё ещё не знающих, как судить о нём, в его врагов. И медлить вам больше нельзя, ибо иначе мы, несмотря на благочестивое настроение короля прусского, осудим вас на вечное молчание. Вообще, вам не мешает набраться немножко больше мужества, чтобы потасовка пошла как следует. Но вы пишете так спокойно и чинно, точно акции ортодоксального христианства котируются на сто процентов выше паритета, точно поток философии течёт так же спокойно и чинно между своих церковных плотин, как во времена схоластики, точно между луной догматики и солнцем истины не втиснулась бесстыдная земля, вызвав страшное лунное затмение. Разве вы не замечаете, что по лесам проносится вихрь, опрокидывая все засохшие деревья, что вместо старого, сданного ad acta[175] дьявола восстал дьявол критически-спекулятивный, насчитывающий уже массу приверженцев? Мы что ни день заносчиво и насмешливо вызываем вас на бой; неужели же мы так и не проймём вашей толстой кожи – правда, за 1800 лет она стала старой и немного похожей на дублёную шкуру – и не заставим вас сесть на боевого коня? Но все ваши Неандеры, Толуки, Ницши, Блеки, Эрдманы и как их ещё там зовут – всё это мягкий, чувствительный народ, шпага имела бы на них самый смешной вид; они все так осторожны и флегматичны, так боятся скандала, что с ними ничего не поделаешь. У Хенгстенберга и Лео имеется хоть мужество, но Хенгстенберга так часто выбрасывали из седла, что он совершенно небоеспособен, а у Лео, при последней его драке с гегелингами, выдрали всю бороду, так что ему теперь неприлично показываться на людях. Впрочем, Штраус вовсе не посрамлён, ибо если несколько лет назад он ещё думал, что «Жизнью Иисуса» он не наносит никакого ущерба церковному учению, то он, конечно, мог ничем не поступаясь, читать «Систему ортодоксальной теологии», подобно тому как иной ортодокс читает «Систему гегелевской философии»; но если он, как показывает «Жизнь Иисуса», действительно думал, что догматика не потерпит урона от его взглядов, то всякий знал уже заранее, что он расстанется с подобными идеями очень скоро – как только он серьёзно займётся догматикой. В своей «Догматике» он ведь прямо и говорит, что он думает о церковном учении. Во всяком случае, хорошо, что он поселился в Берлине; там он на своём месте и может словом и пером сделать больше, чем в Штутгарте.

Утверждение, что как поэт я обанкротился, оспаривается многими, и, кроме того, Фрейлиграт не поместил моих стихов не из поэтических соображений, а из-за их направления и из-за недостатка места. Во-первых, он вовсе не либерален, а, во-вторых, они прибыли слишком поздно; в-третьих, было так мало свободного места, что из стихотворений, предназначавшихся для последних листов, пришлось выбросить ценные вещи. Впрочем, «Рейнская песня» Н. Беккера – довольно ординарная вещь и уже настолько непопулярна, что её больше не решаются хвалить ни в одном журнале. Совершенно иного рода песня «Рейн» Р.Э. Пруца. И другие стихотворения Беккера также гораздо лучше. Речь, произнесённая им во время факельного шествия, самая путаная вещь, которую я когда-либо слышал. За знаки почести со стороны королей – благодарю покорно. К чему всё это? Орден, золотая табакерка, почётный кубок от короля – это в наше время скорее позор, чем почесть. Мы все благодарим покорно за такого рода вещи и, слава богу, застрахованы от них: с тех пор, как я поместил в «Telegraph» свою статью об Э.М. Арндте[176], даже сумасшедшему баварскому королю не придёт в голову нацепить мне подобный дурацкий бубенчик или же приложить печать раболепия на спину. Теперь чем человек подлее, подобострастнее, раболепнее, тем больше он получает орденов.

Я теперь яростно фехтую и смогу в скором времени зарубить всех вас. За последний месяц у меня здесь были две дуэли; первый противник взял назад оскорбительные слова («глупый мальчишка»), которые он проворчал мне после того, как я дал ему пощёчину, и пощёчина остаётся ещё не отомщённой; со вторым я дрался вчера и сделал ему знатную насечку на лбу, ровнёхонько сверху вниз, великолепную приму.

Farewell!

Твой Ф. Энгельс