Энгельс – В. Греберу
Энгельс – В. Греберу
[Бремен, около 28 апреля] – 30 апреля [1839 г.]
Guglielmo carissimo! ??? ??? ????????? ?????? ?? ???? ??? ??????, ??? ??? ??? ?? ???? ?? ????? ????. ?? ?? ??????????? ??? ????? ??????????, ??? ??? ????? ?????? ?? ??????? ????????? ? ?????????? ? ???????????. – ????? ??? ????? ?? ????, ?? ?????? ???????? ?? ???? ??? ???? ??????????[123].
Раз ты не хочешь критиковать «Св. Ханора», «Флориду» и «Бурю», то не заслуживаешь ни одного стиха; уверение в debilitatis ingenii abhorret ab usata tua veriloquentia. Meam quidem mentem ad juvenilem Germaniam se inclinare, haud nocebit libertati; haec enim classis scriptorum non est, ut schola romantica, demagogia, et cett., societas clausa, sed ideas saeculi nostri, emancipationem judaeorum servorumque, constitutionalismum generalem aliasque bonas ideas in succum et sanguinem populi Teutonici intrare volunt tentantque. Quae quum ideae haud procul sint a directione animi mei, cur me separare? Non enim est, quod tu dicis: подчиниться какому-нибудь направлению, sed: примкнуть; sequitor a continuation in my room, and in writing a polyglottic letter, I will take now the English language, ma no, il mio bello Italiano, dolce e soave, come il zefiro, con parole, somiglianti alle flori del pi? bel giardino, у el Espa?ol, lingua como el viento en los ?rboles, e о Portuguez, como as olas da mar em riba de flores e prados, et le Fran?ais, comme le murmure v?te d’un font, tr?s amusant, en de hollandsche taal, gelijk den damp uijt eener pijp Tobak, zeer gemoedlijk[124]; но наш дорогой немецкий – это всё вместе взятое:
Волнам морским подобен язык полнозвучный Гомера,
Мечет скалу за скалой Эсхил с вершины в долину,
Рима язык – речь могучего Цезаря перед войсками;
Смело хватает он камни – слова, из которых возводит,
Пласт над пластом громоздя, ряды циклопических зданий.
Младший язык италийцев, отмеченный прелестью нежной,
В самый роскошный из южных садов переносит поэта,
Где Петрарка цветы собирал, где блуждал Ариосто.
А испанский язык! Ты слышишь, как ветер могучий
Гордо царит в густолиственной дуба вершине, откуда
Чудные старые песни шумят нам навстречу, а грозди
Лоз, обвивающих ствол, качаются в сени зелёной.
Тихий прибой к берегам цветущим – язык португальский:
Слышны в нём стоны наяд, уносимые лёгким зефиром.
Франков язык, словно звонкий ручей, бежит торопливо,
Неугомонной волною камень шлифуя упрямый.
Англии старый язык – это памятник витязей мощный,
Ветрами всеми обвеянный, дикой травою обросший;
Буря, вопя и свистя, повалить его тщетно стремится.
Но немецкий язык звучит, как прибой громогласный
На коралловый брег острова с климатом чудным.
Там раздаётся кипение волн неуёмных Гомера,
Там пробуждают эхо гигантские скалы Эсхила,
Там ты громады найдёшь циклопических зданий и там же
Средь благовонных садов цветы благороднейших видов.
Там гармонично шумят вершины тенистых деревьев,
Тихо там стонет наяда, потоком шлифуются камни,
И подымаются к небу постройки витязей древних.
Это – немецкий язык, вечный и славой повитый.
Эти гекзаметры я написал экспромтом; пусть они сделают для тебя более понятной ту ерунду на предыдущей странице, из которой они произошли. Только суди их, как экспромт.
