8.8. Перестройка и гибель социализма

Для понимания причин гибели социализма крайне важен период «перестройки» в Советском Союзе. Не только для большинства сторонников социализма, но и для сторонних наблюдателей этот скорый распад столь крупного и мощного государства при полной беспомощности якобы столь крепкой единой КПСС стал неожиданным и непонятным. Всего лишь за несколько лет до того триумфально праздновалось 70-летие Октябрьской революции. Горбачёв, новый генеральный секретарь, избранный в марте 1985 г., заявил тогда: «Октябрь и перестройка: революция продолжается!» Этим он выразил оптимизм и веру в победу. КПСС, по его словам, благодаря перестройке пойдёт по новому пути обновления социализма, чтобы наверстать возникшие отставания и преодолеть мешающие пережитки. Он выразил уверенность, что Советский Союз под руководством КПСС теперь сможет быстро достичь коммунизма:

«КПСС не сомневается в будущем коммунистического движения — носителя альтернативы капитализму. [...] Мы идём к новому миру — миру коммунизма. С этого пути мы не свернём никогда!»

В своей автобиографии, вышедшей в 2013 г. «Всему своё время: моя жизнь» Горбачёв совершенно не хотел вспоминать эту часть своего выступления. Он достаточно туманно писал:

«Однако скажем честно: оно несло печать того времени. Мы сами должны были ещё многое обдумать и преодолеть психологические барьеры. Оставалось ещё немало нераскрытых белых пятен»[297].

«Печать времени», видимо, проявилась в том, что тогда он ещё верил в будущее социализма и коммунизма, а чтобы перестать верить, нужно было ещё преодолеть «психологические барьеры» — примерно так можно расшифровать его высказывание. Честным оно определённо не было.

Мнение, что в гибели социализма прежде всего были виновны перестройка и её важнейшие деятели, кажется понятным объяснением, поскольку коллапс Советского Союза случился как раз во время перестройки. Однако такое мнение слишком поверхностно. Оно игнорирует то, какие противоречия и нерешённые проблемы, какие отклонения и явления перерождения накопились с течением всей истории Советского Союза.

Катастрофа не разразилась над Советским Союзом внезапно, словно стихийное бедствие, а значит, причины коллапса нельзя приписывать лишь «перестройке» и её деятелям. Сама перестройка по своей сути стала результатом предшествующей истории КПСС и Советского Союза, и её ведущие деятели между 1985 и 1990/91 гг. по своим теоретическим и политическим взглядам, по своему типу мышления и поведения были продуктами этой общественной системы. Они получили образование, воспитание и опыт в сталинистской КПСС. Однако противоречия, накопившиеся с течением времени, нерешённые проблемы, упущения и отклонения достигли кульминации в период перестройки, из-за чего вся общественная система потеряла стабильность и перешла к дезорганизации и распаду. Это качественное изменение произошло за весьма короткое историческое время. Количество перешло в новое качество, и медленное течение процессов развития перешло в скачкообразные изменения.

Я не могу и не хочу представлять здесь исторический процесс в его хронологической последовательности — для этого ещё необходимо тщательное исследование источников историками. Я намереваюсь представить критическое обсуждение некоторых важных проблем, составляющих красную нить всей этой книги — а именно, попытаюсь понять внутреннюю логику общего развития советского общества с его возникновения и восхождения до конца и гибели.

Согласно этой концепции особую роль играют поведение и деятельность важнейших протагонистов перестройки, которых можно считать как бы персонифицированными представителями субъективного фактора этого кульминационного периода — поскольку теперь важнейшие результаты всей предшествующей истории Советского Союза соединились в огромном узле противоречивых объективных и субъективных условий.

Они составили определяющие рамки, ограничившие реальные возможности для активной деятельности. Выбор был возможен лишь между гибелью и современным обновлением социализма. Прогнозу Троцкого о том, что советское общество либо должно освободиться от сталинистской системы, либо закончит контрреволюцией и реставрацией капитализма, теперь, по-видимому, настало время осуществиться.

То, что я ограничиваюсь высказываниями Михаила Горбачёва, Александра Яковлева, а также Егора Лигачёва и Николая Рыжкова, объясняется, с одной стороны, выдающейся ролью, которую они играли в выработке и осуществлении политики перестройки, а с другой стороны, тем, что они в своих мемуарах подробно высказали свои взгляды на проблемы, а также на свои мотивы, мысли и решения.

В этом смысле их автобиографические воспоминания несомненно являются важными историческими источниками. Однако при этом не следует забывать, что они в значительной мере служили и для собственного оправдания. Поэтому было бы наивно считать их высказывания «исторической правдой», поскольку в них отражается прежде всего их личный взгляд, а в нём зачастую смешивается истина и фантазия.

Так чем же на самом деле была перестройка?

После прихода к власти нового генерального секретаря КПСС Михаила Горбачёва о ней было сделано множество выступлений, однако от этого она так и не стала яснее, поскольку многочисленные объяснения оставались слишком общими, путаными, к тому же постепенно меняясь, в результате чего всё стало ещё более туманным. Для многих перестройка была лишь политическим лозунгом, в первую очередь выражавшим уже давно бытовавший взгляд, что в Советском Союзе нельзя дальше жить так, как до сих пор, а также ожидание перемен. Такое ожидание в последние годы существования Советского Союза, в особенности в эпоху Брежнева, всё время усиливалось, более или менее затронув значительную часть населения, однако не вызвав сколько-нибудь заметной активности, поскольку малые группы «диссидентов» оставались незначительным меньшинством без какого-либо влияния, несмотря на то, что они активно преследовались и подавлялись.

Яковлев даёт весьма странное объяснение происхождения «желания перемен» в советском обществе:

«На мой взгляд, Перестройка — это стихийно вызревшая в недрах общества попытка как бы излечить безумие октябрьской контрреволюции 1917 года, покончить с уголовщиной, произволом и безнравственностью власти»[298].

Это объяснение, разумеется, находится в причинной связи с его целью, которую он хотел придать перестройке, а именно: ликвидировать социалистическую общественную систему. Однако отсутствуют свидетельства того, что его мнение было широко распространено или разделялось другими деятелями.

Объективные общественные основания, из которых среди населения и у значительной части работников и членов КПСС могли возникнуть такие взгляды о необходимости перемен, я уже представил выше. На этой основе, конечно, возникли большие ожидания к тому моменту, когда Горбачёв объявил политику обновления социализма, назвав это перестройкой. В этом он получил широкую поддержку во всех слоях населения Советского Союза.

Что же было целями этой перестройки, и как их собирались реализовывать?

Нелегко получить ясную картину о ней из соответствующих высказываний Горбачёва и из его более длинных объяснений, поскольку в них имеется множество банальностей, неясных формулировок, а чаще всего лишь благозвучная болтовня. То, как он позднее представил перестройку в своей автобиографии, к сожалению, во многих чертах не соответствует его тогдашним взглядам и действиям, а является скорее неким ретроспективным взглядом, служащим более оправданию и приукрашиванию, чем истине и серьёзному объяснению.

«Сущность перестройки состояла в преодолении тоталитарной системы, в переходе к свободе и демократии. Тоталитарную систему и общество, больное её недостатками — именно это хотела преодолеть перестройка. Это ключ для понимания намерений перестройки: вера в то, что если советские люди получат свободу, они разовьют творчество и конструктивную энергию»[299].

Свобода и демократия — это звучит замечательно. Но в таких общих выражениях эти слова остаются пустым клише. Какие именно свободы должны были получить советские люди, как они должны были быть реализованы? Имелись ли в виду индивидуальные свободы, которые в конституции обычно формулировались как основные и фундаментальные права граждан, в таком виде, как они были указаны и в «сталинской конституции» 1936 г.? Если учесть, что тогда в Советском Союзе никто не говорил о «тоталитарной системе» — Горбачёв с тех пор, видимо, перенял термины антикоммунистической пропаганды — то, судя по всему, он хотел сказать, что должна была быть ликвидирована сталинистская диктаторская система правления, в чьём центре находилась коммунистическая партия со своим руководством, претендовавшая на абсолютную монополию власти и пользовавшаяся ей. До тех пор, пока эта антидемократическая система не была ликвидирована, в государстве и в обществе не могли возникнуть демократические отношения, а свободы оставались тем, чем они и были: абстрактными формулами.

Первейшим шагом для реформирования и преодоления этой системы должно было бы поэтому стать коренное преобразование Коммунистической партии и прежде всего её ведущих органов — Центрального Комитета и Политбюро, по крайней мере в двух пунктах: во-первых, необходимо было в полном объёме восстановить внутрипартийную демократию вместе с организационным принципом демократического централизма, чтобы такая обновлённая партия смогла стать инициатором и движущей силой преобразований. А во-вторых, должно было произойти разделение компетенций между партийным руководством, с одной стороны, и советами и правительством — с другой, чтобы партия могла сконцентрироваться на своей настоящей задаче, а именно — на теоретической и политико-идеологической работе. КПСС имела бы право и должна была бы лишь задавать общественно-политические ориентиры для мобилизации населения, в то время как задачей правительства и его исполнительных органов была бы организация практического планирования и руководства экономическими, социальными и культурными процессами для развития социалистического общества демократическим путём, вовлекая всё больше населения в государственную деятельность. Конечно, такие коренные изменения не могли бы реализоваться одним махом, а должны были бы осуществляться поэтапно в течение довольно долгого времени.

«Исходная задача перестройки и залог её успеха заключались в том, чтобы разбудить человека, сделать его по-настоящему активным и заинтересованным, добиться того, чтобы каждый чувствовал себя хозяином страны, своего предприятия или учреждения, своего института», — писал Горбачёв в автобиографии[300]. Конечно, верно то, что в процессе таких изменений должна быть увеличена общественная активность людей. Но было бы наивной иллюзией верить в то, что население, жившее семьдесят лет в диктаторской системе правления, установленной Сталиным и едва ли принципиально изменившейся к тому времени, теперь внезапно лишь благодаря объявлению свободы и демократии сможет радикально изменить своё поведение.

После своего избрания генеральным секретарём Горбачёв выступил с речью перед Центральным Комитетом, заявив, что КПСС — «это та сила, которая способна объединить общество, поднять его на огромные перемены, которые просто необходимы»[301]. До того он двадцать лет активно работал на разных партийных должностях, он был вторым, а затем первым секретарём крайкома, несколько лет работал секретарём ЦК по сельскому хозяйству, а также входил в Политбюро. Поэтому он был знаком со структурой и образом работы этого аппарата и знал, на что тот способен и на что не способен. Он и сам изучил, как нужно вести себя, если хочешь подняться в карьерной лестнице в этом аппарате, как он сам вспоминал[302]. Он знал о серьёзных промахах в сельском хозяйстве ещё по своей деятельности в Ставрополье, и тем более по своей работе в ЦК, и он должен был признаться себе, что не смог достичь более эффективного улучшения, поскольку сопротивление в этом аппарате было непреодолимо[303]. «Я ведь понимал, о чем идет речь, в каком положении находится страна, что надо делать с кадрами», рассказывает он[304].

Как же он мог впасть в иллюзию, будто он сможет осуществить коренные реформы с такой партией, находившейся полностью под властью аппарата и уже давно неспособной на любую самостоятельную активность? Верил ли он в это сам, или же это признание было лишь обрядом, принадлежавшим к обязательному поведению в этом аппарате? Ровно через год после того, как он занял высший пост в партии, 24 апреля в Политбюро состоялось совещание о причинах пробуксовки перестройки. Было констатировано, что главной причиной является гигантский партийный и государственный аппарат, тормозящий любые реформы и перемены, пишет Горбачёв[305]. Из-за этого за год не было достигнуто особых успехов, кроме множества речей о целях перестройки, потому что КПСС, которая должна была быть двигателем перемен, не давала хода этим переменам.

Если Горбачёв осознавал всё это, как утверждал позднее, то совершенно непонятно, почему он не начал перестройку с радикальных изменений, реструктуризации и персонального обновления КПСС? Ведь было ясно, что этот процесс обновления должен был начаться прежде всего с КПСС, с преодоления старых, привычных методов руководства, царивших со времён Сталина. Но Горбачёв как генеральный секретарь не думал об этом. Все предложения в этом направлении попадали в глухие уши. Леон Оников, десятилетиями работавший в аппарате ЦК, описывает это в подробностях в своей вышедшей в России книге «КПСС: анатомия распада». Он неоднократно обращался к генеральному секретарю, высказывая озабоченность положением и указывая, что с таким партийным аппаратом невозможны коренные перемены, если тот сам прежде не будет изменён[306]. Однако на свои записки он даже не получил уведомления о получении.

Действительно трудно понять, почему Горбачёв колебался ввести «свободу и демократию» в первую очередь в КПСС, чтобы та больше не была препятствием преобразований, а стала их инициатором и двигателем. Объяснения, данные им много позже, не звучат особо убедительно:

«За всем этим стояла объективная слабость. Замены для номенклатуры КПСС нельзя было найти за это короткое время. Откуда взять новые перестроечные кадры? Сталинистское прошлое партии строго контролировало лифты для продвижения самостоятельно мыслящих людей. Но было бы вовсе не так просто реформировать партию как таковую; расколоть КПСС, как некоторые неоднократно советовали, или выделить настоящих защитников перестройки было не так-то просто, хотя процесс объективно шёл в этом направлении, но, к сожалению, его обогнало молниеносное развитие событий»[307].

Конечно, для высшего слоя номенклатурных кадров центрального партаппарата сохранение положения у власти и привилегий было важнее судеб страны и партии. Их довод, что власть партии должна сохраняться в интересах социализма, был по большей части лицемерным вуалированием эгоистических групповых и индивидуальных интересов. Однако это касалось не всех работников КПСС. В ходе многолетнего сотрудничества с Академией общественных наук при ЦК КПСС и с Институтом Философии АН я знавал как оппортунистов, так и многих сотрудников, подвергавших существующие условия самостоятельному и критическому анализу и потому настаивавших на коренных переменах. Утверждение Горбачёва, что было очень трудно и даже невозможно выделить «защитников перестройки», по моим наблюдениям было неверным. В партии было много марксистов, уже годами требовавших реформ и готовых активно и конструктивно проводить их в жизнь. Но они не могли реально действовать, пока ничего не менялось во внутрипартийном режиме. Кто, кроме Горбачёва, мог бы и должен был бы позаботиться об этом?

То, что у Горбачёва звучит самооправданием, на деле является признанием непонятной пассивности и беспомощности. Как иначе понять его высказывание 1988 года:

«За три года перестройки, в рамках альтернативных выборов произошло существенное обновление кадров. Но и вновь пришедшие кадры были обременены грузом прошлого, за редкими исключениями действовали в том же духе, теми же методами»[308].

Он действительно ожидал, что лишь несколько речей и замена нескольких функционеров приведут к обновлению, если оставить весь созданный Сталиным партийный режим без изменений? Начиная с его собственной роли! И, кроме того, разве Маркс не верил в изменяемость людей, в их воспитуемость? Разве старые кадры нельзя было изменить?

Меж тем А. Яковлев, по-видимому, уже с самого начала этой политики имел и защищал иное представление о перестройке и её целях, а тем более о её дальнейшем ходе.

Яковлев стал сотрудником ЦК КПСС при Хрущёве, вскоре после смерти Сталина. Через несколько лет он закончил аспирантуру при Академии общественных наук при ЦК КПСС и, защитив кандидатскую диссертацию, вернулся в ЦК, где стал заместителем заведующего отделом пропаганды. После ухода руководителя отдела Степакова, отправленного послом в Югославию, Яковлев руководил отделом как первый заместитель, не будучи официально назначен его заведующим. После того как он в 1972 г. опубликовал вызвавшую споры статью в «Литературной газете», в которой резко критиковал растущий национализм, антисемитизм и великодержавный шовинизм, он был снят с этого поста и в 1973 г. отправлен послом в Канаду; там он сопровождал Горбачёва во время визита в эту страну. Горбачёв вернул его в 1983 г. в Москву, где Яковлев поначалу работал до 1985 г. в Академии Наук СССР директором Института мировой экономики и международных отношений. После своего избрания генеральным секретарём Горбачёв назначил его заведующим отделом пропаганды ЦК, в 1986 г. — секретарём ЦК, а в 1987 г. Яковлев стал кандидатом и в том же году полным членом Политбюро.

Яковлев назвал приход к власти Горбачёва в 1985 г. и его первое выступление перед ЦК «мартовско-апрельской революцией», поставив её в один ряд с демократическими революциями в других странах. Это было преувеличением, и к тому же противоречило его собственному мнению, что революции вообще вредны. Поэтому он уточнил: эта демократическая революция Горбачёва — другого рода, поскольку она происходит в форме эволюции[309].

Очевидно, Яковлев в новой политике преследовал гораздо более далеко идущие цели, чем генеральный секретарь Горбачёв. Но об этом он (пока) не говорил, хотя уже и написал работу, в которой его намерения были сформулированы открыто. В своих воспоминаниях он откровенничал:

«Что всё-таки произошло по большому счёту и кто были те люди, что взвалили на свои плечи тяжкое бремя реформ? Демонстрация свободы социального выбора или злоумышленный развал соцсистемы и Советского Союза? Смелое реформаторство или катастрофически провальный эксперимент? Подвижники, а возможно, и жертвы сорвавшихся с цепи общественных процессов или предатели [...]?»[310]

В первое время он ограничивался лишь немногими лозунгами: свобода социального выбора, свобода творчества и свобода слова. Это звучало красиво, как у Горбачёва, не более. Что мог или должен был понимать обычный советский гражданин или рядовой член КПСС под «свободой социального выбора»? Как человек может на практике реализовать свой «социальный выбор»? В чём для него может заключаться выбор своего социального положения в существующей структуре общества и в системе организации труда — в изменении его? Каким образом и в каком направлении?

За этой туманной формулировкой скрывалась возможность, направленная не на индивидуума, а на общественный строй. «Общество» должно было получить свободу выбирать другой строй, что в условиях Советского Союза могло означать лишь выбор возврата к капитализму.

Позднее, после того как в развитии перестройки эрозия и дезориентация общественного сознания зашли гораздо дальше, Яковлев яснее сформулировал то, что должно было вытекать из «свободы социального выбора» и что Яковлев считал решением любых проблем:

«Свободный хозяин — вот она, великая надежда России. Вонзись она в практику, Россия спасена, Россия возрождена»[311].

Яковлев мечтал об обществе, чья экономика основывается на свободных частных мелких производителях в промышленности и сельском хозяйстве, со свободной торговлей, свободой творчества и слова, и — как он позднее добавил — с политическим строем парламентаризма, в котором царит многопартийность, которая возникнет благодаря расколу КПСС на реформистскую партию социал-демократов и на остатки этой партии, а кроме того, благодаря основанию нескольких новых партий. Демократический строй возникающего таким образом гражданского общества будет основан на общечеловеческих ценностях и будет демократией, в которой государственная власть мало что будет решать. Так Россия «после тысячи лет» наконец-то будет освобождена от власти сверхмощного государства[312].

Легко распознать, что Яковлев в своём реформистском мышлении возвратился к мелкобуржуазному идеалу французского экономиста Прудона. Как и тот, Яковлев считал мелкую собственность гарантией общественного строя. Однако:

«Эту спасительную истину начисто выветрила советская власть. [...] Именно с этого самого массового предпринимательства и надо было начинать рыночные реформы. Горбачев понимал эту проблему, но боялся подступиться к ней»[313].

Возврат к мелкобуржуазным идеалам начального периода капитализма в конце XX века был реакционной общественной утопией, не помогавшей решить ни проблем социализма, ни проблем человечества. Позднее Яковлев сам признавал, что впал в иллюзии, однако не подвергал принципиальному сомнению свою идею:

«Я был убеждён, что стоит только вернуть народу России свободу, как он проснётся и возвысится, начнёт обустраивать свою жизнь так, как ему потребно. Все это оказалось блаженной романтикой»[314].

Он признал, что был «социал-романтиком». Это признание, учитывая, что Яковлев являлся «идеологом и архитектором перестройки», весьма поучительно.

То, что «социал-романтик» Яковлев следовал своей стратегии последовательно и обдуманно, он также признал сам.

«Прямолинейная борьба с большевизмом [...] была обречена в те годы на провал. [...] Обстановка диктовала лукавство. Приходилось о чем-то умалчивать, изворачиваться, но добиваться при этом целей, которые в „чистой“ борьбе скорее всего закончились бы тюрьмой, лагерем, смертью, вечной славой и вечным проклятием»[315].

Последняя фраза, конечно, полная чушь, поскольку в 1980?е годы такой практики уже давно не было. Однако стоит отметить признание стремления поднять общественную активность «лукавством», сознательным введением в заблуждение и дезинформацией, а не простой правдой о реальном положении дел. Яковлев поясняет свою политическую тактику так:

«Аккуратно и точно дозировать информационную кислоту, которая бы разъедала догмы сложившейся карательной системы. [...] В этих условиях лидер должен был соблюдать предельную осторожность, обладать качествами политического притворства, быть виртуозом этого искусства, мастером точно рассчитанного компромисса, иначе даже первые неосторожные действия могли привести к краху любые новаторские замыслы»[316].

Горбачёв, по мнению Яковлева, обладал этими качествами, почему и годился в вожди перестройки — по крайней мере в этом отношении. Яковлев оправдывает это такими аргументами:

«Но что бы ни говорили, я убеждён, что человек, сумевший добраться до первого секретаря крайкома партии, а затем и секретаря ЦК КПСС, прошел нелёгкую школу жизни, партийной дисциплины, аппаратных отношений, паутину интриг, равно как и предельно обнажённых реальностей советской жизни, — этот человек не может не обладать особыми качествами». И далее: «Все, кто вращался в политике того времени, упорно ползли по карьерной лестнице, приспосабливались, подлаживались, хитрили. Только степень лукавства была разная. Никто не просачивался во власть вопреки системе. Никто. И Горбачев тоже»[317].

Это несомненно верно и противоречит легенде о Горбачёве, будто тот достиг своего восхождения исключительно своими силами, как он утверждал в своей автобиографии.

Однако, с другой стороны, Горбачёву, согласно Яковлеву, не хватало решительности, чем и объяснялись его постоянные колебания. И в этом Яковлев был прав, поскольку всё развитие перестройки продемонстрировало это.

В этом описании видны не только высокомерие и наглость — то есть качества бюрократической номенклатуры, которую Яковлев резко критиковал, — но и отсутствие солидных и серьёзно обоснованных проектов реформ, которые могли бы вывести общество из кризиса. Их место занимали всё новые и новые импровизации и заявления.

Первейшим предварительным условием для того, чтобы убедить массы в необходимости радикальных преобразований и вызвать их готовность к активному участию, является беспощадная искренность. Правда о реальном положении, правда об истории КПСС и о советском обществе. Правда о сильных сторонах и об ошибках, о трагедиях и достижениях в их диалектическом и историческом контексте. Такая искренность придала бы смелости и могла бы показать конструктивный путь к преодолению кризиса.

Однако сразу встаёт вопрос: а знали ли те, кто объявил перестройку, реальное положение советского общества? Может быть, они и сами находились под влиянием пропаганды успехов, в которой они сами принимали участие в прошлом? Занимались ли они когда-нибудь серьёзно и глубоко настоящей историей КПСС, чтобы понять, почему партия попала в такую кризисную ситуацию? Или же их убеждения основывались на представлениях, созданных Сталиным и его придворными историками? Ведь Горбачёв утверждал:

«Первые планы перестройки основывались на глубоком, всестороннем анализе состояния общества, в основном в отношении экономики. [...] Возникало сильное впечатление, что завтра всё может рухнуть»[318].

Но это он писал уже после гибели социализма и Советского Союза. Это неправда. Такого анализа никогда не было, что однозначно ясно из протоколов. Никогда, ни на пленуме ЦК, ни на XXVII съезде КПСС в марте 1986 г., на котором была принята новая редакция программы партии, ни в речах, ни в выступлении на праздновании по случаю 70-летия Октябрьской революции не было ни принципиального анализа, ни его обсуждения.

Под руководством Рыжкова был сделан лишь анализ экономического положения страны, но он вовсе не содержал реалистического вывода, что система находится на грани краха. Напротив, в пересмотренной программе и в решениях партийного съезда мы находим совершенно другую оценку положения и перспектив советского общества. В партийной программе было написано:

«Социализм в нашей стране победил полностью и окончательно». Далее: «Третья Программа КПСС в её настоящей редакции — это программа планомерного и всестороннего совершенствования социализма, дальнейшего продвижения советского общества к коммунизму на основе ускорения социально-экономического развития страны»[319].

Есть ирония истории в том, что именно Яковлев руководил комиссией по редактированию программы и делал об этом доклад на съезде. Разве в положениях программы партии можно найти хоть один малейший признак осознания приближающейся гибели? Напротив, программа излучала (совершенно необоснованный) оптимизм, поскольку ускорение социально-экономического развития должно было привести к заметному повышению производительности труда и быстрее вести социалистическое общество к коммунизму.

Однако Яковлев позднее отмечал в своей автобиографии, что он считал эти положения программы ошибками номенклатуры. «Уже тогда я поставил под сомнение тезис о „совершенствовании социализма“»[320].

Это откровение раскрывает не только «омут» его характера, но и уровень его собственных теоретических познаний. Во-первых, цели и задачи, сформулированные в программе, исходили не из всестороннего анализа, а из субъективистского принятия желаемого за действительное. Ориентиры для роста производительности труда на основе существующего технического уровня советской промышленности были совершенно нереалистичны. Кроме того, программа сохранила потерпевшую к тому времени фиаско задачу перехода к коммунизму из программы 1961 г., сформулировавшей эту иллюзорную цель построения коммунистического общества за двадцать лет. В 1987 г. это уже не было ошибкой тогдашней номенклатуры.

Перестройка не помогла сделать принципиальных выводов из фиаско этой программы, и Горбачёв заявил на съезде, что эта цель была и остаётся верной, хотя нужно уточнить и приспособить сроки и конкретные задачи к новым условиям.

В этом отношении интересно также то, что в редакции программы 1987 г. в сущности речь шла о продолжении программы 1961 г., а та была не чем иным, как реализацией сталинских представлений о социализме и коммунизме. Программа КПСС, принятая во время перестройки, в конечном счёте полностью основывалась на примитивной сталинской теории социализма и коммунизма в одной стране. Яковлев либо не понимал этого, либо ему было всё равно, поскольку он и без этого уже отошёл от социализма.

Однако Горбачёв в своей автобиографии уже не помнит этого, поскольку у него, как можно заметить, весьма избирательная память. В ней преобладает тенденция показывать в основном негативные и слабые стороны советского общества, чтобы доказать, почему он неизбежно потерпел фиаско с перестройкой. Глубокого анализа и объективного описания реального положения общества у Горбачёва нет.

Эпоха Брежнева в свой последний период была преимущественно временем застоя, а затем и регресса, в котором уже проявились опасные тенденции распада. Горбачёв пишет об этом:

«Тоталитарная система эпохи Брежнева была перегружена вызовами новой фазы развития. Мы потеряли время и исторически проиграли. Страна катилась в пропасть. Темпы развития, позволившие ранее быстро догнать развитые страны и ликвидировать отставание в производительности труда, в 1970?е годы начали снижаться, пока [...] в год прихода к власти Андропова не упали до нуля»[321].

Это не анализ, а поверхностные размышления, а содержащееся в них утверждение, что ранее (то есть до Брежнева) имелись условия, при которых темпы развития догнали развитые страны и сократили отставание в производительности труда, к сожалению, также не совпадает с исторически доказанными фактами. Поэтому не было солидной базы, на основе которой при Горбачёве можно было определить реалистические ориентиры и осуществить планирование экономического и общественного развития в связи с необходимыми реформами и преобразованиями.

Политика перемен и глубокого преобразования всей общественной системы, чтобы стать успешной, должна развиваться на солидном теоретическом основании, а не как ряд эмпирических импровизаций по методу проб и ошибок. Хотя марксизм и не даёт рецептов для решения всех проблем, он всё же предоставляет теоретический фундамент и методический инструментарий для анализа и понимания конкретной ситуации и для объективной оценки достигнутых результатов.

К сожалению, у Горбачёва и Яковлева бесполезно искать осмысленную теоретическую основу и вообще теоретически обоснованные размышления. Стало совершенно очевидно, что сталинская догматика канонизированного «марксизма-ленинизма», которую и они когда-то постоянно несли перед собой, словно верующие дароносицу, на практике не сильно помогла. Однако все они были воспитаны и образованы в духе этого схематического догматизма, и поскольку КПСС никогда серьёзно не занималась этой деформацией и искажением марксизма, то даже высшим функционерам была почти неизвестна бо?льшая часть теоретического содержания подлинного марксизма.

Поскольку они никогда не проводили глубокого анализа сталинизма, то не смогли провести и чёткого различия и разграничения между «сталинизмом» и марксизмом. Это особенно проявилось у Яковлева, который в сущности отождествлял марксизм со «сталинизмом» и — судя по соответствующим выдержкам из его «Омута памяти» — видимо, не обладал никакими солидными познаниями марксизма, который, по его собственному утверждению, на самом деле его не интересовал.

Я приведу здесь отрывок из его абсурдных нападок. По его мнению, вожди русской революции, прежде всего Ленин, научились у Французской революции лишь террору:

«Другие её [Французской революции] страницы были отброшены в сторону за ненадобностью. У вождей в России были просто другие цели. Да и к власти пришли резонёрствующие невежды, но, будучи безмерно амбициозными, они не ведали своего невежества. Со дня своего змеинояйцевого вылупления основоположники российского общественного раскола всегда были мракобесами. Априорно, генно. Творения их „классиков“ — это хрестоматия для террористов. Ничего святого. „Религия — опиум“, семья — „буржуазное лицемерие“, семейное воспитание — „порочно“, а „общественное воспитание“ павликов морозовых — благо»[322].

К такому пониманию, как он утверждает, его привело глубокое изучение произведений Маркса и Ленина.

«И как нам, реформаторам, только шаг за шагом, по мере овладения новой информацией, новыми знаниями, становилось очевидным (в данном случае я говорю и о себе), что марксизм и ленинизм одинаково бесплодны и беспринципны, что они отражают интересы той части общества, которая ищет „своё счастье“ в чужом кармане и в чужом труде, а ещё охотнее — в грабежах и разрушениях»[323].

Уровень такого социологического анализа действительно впечатляет.

Под словами «мы, реформаторы» Яковлев, разумеется, подразумевает и Горбачёва, но было бы несправедливостью и преувеличением не делать между ними различия в этом отношении, хотя Яковлев и прилагал достаточно усилий, чтобы втащить Горбачёва на этот уровень теоретического мышления. Однако тот, по крайней мере, искал основы и побуждения в марксистской теории, для чего очень плотно занимался произведениями Ленина после Октябрьской революции. Вероятно, при этом он также использовал работы Бухарина, хотя ещё не осмеливался упоминать его имя, поскольку тот официально продолжал считаться предателем и врагом социализма. Бухарин в своё время считал, что Ленин в своих последних работах развил совершенно новую концепцию социализма, что, на мой взгляд, является ошибочной трактовкой. Как известно, Ленин намеренно не высказывался по вопросу, каким должен быть социализм в деталях, и его размышления в последних работах были направлены прежде всего на теоретические и практические проблемы переходного периода к социализму, то есть на «новую экономическую политику». Видимо, Горбачёв следовал Бухарину, когда писал:

«С отказом от наследия Гражданской войны применительно к управлению страной связана потребность в „новом понимании социализма“. В основе этого понимания — отказ от революционаризма, веры во всемогущество насильственных методов, ставка на демократию, реформы. Использование традиционных, понятных и привычных народу форм с постепенным их обновлением, наполнением социалистическим содержанием»[324].

Не говоря уже о том, что Ленин никогда не заявлял о вере во всемогущество насильственных методов, а, напротив, отвергал и осуждал их, с теоретической и методической точки зрения крайне сомнительны попытки Горбачёва найти в предложениях Ленина по переходному периоду нэпа рецепты для преобразования социалистического общества 1980?х годов. В условиях советского общества того времени соображения Ленина более чем шестидесятилетней давности представляли лишь исторический интерес.

Однако в ленинских работах того времени можно найти очень много поучительного, прежде всего то, что не следует проводить преобразования слишком торопливо, что для этого нужно время. И что величайшая ошибка состоит в использовании принуждения и насилия, поскольку это разрушает всё.

Горбачёв, очевидно, пытался применить на практике ленинские взгляды к политике перестройки, но это применение осталось не только достаточно неопределённым, но и слишком схематичным, что видно из его изложения:

«Болезнь помешала Ленину завершить эту колоссальную переоценку, в результате которой могла появиться на свет совершенно иная концепция развития, чем та, которую взял на вооружение Сталин. Вождь Октября последним волевым усилием успел только буквально навязать партии нэп, то есть, при всём различии исторических условий, всё ту же радикальную экономическую реформу. Однако пришедшая к власти партбюрократия недолго ее терпела. Были искоренены зачатки рынка, свободного предпринимательства, идейного и политического плюрализма. Воцарился государственный, или казарменный, социализм»[325].

Внеисторический схематизм здесь виден совершенно ясно: неверно, что сталинское руководство ликвидировало нэп сразу же по приходу к власти после смерти Ленина. Нэп более-менее продолжался до 1928 г. и лишь тогда был свёрнут внезапным поворотом Сталина к принудительной коллективизации и ускоренной индустриализации.

Разумеется, Горбачёв прав, считая, что при Ленине наверняка реализовалась бы другая модель социализма вместо примитивной сталинской. Но как она выглядела бы в деталях, этого мы знать не можем, этого тогда не знал даже Ленин, что и неоднократно подчёркивал. Поэтому необходимо констатировать, что попытки Горбачёва вывести из ленинского наследия концепцию реализации перестройки ожидаемо остались безрезультатны.

Одним из последствий этого стало то, что он продолжительное время ориентировался в основном на взгляды Яковлева. Тот смог довольно долго водить за нос генерального секретаря, для которого разрабатывал важнейшие речи, давая ему тексты о «совершенствовании социализма» и используя термины марксизма-ленинизма, во что сам не верил, поскольку уже давно отошёл от социализма. «Мы не хотели отпугивать рьяных защитников социализма», цинично выразился он об этом[326].

То есть, сколько-нибудь ясных и теоретических идей об основных целях перестройки как не было в начале этого процесса, так они и не прояснились в его ходе.

А как обстояло дело со знанием советского общества?

Так же, как и в докладе Хрущёва на XX съезде КПСС, анализ на XXVII съезде в 1986 г. не пошёл вглубь, не раскрыл ошибки при построении общественной и политической системы. Потому и предложенные решения не имели успеха. Чтобы пояснить это, я приведу здесь высказывание Лигачёва, которое в определённом смысле можно считать характеристикой исходного положения и в то же время описанием целей перестройки:

«Да, социализм, советская власть, коммунистическая партия и возглавляемый ими советский народ вывели страну на вершину тысячелетней истории России. Но в конце 70?х и в начале 80?х годов в стране нарастали негативные тенденции, возрастал разрыв между СССР и развитыми странами Запада в области технологий и эффективности производства гражданской продукции, замедлились темпы роста производительности труда, не обеспечивался платёжеспособный спрос населения, не удовлетворялась потребность в качественных продуктах питания. Наметилось отставание в развитии социалистической демократии, снижалась роль Советов в государстве. В отдельных республиках оживились националистические настроения, возобладали самостоятельность, клановость. Нужна была социалистическая перестройка, то есть обновление советской системы, совершенствование её»[327].

Это был кризис социалистической общественной системы, которая оставалась пронизана всеми элементами сталинизма, однако политики перестройки ещё не понимали, что социалистическую систему в целом нельзя приравнивать к «сталинизму». А именно в этом направлении шли их взгляды в процессе развития событий, и из этого неизбежно следовали дальнейшие ошибочные оценки и решения.

На XXVII съезде КПСС и пленумах ЦК КПСС были выработаны «стратегия и тактика» планировавшихся изменений, которые должны были стать содержанием «перестройки». В чём же они заключались?

«Создание высокоэффективной экономики, с удвоением её объёма в течение пятнадцати лет, дальнейшее существенное улучшение материальной и духовной жизни людей, расширение реального участия трудящихся в управлении государством — таковы стратегические цели перестройки»[328].

Так видит это Лигачёв. Но это едва ли отличается от того, о чём заявлялось на предыдущих съездах. Новым здесь было лишь то, что были конкретно названы главные политические линии, например, по экономическому развитию. Должны были осуществляться модернизация и опережающий рост машиностроительного комплекса с целью реконструкции народного хозяйства и социальной переориентации экономики. Производительность труда должна была расти в размерах, совершенно нереалистичных для столь крупной экономики — и в этом вновь проявился прежний субъективизм, соблазнявший ставить иллюзорные цели. Эта постановка целей называлась «курсом ускорения экономического и общественно-политического развития», но как достигнуть этого ускорения, оставалось неясным.

Однако сразу же проявился застарелый порок: с тех пор везде начали говорить и писать об «ускорении», и это слово вскоре стало бессмысленным клише. В журнале «Вопросы философии» появлялись статьи о «философии ускорения», в экономических журналах было то же самое. Когда в 1986 г. я встретился с главным редактором «Вопросов философии» и поинтересовался, что же такое эта «философия ускорения», тот уклончиво ответил, что это линия партийного съезда, которая теоретически обсуждается и в философии.

Однако основная проблема в экономике состояла в том, что прежняя система планирования и управления экономикой не соответствовала политическим и идеологическим задачам при использовании старых централизованных административных методов, и потому в этой области были необходимы коренные реформы для достижения длительного и значительного прогресса. Но для этого было нужно гораздо больше, чем просто заявления об общих целях.

Рыжков как опытный экономический практик и сторонник свёрнутой реформы Косыгина вполне осознавал это. Экономика должна была управляться конкретно, согласно экономическим законам, а не по общим политическим и идеологическим задачам и лозунгам. Такое управление было прежде всего задачей правительства и его органов по руководству экономикой, а не партии. Поэтому Рыжков выступал за чёткое разграничение компетенций. Он считал, что партия должна воздерживаться от прямого руководства экономикой и передать свои законодательные и исполнительные функции советам и правительству. КПСС стоило оставить лишь политико-идеологическую работу и разработку стратегий развития, освободив партию от догматизма в теории и практике, накопившегося за десятилетия партийной работы[329].

В этом Рыжков вернулся к важному предложению Ленина, которое тот выдвинул в конце жизни, но не успел реализовать. Однако столь радикальное преобразование всей системы планирования и руководства такой огромной экономикой, какой обладал Советский Союз, со столь обширной системой взаимосвязей во всех республиках, по его мнению, нуждалось в серьёзной подготовительной работе и в поэтапной реализации. Иначе оно вызвало бы полную дезориентацию в экономике. Возник бы хаос, если бы были демонтированы имеющиеся структуры, взаимосвязи, договорные отношения и т. д., прежде чем создались бы новые, лучше выполняющие эти задачи.

Однако горбачёвское руководство желало быстрых успехов и подстёгивало ко всё новым шагам, для которых не было необходимых условий. Это повлекло за собой потери и просчёты, использованные для дискредитации всего процесса реформ. Рыжков описывает тогдашний ход событий так:

«В тех областях — в народном хозяйстве, в экономике, — которыми мне довелось заниматься в первую очередь, в разные годы было много положительного, но, к сожалению, имелось и немало просчётов. Мне не раз приходилось говорить, что экономика слишком во многом и с каждым годом всё более становится заложницей политики. Сначала, в первые два-три года перестройки, когда экономика функционировала по прежней, планово-распорядительной модели, темпы её роста были достаточно высоки и стабильны. Но экономическую жизнь страны лихорадило от всё новых и новых замыслов Горбачева. Ездил он по стране много, обещал ещё больше. Сегодня — ускорение, завтра — научно-технический прогресс, затем — село, металлургия, электроника и т. д., и т. д. Мы пытались остепенить его, подсказать, что сваливание всех проблем и задач в одну кучу наносит вред экономике, но не тут-то было»[330].

Горбачёв отвечал на это: «Вы не понимаете, что люди ждут этого!»

Это был застарелый порок, связанный с «руководящей ролью партии»: переоценка политической воли. Судя по всему, он всё больше овладевал генеральным секретарём по мере осложнения положения. В конце концов вновь возобладал субъективизм и волюнтаризм. Рыжков был не так уж неправ, видя общие черты в политике Хрущёва и Горбачёва:

«Действия Горбачева в период „перестройки“ во многом напоминали хрущёвское правление: такая же непоследовательность, отсутствие стратегической линии преобразований, поспешность, непродуманность и импровизация практически во всех делах»[331].

Лигачёв тоже писал об этом:

«Но, увы, вскоре начались импровизации в политике. [...] Не без подсказки со стороны некоторых ученых-экономистов был провозглашён небезызвестный политический лозунг ускорения, который предусматривал получение немедленного результата. А такого не бывает. Гонка за моментальной отдачей, отражающая политические установки, по сути своей несовместима с этапом обновления основных производственных фондов, когда темпы роста, наоборот, временно замедляются, чтобы потом дать скачок на новой технической базе»[332].

После того как лозунг ускорения исчерпал себя, появились новые лозунги, лишь прикрывающие тот факт, что речь шла о «импровизациях и шараханье в политике», как заметил Лигачёв.

В экономической политике это выразилось в том, что программа перехода к рыночным отношениям во всей экономике, выработанная правительством под руководством Рыжкова, была отвергнута Горбачёвым, а вместо неё была принята программа «500 дней», составленная несколькими экономистами под руководством Ельцина. Она была позднее реализована правительственной группой Ельцина при «благодетельном» содействии американских советников и показала себя настоящей шоковой терапией, ввергшей российское население в глубокую нищету и в то же время расчистившей путь к капиталистической реставрации.

Политическими целями перестройки были объявлены прежде всего демократизация и усиление роли советов в государстве. Этот процесс также нельзя было реализовывать второпях, поскольку и для этого была необходима теоретическая и практическая подготовка. Всё ещё отсутствовали ясные идеи о том, как должна работать эффективная социалистическая демократия, поскольку вся прежняя теория социалистической демократии по сути ограничивалась критикой буржуазной демократии и расхваливанием преимуществ социализма. Пути и методы передачи властных полномочий законодательным и исполнительным органам выборных советов должны были разрабатываться и реализовываться без потрясений социалистической государственной власти.

Этого не было сделано, и это стало роковой ошибкой.

Перестройка получила целенаправленное изменение после того, как Яковлев, приобретая всё большее влияние на Горбачёва, убедил его в том, что страна нуждается не в демократическом преобразовании партии, её руководящих органов, структур, методов и работы, а в их демонтаже и в постепенном сокращении их влияния на общественную жизнь.

Значительным шагом в демократизации общества должно было стать избрание советов, которые затем в качестве решающих органов государственной власти должны были взять на себя главную ответственность за дальнейшее развитие страны. Для этого был разработан новый закон о выборах, требовавший напряжённой избирательной кампании для мобилизации избирателей и привлечения их предложенными целями.

Яковлев и его сторонники понимали под «демократизацией общественной жизни» прежде всего то, что коммунистическая партия должна отойти от публичной деятельности и отказаться от руководящей политической роли. Она также не должна была вмешиваться в предвыборные дебаты. Партийным органам союзных республик и областей шли постоянные инструкции дать свободный ход «демократическому развитию».

После того, как КПСС в течение многих десятилетий правила всей общественной жизнью, пользуясь абсолютной монополией на власть, теперь она впала в противоположную крайность и вообще отказалась от участия в политической жизни. Как это стало возможно? Рыжков считал:

«К своей трагедии КПСС подошла потому, что на протяжении десятилетий, имея монополию на власть, она утратила способность к реальной, повседневной политической борьбе. В результате партия, как единый организм, потеряла свои лучшие качества — боевитость, самопожертвование, бескорыстие... Произошло ее одряхление»[333].

Эта весьма критическая оценка, несомненно, верна. Она подводит к вопросу о том, какие это вызвало последствия.

Лигачёв смотрел на это так же:

«Если раньше партия до мелочей опекала предвыборный процесс, то теперь, при переходе к альтернативным выборам, она почти полностью отстранилась от участия в политической борьбе. [...] Из ЦК одна за другой шли на места директивы: не вмешиваться, не вмешиваться! [...] Во многих партийных комитетах воцарилась растерянность [...] Но ЦК воздерживался от политических ориентировок, партийные органы на местах оказались обезоруженными»[334].

Так поле деятельности было оставлено другим политическим силам, возникшим к тому времени и заполнившим политический вакуум. Тогда образовались различные организации и объединения, формально не являвшиеся партиями и потому называвшиеся «неформальными». Они получили трибуну преимущественно в средствах массовой информации. Таким образом они распространяли свои взгляды и постепенно оказывали влияние на общественное мнение. Многие из них способствовали опасной дезориентации. