8.9. Значение предательства в гибели социализма

Тот, кто хотя бы немного знаком с историей, разумеется, знает, что при любых коренных переменах в обществе, связанных с переходом политической власти от одного класса к другому или с борьбой за власть между различными фракциями, предательство и подкуп играли немаловажную роль. При выборе папы римского результат зачастую предопределялся величиной взятки, а отнюдь не благочестием кандидата. Огромные суммы раздавались и при избрании королём Польши Августа Сильного.

Имена знаменитых предателей вновь и вновь появляются в исторической литературе, в некоторых случаях они даже вошли в пословицы. «И ты, Брут?» — говорят, крикнул Цезарь при своём убийстве, и с тех пор имя Брута символизирует предателя. Ещё один известный пример — французский министр полиции Фуше, переметнувшийся от буржуазной революции на сторону реакционной реставрации. Отказ вождей социал-демократических партий от принципов «Базельского манифеста» и переход на позиции «защиты отечества» в империалистической войне — пример массового предательства социализма, в результате чего социал-демократия переродилась в «буржуазную рабочую партию», согласную вечно мириться с существованием капитализма и стремящуюся лишь к малым социальным улучшениям на фоне якобы классово нейтральной политической демократии.

Было бы удивительно, если при подготовке контрреволюции с целью ликвидации социализма и восстановления капитализма дело обстояло бы иначе. Разумеется, и при этом наблюдались случаи предательства и ренегатства, беззастенчивого лицемерия, жажды власти и эгоистического стяжательства, — причём в немалых количествах. Пышным цветом цвели всевозможные отрицательные черты характера, особенно проявляющиеся в периоды общественного распада и резких перемен.

Нет ничего удивительного в том, что то же происходило и при распаде социалистического общества в Советском Союзе. Однако распространённое мнение о том, будто бы социализм погиб исключительно по вине предательства и деятельности ренегатов, неверно и совершенно не годится для объяснения этого исторического события. Для наивных умов подобного рода предположение, разумеется, обладает определённой привлекательностью, поскольку позволяет не только на пальцах объяснить непонятный процесс, но и поименовать виновных, направив на них свой гнев. Лосурдо совершенно прав, считая категорию «предательство» в качестве объяснения каких бы то ни было исторических событий догматической формулой, находящей применение всюду, однако блистающей главным образом своей пустотой.

Конечно, допустимо предположить, что в распадающемся советском обществе встречались и всякого рода предательства и предатели, поскольку, во-первых, оно происходило из крайне отсталого русского капиталистического общества и потому было отягощено родимыми пятнами, среди которых не самыми малыми оказались культурные и моральные. А во-вторых, ко всему прочему, это ещё незаконченное социалистическое общество оказалось изуродовано отклонениями и деформациями, возникшими вследствие «сталинизма». Как уже было сказано выше, в этом немаловажную роль сыграла соответствующая общественная психология с умонастроениями, особым образом сформированными сталинистской практикой.

Не имевшее теоретической основы и слабо укоренившееся «социалистическое сознание» значительной части советского населения столь же быстро распадалось, сколь быстро нарастала готовность искать духовной поддержки в «демократических» лозунгах и в религиозных символах веры. То, что множество людей переменчиво, словно ветер — видимо, явление всеобщее при различных социально-политических обстоятельствах. Однако сомнительно, что столь быстрое изменение мировоззрения, произошедшее при подобных обстоятельствах, можно походя заклеймить предательством. Но тогда что же в таком случае понимать под «предательством»?

Говорят, что у предательства много лиц, и под этим, разумеется, подразумевают не только личностей, ставших предателями, но и различные способы предательства. Уже само слово «предательство» по своему смыслу не столь просто, как может показаться. Оно происходит от слова «передавать»[352]. Возьмём известный пример, когда полковник Редль из генерального штаба австрийской армии за вознаграждение передал русскому генеральному штабу интересовавшие того сведения, а именно: австрийские оперативные планы на случай войны — это была передача военных секретов, что считалось государственной изменой.

Если государственный чиновник, работающий в правительстве, тайком передаёт «строго конфиденциальные» сведения о намерениях и планах своего правительства в прессу, которая их публикует, то и это считается формой предательства и в отдельных случаях подлежит наказанию. Однако разве при демократии публика не имеет права быть информированной о планах правительства? Можно ли обвинить в «государственной измене» журналистов, информировавших её об этом, раз этого не сделало само государство, как в 1962 г. произошло с Рудольфом Аугштейном, издателем «Шпигеля»? А как насчёт того случая, когда высокопоставленный сотрудник агрессивного блока НАТО намеренно проник в аппарат альянса для получения и передачи органам обороны социалистических стран сведений о планах нападения, поскольку такая информация чрезвычайно важна для обеспечения мира? Был ли в этом случае Райнер Рупп предателем, несмотря на то, что он предотвратил Третью мировую войну? Что насчёт Ассанжа и Сноудена[353], а вместе с ними и других whistleblowers [информаторов], сослуживших большую службу человечеству публикацией материалов, разоблачающих преступную политику империалистических держав?

Если сейчас мы поставим проблему предательства в более узкие политические или идеологические рамки (в особенности в рамки теоретико-мировоззренческие), то дело станет ещё сложнее. Возьмём известный пример: когда в 1917 г. Центральный Комитет большевиков принял решение в ближайшее время захватить власть при помощи вооружённого восстания, поскольку, по их оценке, для этого созрели все условия, два члена ЦК — Зиновьев и Каменев — проголосовали против этого; они были убеждены, что условий для успешного восстания нет, а следовательно, оно провалится, и его подавление крайне сильно повредит будущему революции и революционного движения.

Было ли это в тот момент предательством? Нет, это было их право защищать мнение, отличное от мнения большинства, поскольку они были уверены в справедливости своих доводов. Если бы всякое расхождение мнений в партии и в других организациях объявлялось предательством, то каждый мог бы обвинить другого в отступничестве, и тогда представители мнения большинства постоянно обвиняли бы сторонников мнения меньшинства в измене и исключали бы их из партии, или даже подвергали бы преследованиям и наказаниям, как это впоследствии делал Сталин.

Однако когда Каменев и Зиновьев не только взялись защищать своё мнение в партии, но и опубликовали его, сообщив таким образом реакции о том, что в ближайшие дни произойдёт вооружённое восстание, то это однозначно было актом предательства, поскольку в итоге контрреволюция получила сведения, дающие ей возможность разгромить революцию. Поэтому-то Ленин не только возмутился «предательством штрейкбрехеров», но и потребовал их исключения из партии, несмотря на то, что оба являлись его ближайшими соратниками, с которыми он поддерживал дружеские отношения. Однако после того, как восстание прошло успешно и власть была завоёвана, Ленин изменил своё отношение к обоим, вновь предоставив им высшие посты в партийном руководстве и в новом государстве. Не было ли это непоследовательностью? Или же ленинское осуждение их поведения было слишком поспешным, и таким образом он старался загладить его?

Разумеется, здесь есть противоречие, но, по-видимому, речь идёт не о противопоставлении предательства и не-предательства, а о проблеме объективного и субъективного предательства. Есть ли между ними различие? Разве измена перестаёт быть изменой, объективна она или субъективна?

Я думаю, что это различие немаловажно, и в особенности во всех тех областях, в которых речь не идёт о наказуемом деянии, вроде государственной измены или предательства на войне. Во всех остальных сферах общественной жизни понятие предательства можно осмысленно использовать лишь как моральную, а не правовую категорию. А из этого вытекают определённые следствия, имеющие значение для выработки отношения к предательству и предателям.

Если речь идёт о моральном проступке, тогда необходимо учитывать и то, что поступок (поведение), подвергающийся моральной оценке, является противоречивым единством объективного и субъективного. Тот, кто ведёт себя определённым образом или же совершает некоторый поступок, тем самым следует субъективному намерению, он исходит из своей субъективной оценки объективных условий и последствий своего действия, а так же из своего опыта и знаний, то есть в целом своего положения как субъекта. Однако решающие условия его действия объективны, а поведение и поступок всегда имеют объективные последствия и результаты — совершенно независимо от того, были они субъективно желаемы или нет. Поэтому лучше воздержаться от обвинений в предательстве в абсолютном смысле, а вместо этого проводить чёткое различие между предательством объективным и субъективным.

Своей публикацией в публичной прессе Каменев и Зиновьев совершили объективное предательство интересов революции. Совершённый ими поступок мог привести к её поражению. Однако это не было субъективным предательством, поскольку их главным мотивом была озабоченность тем, что восстание, по их мнению, могло привести к затяжному поражению революционного движения. Субъективные мотив и намерение столкнулись здесь с объективной ситуацией и с объективно возможными последствиями. Ленин, очевидно, видел это различие между объективным и субъективным предательством, и потому, после успешного восстания, он изменил своё отношение к Зиновьеву и Каменеву.

Мы могли бы ещё ярче пояснить это различие, рассмотрев в качестве примера отказ подписать мирный договор между империалистической Германией и молодой советской властью в 1918 г. Этой позиции придерживались Бухарин и «левые коммунисты». Их поведение объективно стало предательством русской революции, поскольку их требование вести «революционную войну» против германской армии было иллюзорным и — можно утверждать с абсолютной уверенностью — привело бы к гибели советской власти. Однако по своим субъективным намерениям это было отчаянной и бесперспективной борьбой за «мировую революцию», которую они ставили выше русской революции, поскольку были готовы пожертвовать ею ради мировой — и именно поэтому это не было субъективным предательством революции.

Видимо, Ленин также размышлял над этим вопросом, в связи с чем он тоже проводил различие между разными видами предательства и этим различием определял отношение к соответствующим «предателям». К примеру, он писал:

«В личном смысле разница между предателем по слабости и предателем по умыслу и расчету очень велика; в политическом отношении этой разницы нет, ибо политика — это фактическая судьба миллионов людей, а эта судьба не меняется от того, преданы ли миллионы рабочих и бедных крестьян предателями по слабости или предателями из корысти»[354].

Различие между объективным и субъективным предательством, на мой взгляд, можно рассматривать и тогда, когда мы обсуждаем вопрос, погибли ли Советский Союз и социализм из-за предательства значительной части его вождей. «Кто предал СССР?» — спрашивает Егор Лигачёв в своих воспоминаниях, в конце концов останавливаясь главным образом на двух личностях: Горбачёве и Ельцине; конечно, следовало бы назвать ещё и Яковлева, Шеварднадзе и многих других. Рыжков даже считает, что Горбачёв и Ельцин, словно «пятая колонна» империализма, намеренно работали на разрушение Советского Союза.

Но разве предательство отдельных личностей может объяснить гибель социализма? Так этим фигурам приписываются исторические сила и влияние, делающие из них «сверхлюдей». Даже величайшие правители, военачальники или политики никогда не имели в своём распоряжении столько сил, чтобы умудриться сыграть всемирно-историческую роль вопреки всем объективным факторам. Кроме того, это с необходимостью повлекло бы за собой то теоретическое следствие, что мораль и этика должны считаться решающими движущими факторами истории, а историческое развитие — преимущественно зависящим от моральных качеств определённых людей.

Однако из всех этих соображений отнюдь не следует, что с этих личностей можно снять обвинение в предательстве. Отсюда следует лишь то, что не нужно преувеличивать роль и масштабы влияния этого предательства, поскольку так создаются легенды и теории заговора, не основанные на фактах и превращающие историю в тайну.

При объяснении причин гибели Советского Союза и правда широко распространена версия, будто бы Горбачёв являлся подкупленным агентом американского империализма, намеренно завербованным, чтобы по достижении высших постов разрушить Советский Союз изнутри. Её рассказывал мне убеждённый социалист, обладающий познаниями в марксизме, уверовавший в неё на основе неких серьёзных указаний.

При построении таких догадок определённую роль играет утверждение, распространяемое некоторыми СМИ, будто бы Горбачёв сам в ходе публичного выступления заявил, что с самого начала его целью было уничтожение коммунизма. Однако этому нет фактических доказательств. Сам Горбачёв реагировал на это так:

«В газете „Советская Россия“ однажды появилась статья, в которой утверждалось, будто в одной из моих речей за рубежом я сказал, что Раиса и я ещё в нашей молодости намеревались взорвать Коммунистическую партию изнутри. Совершенная чушь. Это ложь, одна из многих фальшивок, которые распространяли мои противники в те годы».

Мне не удалось найти подтверждений тому, что Горбачёв выступал с подобной речью. Считаю это утверждение бессмыслицей и клеветой. Однако это вовсе не означает, что в конце перестройки Горбачёв не стал предателем социализма. Но и в этом случае он не сознательно принял на себя роль изменника, а вольно или невольно оказался в этой роли в результате развития своего политического курса в ходе перестройки. Как это могло произойти?

Чтобы понять это, нам нужно ещё глубже заняться биографией Горбачёва. Не станем отрицать, что при ретроспективном взгляде она, возможно, содержит некоторые эпизоды, по-видимому, подпитывающие подобные теории заговора: каким образом провинциальный функционер средней руки, каких в Советском Союзе были десятки тысяч, столь быстро попал в Москву и в центральное руководство? Разве это не необычно? Да, несколько удивляет то, какие иногда могут происходить случайности, однако в этом не сыграли роли ни провидение, ни планы империалистических секретных служб.

Руководитель КГБ Юрий Андропов, член Политбюро, случайно оказался в северокавказском Ставрополье, приехав на лечение — случайно, так как с тем же успехом он мог выбрать и другой курорт в Крыму или где-нибудь ещё. Там второму секретарю крайкома партии Михаилу Горбачёву, согласно регламенту при подобных случаях, было поручено позаботиться об Андропове. Тот факт, что это поручение было спущено второму секретарю, случайностью не был, а вот что оказалось случайным, так это то, что его фамилия была Горбачёв. Андропов непреднамеренно познакомился с этим интеллигентным, начитанным партийным работником с хорошо подвешенным языком, который задумывался и беседовал с ним о многих проблемах. Андропов, конечно, позднее посодействовал тому, что Горбачёв стал первым секретарём крайкома. Первые секретари областей всегда назначались генеральным секретарём, причём обязательно с ведома и согласия председателя КГБ. После смерти Суслова Брежнев ввёл Андропова в партийный аппарат, поручив руководство секретариатом, в результате чего тот фактически стал заместителем генерального секретаря. Было совершенно нормально, что Андропов, как только представилась возможность, для усиления своих позиций привёл Горбачёва в Москву и в ЦК. Поскольку из-за ранней смерти ещё молодого члена Политбюро Куликова — он умер в возрасте 60 лет — освободился пост секретаря ЦК по сельскому хозяйству, Андропов выдвинул кандидатуру Горбачёва, который к тому времени уже приобрёл определённую репутацию своей сельскохозяйственной политикой в Ставрополье.

Андропов был знаком с истинным положением дел в стране и обществе лучше, чем кто-либо другой, ведь в течение пятнадцати лет он был руководителем секретной службы. Он понимал, что после ухода уже давно тяжело больного Брежнева ему срочно потребуются более молодые и способные силы для собственной поддержки и наведения порядка, поскольку он не надеялся, что сможет провести необходимые реформы со старой группой Брежнева в Политбюро. Поэтому было совершенно нормально и объяснимо, что для обеспечения поддержки он переместил этого функционера из провинции в Москву. Где же ещё он мог найти способных и незапятнанных сотрудников, если не вне Кремля?

После того как Горбачёв достиг руководящих вершин, при прежнем составе Политбюро рано или поздно должен был возникнуть шанс дальнейшего продвижения, если только он будет вести себя сообразно обстоятельствам, тем более что Андропов в деталях проинструктировал его о том, что для этого потребуется. В благоприятных условиях, которые, учитывая возраст старейших членов Политбюро, должны были рано или поздно наступить, было вовсе не исключено, что Горбачёв сумеет достичь даже поста генерального секретаря ЦК. Для этого не нужен был долгосрочный план заговора иностранных секретных служб. Андропов в ноябре 1982 г. стал генеральным секретарём, а через 14 месяцев скончался по причине болезни. Его преемником стал столь же больной Черненко, хотя он уже был не в силах вести заседания Политбюро. По этой причине он поручил более молодому и деятельному Горбачёву подменять его, когда по болезни он не сможет работать. Так несколько раз сошлись звёзды — как сочетания случайных обстоятельств. Усматривать в этом план заговора абсурдно — такие заключения основываются на незнакомстве с реальными событиями.

Разумеется, всего лишь красивой легендой является и то, о чём Горбачёв рассказывает в своей автобиографии: будто бы он безо всякой протекции добился восхождения по карьерной лестнице. Видимо, он никогда не страдал от избытка скромности. К примеру, он довольно рано утвердился во мнении, что успешная работа в комсомоле обеспечит его правом карьерного роста.

«Я посвятил семь лет молодёжной политике и при этом многому научился. Тот, кто смог продвинуться в этой области, достичь чего-то, добиться успеха, имеет право делать карьеру и в большой политике. В течение следующих восьми лет я работал на различных постах в партии. Это, несомненно, был незаменимый опыт, окончательно предопределивший горизонт моей карьеры»[355].

Горбачёв изучал право в московском университете; один из моих московских друзей был его однокурсником. Он считал, что Горбачёв уже тогда выделялся из массы студентов — я не могу судить, не было ли это аберрацией памяти. Однако я знаю, насколько глубоким (вернее сказать поверхностным) было в ту пору обязательное для студентов всех специальностей изучение в университете основ марксизма-ленинизма. Базис и тематические границы задавал «Краткий курс истории ВКП(б)», включавший обзор марксистской философии «О диалектическом и историческом материализме». Лекции на эти темы следовали сталинским догмам и чаще всего не вызывали большого энтузиазма. Они были обязательной повинностью, которую должен был исполнить каждый студент. В голове от них обычно оставалось довольно поверхностное знание искажённого и вульгаризованного марксизма сталинского розлива, по большей части состоявшего из схематических формулировок и лозунгов, и в то же время связанного с фальсифицированным взглядом на историю КПСС и Советского Союза. При этом не происходило глубокого изучения важнейших произведений Маркса, Энгельса и Ленина — для этого нужно было больше интереса, а также гораздо больше времени, чем большинство студентов отнюдь не располагало (если только они не изучали философию в качестве основного предмета).

Нет причин полагать, что студент-юрист был исключением. То, что Горбачёв рассказывает об этом в своей автобиографии и мерило, с которым он подходит к оценке марксистской теории, вызывает большие сомнения в том, что он всерьёз занимался изучением наследия Маркса и Ленина. Так, мы узнаём из его автобиографии:

«Ленин был фанатичным марксистом, к тому же по-русски, то есть ещё более фанатичным. Ленинизм — это уже исправление первоначального марксизма, поскольку исходный, ранний Маркс с его антропологическими исканиями был забыт».

Мягко говоря, это не свидетельствует о больших познаниях в этой области, а «антропологические искания» Маркса, вероятно, берут начало лишь из более позднего времени «нового мышления», когда Горбачёв, вдохновлённый Фроловым, открыл для себя общечеловеческие ценности. Ранние произведения Маркса в то время даже не имели права появиться в собрании его сочинений, и то, что их открыл именно студент юридического факультета, более чем невероятно.

Даже если предположить, что молодой Горбачёв, будучи комсомольским и позднее партийным работником, изучал марксизм в большем объёме, то вряд ли он попытался выйти за горизонт догматического сталинского марксизма-ленинизма. Историю КПСС он, как и все молодые люди, знал исключительно по сфабрикованному изложению Сталина и его придворных историков; имена Троцкого, Зиновьева, Каменева, Бухарина появлялись там лишь в качестве осуждённых предателей и врагов социализма, и одно только желание прочесть любую их работу считалось «троцкистской деятельностью», независимо от того, что литература была попросту недоступна. Тот, кто всё же пытался как-то её найти, оказывался в рядах подозрительных личностей и должен был вскоре ожидать обвинения в «троцкистских» поползновениях, что испытал на себе и молодой Лигачёв в 1949 г.

В такой идеологической обстановке Горбачёв и воспитывался в функционера КПСС. Однако то, что он нам сообщает на этот счёт — не искренний рассказ, а скорее попытка представить прошлое в как можно более чёрном свете — например, когда он пишет:

«Учебный процесс, казалось, был нацелен на то, чтобы с первых недель занятий сковать молодые умы, вбить в них набор непререкаемых истин, уберечь от искушения самостоятельно мыслить, анализировать, сопоставлять. Идеологические тиски в той или иной мере давали о себе знать и на лекциях, семинарах, в диспутах на студенческих вечерах»[356].

Но если студент в то время чувствовал и воспринимал это таким образом, то автор не объясняет читателю, почему же тогда он в 1952 году стал членом КПСС и почему в другом месте утверждал, что «интеллектуальный уровень университета оградил меня от переоценки своих сил и самоуверенности».

Его попытка нивелировать это следующим заявлением звучит не слишком убедительно:

«Я погрешил бы перед истиной, если бы стал утверждать, что массированная идеологическая обработка, которой подвергались питомцы университета, не затрагивала нашего сознания. Мы были детьми своего времени».

Разумеется, это верно, но в таком случае было бы более поучительно и искренне рассказать, как именно тогда мыслили дети времени в университете, вместо того, чтобы создавать впечатление, будто они уже были кем-то вроде «диссидентов» или «ревизионистов». Это, к сожалению, заставляет заподозрить, что Горбачёв пытается спроецировать свои позднейшие взгляды на свою раннюю молодость и таким образом идеологически подпитать легенду о своём совершенно самостоятельном восхождении.

По своему практическому опыту в Ставрополе, а тем более в Москве, он, скорее всего, осознавал необходимость коренных преобразований для вывода советского общества из застоя и начинавшегося кризиса, и в этом он, несомненно, отличался от старых членов Политбюро. На мой взгляд, не может быть сомнений в том, что Горбачёв был искренним коммунистом, по собственному убеждению подступившимся к решению столь трудной задачи, став генеральным секретарём.

У Лигачёва, более старшего и более опытного партийного функционера, также приведённого Андроповым в Москву в качестве усиления, сложилось о Горбачёве именно такое впечатление, и он был готов бороться за преобразования вместе с ним, о чём он упоминал в своих воспоминаниях.

Первые два года перестройки дают мало поводов для предположений, будто Горбачёв руководствовался другими намерениями, кроме как вывести советское общество из застоя путём реформ, укрепить его и сделать способным к развитию.

Дилемма его перестроечной политики состояла в том, что он не проводил для этого продуманной, теоретически обоснованной реалистической линии, которой надо было следовать целенаправленно и систематически. Главным пороком явилось то, что политический стиль перестройки не ушёл от царившего субъективизма и волюнтаризма, что стало следствием абсолютного превалирования политики и идеологии и прошло через всю историю КПСС и Советского Союза. Горбачёв не мог освободиться от этой догмы, поскольку это вынудило бы его подвергнуть сомнению главный принцип построения советской модели социализма. В ходе перестройки это раз за разом ставило его перед новыми затруднениями, вынуждавшими его колебаться и уступать один социалистический принцип за другим. Несмотря на все благие намерения, своими колебаниями, своей неуверенностью и своим отсутствием решительности он загнал себя в положение человека, увлекаемого потоком событий, поскольку сам он не знал подходящих решений.

К тому же, многочисленные «скелеты в шкафу» становились всё более тяжёлым грузом и вызывали сомнение в том, что ему можно доверять. Ведь очевидно, что политика, объявившая «гласность», стремясь ввести открытую и свободную духовную атмосферу как важнейший элемент преобразований, не могла продолжать тактику замалчивания отдельных тёмных сторон сталинского режима. Сам Горбачёв всё ещё считал, что сумеет выкрутиться за счёт замалчивания, полуправды и лжи. К примеру, он, несмотря на знание правды, утверждал, что убийство тысяч польских офицеров в Катыни было преступлением германских фашистов — хотя и был знаком с секретными документами КГБ на сей счёт и очень хорошо представлял себе, что эти преступления были совершены по приказу Сталина.

Поскольку Горбачёв не мог или не хотел провести чёткое различие и разделение между социализмом и «сталинизмом», отделив и освободив социалистическое советское общество от его сталинистских деформаций, то он открыл для оппозиционных и антикоммунистических сил возможность занять это идеологически взрывоопасное поле. Отныне они могли изображать себя защитниками исторической правды, просто-напросто приравнивая социализм к «сталинизму», сенсационно раздувая факты о сталинских репрессиях и преступлениях и используя их в качестве идеологического оружия против марксизма и социализма.

В итоге КПСС была идеологически обезоружена, и тот, кто противостоял разжиганию антикоммунизма, представлялся и клеймился консервативным противником перестройки и даже сталинистом. Чем больше становилось ясно, что политика перестройки терпит фиаско и ведёт к хаосу, вместо укрепления ускоряя дальнейший распад социалистического общества, тем больше Горбачёв ориентировался на Яковлева и исходившие от него предложения.

Тот считал главной задачей перестройки радикальное демократическое преобразование политической системы, однако то, что он понимал под этим, в сущности было направлено не на изменение роли Коммунистической партии в соответствии с новыми условиями и задачами, а на её ликвидацию.

КПСС была вынуждена фактически устраниться от активной политики, без борьбы оставив поле оппозиционным силам и добровольно отказавшись от своего влияния. Яковлев намеревался расколоть КПСС за счёт формирования «реформаторскими демократическими силами» Социал-демократической партии, которая впоследствии конкурировала бы со старой КПСС. Горбачёв не был склонен принять решение в таком виде, однако постепенно сам перешёл на социал-демократические позиции.

Это, вероятно, произошло по нескольким причинам. По-видимому, одна из них состояла в том, что его тесная связь с партией, чьим генеральным секретарём он являлся, ослабла, поскольку он был вынужден констатировать, что она слишком мало или вообще не поддерживает его политику реформ. Он пытался объясниться с функционерами партии. При этом его теоретическая слабость также послужила причиной его восприимчивости к социал-демократизму. Горбачёв предполагал соединить социализм со свободой и демократией, однако не был способен выдвинуть продуманного плана, как на практике осуществить переход от тогдашней диктаторской командной системы к действенной социалистической демократии, не уходя от политических основ социалистической общественной системы.

Обратный путь к социал-демократической позиции, как известно, обычно ведёт через пренебрежение такими элементарными марксистскими истинами, как то, что не может существовать «чистая демократия» независимо от классов и государства, и что «свобода» не является просто состоянием, которое можно ввести тем или иным решением, она имеет конкретное исторически определённое содержание, связанное с интересами определённых общественных сил. Абстрактная пропаганда свободы и демократии так называемым реформистским крылом КПСС, чьим главным действующим лицом выступал Яковлев, послужила мостом, приведшим к социал-демократической идеологии и политике. Находясь под влиянием Яковлева, Горбачёв в конце концов вступил на этот путь, представив на ставшем последним XXVIII съезде КПСС социал-демократическую платформу, в выработке которой деятельное участие принял Яковлев.

Из-за добровольного отказа КПСС от наступательной политико-идеологической работы по защите социализма создалась ситуация, которую Ленин в критическое время непосредственной подготовки Октябрьской революции характеризовал так:

«В политике добровольная уступка „влияния“ доказывает такое бессилие уступающего, такую дряблость, такую бесхарактерность, такую тряпичность, что „выводить“ отсюда, вообще говоря, можно лишь одно: кто добровольно уступит влияние, тот „достоин“, чтобы у него отняли не только влияние, но и право на существование»[357].

Именно это и произошло: политика перестройки в конце концов подорвала право на существование КПСС настолько, что та сама позволила запретить и распустить себя. Вопреки всем предупреждениям, генеральный секретарь не предпринял действий, чтобы реорганизовать партию в соответствии с новыми условиями, подготовить её идеологически и повести в наступательную борьбу. По свидетельству сотрудников Горбачёва, он всё более и более пренебрегал обязанностями генерального секретаря партии, вместо этого взявшись за внешнюю политику и международные выступления, поскольку, искажённо представляя себе реальное положение дел, по-видимому, считал, что насущной задачей являлось объявление перед всем миром принципов перестройки (хотя её единственный принцип на деле состоял в её абсолютной беспринципности).

Чем яснее становилось, что перестройка ведёт к дальнейшему ослаблению Советского Союза, тем выше поднималось реноме Горбачёва в западных странах и в иностранных СМИ, в то время как сторонники курса перестройки, исходящего из знания реальных фактов и направленного на стабилизацию социализма, стигматизировались как консерваторы и сталинисты. Это, разумеется, также влияло на соотношение сил в Советском Союзе, укрепляя оппозицию.

По природе тщеславный и амбициозный, Горбачёв на фоне своего быстрого восхождения и занимаемого им выдающегося положения стал к тому же самодовольным, потеряв способность к самокритике. Его эго подпитывал и растущий интерес к его персоне на Западе. Ловкие политики империализма принялись эксплуатировать эту его слабость. Позднее один из тамошних специалистов обмолвился, что с Горбачёвым можно было делать что угодно, вытягивая из него уступку за уступкой.

На последней стадии перестройки амбиции Горбачёва оказались обращены скорее к литературной деятельности — очевидно, он вознамерился изложить и оправдать свою политику ещё и теоретически. Однако «новое мышление», которое он для этого развивал, в своих краеугольных вопросах не только заметно удалилось от принципов и понятий марксизма, но и игнорировало важность опыта борьбы между двумя общественными системами. Ведомый по тропке «общечеловеческого» своим новым главным советником по вопросам теории, философом И. Т. Фроловым, он ушёл от обязательного для марксиста видения диалектической взаимосвязи классовых интересов с интересами человечества и присоединился к классово нейтральной позиции, согласно которой фундаментальные интересы социализма должны быть подчинены интересам человечества, которые якобы сегодня защищает и империализм. Он позволил соблазнить себя иллюзорным воззрениям, будто бы империализм подчиняет свои классовые интересы всеобщим интересам, и потому на основе общечеловеческого реально строить совместную политику, например, создавая «общий европейский дом». Кроме того, Горбачёв поддался наивной иллюзии, будто дружеское отношение империалистических политиков к его персоне и установление личной дружбы с ними поможет навести мосты между фундаментальными противоречиями общественных систем.

Таким образом, Горбачёв в своём политическом поведении и в своей политической линии заколебался и покатился по наклонной плоскости, объективно уводившей его от деятельной реализации интересов социализма. Сознавал он это или нет? — интересный психологический вопрос, однако существует же ложное самосознание. Во всяком случае, к тому времени уже имелись ясно распознаваемые признаки объективного предательства интересов социализма.

Это касается не только интересов Советского Союза, но и потребностей социалистического сообщества государств. Один из объявленных Горбачёвым принципов перестройки сводился к тому, что отныне советское руководство не станет вмешиваться во внутренние дела социалистических государств и пытаться командовать ими. Теперь каждая партия будет совершенно независима и сама будет отвечать за проводимую ею политику. Несмотря на то, что такая позиция формально декларировалась всегда — даже при Сталине или Брежневе (хотя на практике наблюдалось прямо противоположное), этот поступок Горбачёва обнажил тесную взаимосвязь национальных и международных аспектов в социалистическом лагере, из-за которой, среди прочего, отношения между социалистическими государствами были скреплены взаимными обязательствами. Теперь же они были односторонне разорваны Советским Союзом, и социалистические страны, во многих отношениях зависевшие друг от друга и от Советского Союза, были попросту брошены на произвол судьбы.

Особенно это касалось так называемого германского вопроса. В то время как Горбачёв зимой 1989/90 г. ещё заявлял генеральному секретарю СЕПГ Эгону Кренцу и премьер-министру ГДР Хансу Модрову, что Советский Союз твёрдо стоит на стороне ГДР и поддержит её в преодолении возможных затруднений, его советники и посланники уже вели переговоры с бундесканцлером Колем и его советниками о цене и деталях передачи и поглощения ГДР. Когда Горбачёв пишет: «Новые принципы перестройки сыграли также решающую роль в воссоединении Германии. Главным субъектом объединения выступал народ обеих стран», — это выглядит дурной шуткой, поскольку сговор о присоединении ГДР к ФРГ был проведён за спиной населения ГДР и без участия её правительства.

Тогдашний секретарь ЦК КПСС и специалист по Германии Валентин Фалин довольно точно воспроизводит эти события в своих воспоминаниях. Перед тем как лететь в кавказский Архыз, Горбачёв планировал завершить с Колем дела по вопросу о ГДР. Фалин ещё раз разъяснил ему, на каких пунктах он должен настаивать крепче всего, чтобы не только не допустить урона для населения ГДР, но и чтобы после присоединения не произошло судебного преследования руководящих лиц ГДР. И что же сделал Горбачёв? Выпивая со своим другом «Гельмутом», касательно этого деликатного вопроса он заметил лишь, что «мы это оставим вам, вы ведь разберётесь». Коль был хорошо подкован в подобных делах и знал, что он обязан дать письменную гарантию и был готов на это. Но раз «Михаилу» это не было нужно, то тем лучше для Бонна. Так представители руководства ГДР благодаря Горбачёву были подвергнуты неистовой криминализации, преследованиям и правосудию победителя[358].

Как назвать такое поведение, если не предательством?

Когда Ельцин, к тому времени открытый ренегат и антикоммунист, на заседании Верховного Совета Российской Федерации подписал декрет о запрете КПСС на глазах публично униженного Горбачёва, а тот не только согласился с этим запретом, но и на следующий день предложил Центральному Комитету распустить КПСС, — это было уже совершенно банальным и очевидным предательством: предательством КПСС, к которой он принадлежал двадцать лет и чьим генеральным секретарём он был, предательством социализма, а также идеологическим и теоретическим предательством идей и ценностей социализма и марксизма.

Всего несколькими годами ранее, по случаю большого праздничного мероприятия в честь 70-летия Октябрьской революции, в присутствии многочисленных представителей международного коммунистического движения он клялся в своей верности идеалам марксизма и социализма и заявлял, что движение вперёд к коммунизму не остановить.

Несомненно, Горбачёв начинал с самыми искренними намерениями, однако по приведённым выше причинам его политика раз за разом терпела фиаско. Уже под занавес он отлично сознавал, что творит. Так оппортунистические уступки обернулись предательством.

Однако я не разделяю мнения, что дело сводится к заранее запланированному предательству. Оно лишь стало результатом неудач его политики и связанного с ними политического, идеологического, теоретического и морального краха Горбачёва. Яковлев, хорошо знавший Горбачёва и давший меткие оценки некоторым из черт его характера, на мой взгляд, прав, когда констатирует:

«Я лично убеждён, что Горбачёв сломался именно осенью 1990 года. Он заметался, лихорадочно искал выход, но суматоха, как известно, рождает только ошибки»[359].

Однако в силу своего тщеславия и самодовольства он не желал признавать крах, в связи с чем выискивал любые причины для объяснения провалов своей политики: например, то, что перестройка была прервана и не доведена до конца, однако же добилась успеха, поскольку Горбачёв принёс народу свободу. «Нельзя судить перестройку по тому, чего она не добилась, а нужно судить по мере возвращения, ознаменованного ею для многовековой истории России, в русло мировой истории»[360], — считал Горбачёв, таким образом впадая во всемирно-историческую мистику.

У предательства множество лиц, и это означает в том числе то, что оно может проявляться во многих формах. Можно предать и идеи. Но как может марксист и коммунист буквально за одну ночь превратиться в социал-демократа — этот секрет трудно уразуметь. Вполне возможно, что некто в результате долгих размышлений, сомнений и споров приходит к мнению, что ему следует оставить свои прежние убеждения. Это его право, и было бы несправедливо походя обзывать это предательством, если человек рационально оправдывает случившуюся перемену, даже если аргументы его спорны. Но, к сожалению, ни у Горбачёва, ни у Яковлева, ни у других высших функционеров КПСС не было таких критических и самокритических копаний, которые затронули бы всю политическую, духовную и моральную структуру личности, радикально изменив её. Разве подобное может произойти по мановению руки и за одну ночь? Или же существуют внезапные «откровения»?

У тех, кто сразу же присоединился к православной церкви и из атеизма обратился в христианскую или мусульманскую веру, может быть, и допустимо предполагать «откровение» от святого духа или аллаха.

Хотя в своей родной стране Горбачёв наказан практически единодушным презрением, однако он находит удовлетворение в том, что в западном мире его почитают как великого демократа, освободившего Советский Союз и мир от коммунизма. Sic transit gloria mundi. Так проходит слава мирская...

Горбачёв несёт на себе часть вины за гибель социализма, и часть немалую, однако ему делают слишком много чести, приписывая гибель Советского Союза ему одному. Он тоже оказался лишь случайным единичным элементом в большом комплексе объективных и сопровождавших их субъективных факторов, который в ходе долгого исторического развития, начавшегося ещё со Сталина в начале 1920?х годов, привёл к этому конечному результату. Не следует преувеличивать роль Горбачёва, поскольку, как писал Ленин, «крах отдельных лиц не диковинка в эпохи великих всемирных переломов»[361].

И здесь вновь находят подтверждение слова Маркса о том, что определённое значение имеет то, какие фигуры случай ставит во главу движения[362].