29 апреля. Продолжая последовательно своё письмо, устанавливаю, что сегодня чудесная погода, так что, вероятно, вы – posito caso aequalitatis temporalis[125] – сегодня вполне законно прогуляли все лекции. Я хотел бы быть с вами. – Я уже, быть может, писал вам, что я, под именем Теодора Гильдебранда, подшутил над «Bremer Stadtbote», теперь я с ним распрощался следующим посланием:
Послушай, «Вестник», не сердясь, о том,
Как над тобой я долго издевался;
Тебе моя насмешка поделом,
Ведь в дурнях ты, дружище, оказался.
Сгустились тучи над тобой кругом
С тех пор, как вестником служить ты взялся;
Тебя я то и дело принуждал
То пережёвывать, что сам же ты сказал.
Всегда, когда нужны мне были темы,
Я брал их у тебя, мой дорогой,
И делал из твоих речей поэмы,
В которых издевался над тобой;
Лиши их рифм, откинь размеров схемы, –
И сразу в них узнаешь облик свой.
Теперь кляни, коль гневом обуян ты,
Всегда готового к услугам Гильдебранда.
Ты бы тоже начал понемногу пописывать в стихах или в прозе, а потом послал бы в «Berliner Conversationsblatt», если он ещё существует, или в «Gesellschafter». Впоследствии ты пойдёшь дальше, станешь писать повести, которые будешь помещать сначала в журнале, а затем отдельно, приобретёшь имя, прослывёшь умным, остроумным рассказчиком. Я снова вижу вас: Хёйзера – великим композитором, Вурма – пишущим глубокомысленные исследования о Гёте и духовном развитии нашего времени, Фриц становится знаменитым проповедником, Йонгхаус сочиняет религиозные поэмы, ты пишешь остроумные повести и критические статьи, а я – становлюсь городским поэтом Бармена, заместителем – обиженной (в Клеве) памяти – лейтенанта Симонса. – Есть у меня ещё стихотворение для тебя – песня, предназначенная для журнала «Musenalmanach», но у меня нет охоты ещё раз переписывать её. Может быть, я напишу ещё одну. Сегодня (30 апреля) я сидел по случаю чудесной погоды от семи до половины девятого в саду, курил и читал «Лузиады»{103}, пока не наступило время идти в контору. Нигде не читается так хорошо, как в саду, в ясное весеннее утро, с трубкой во рту, под солнечными лучами, которые греют тебе спину. Сегодня в обед я буду продолжать это занятие со старонемецким Тристаном и его милыми рассуждениями о любви, сегодня вечером пойду в магистратский погреб, где наш господин пастор угощает рейнвейном, который выдан ему в служебном порядке новым бургомистром. В такую необычайную погоду у меня всегда бесконечная тоска по Рейну и его виноградникам, но что тут поделаешь? В лучшем случае – несколько строф. Я готов пари держать, что В. Бланк написал вам, что [я] – автор статей в «Telegraph», и поэтому вы так ругали их.
Действие происходит в Бармене. Что это такое – ты можешь догадаться.
Только что получил письмо от В. Бланка, где он пишет мне, что статья вызвала страшный шум в Эльберфельде; д-р Рункель ругает её в «Elberfelder Zeitung» и упрекает меня в неправдивости; я предложу ему указать хоть на одну неточность в моей статье – он этого не сумеет сделать, так как всё приводимое в ней основано на фактах, полученных мной от очевидцев. Бланк прислал мне этот номер газеты, который я тотчас же переправил Гуцкову с просьбой впредь держать моё имя втайне. Круммахер заявил недавно в своей проповеди, что земля неподвижна и солнце вращается вокруг неё, и этот субъект осмеливается 21 апреля 1839 года громогласно заявлять подобные вещи, утверждая в то же время, что пиетизм не возвращает мир к средневековью! Позор! Этого субъекта надо прогнать, не то он станет когда-нибудь папой, прежде чем ты успеешь оглянуться, но после этого его поразит гром. Dios lo sabe, бог его знает, что ещё станет с Вупперталем. Adios. Ожидающий твоего скорого письма, а в противном случае отказывающийся впредь посылать тебе свои стихи.
Фридрих Энгельс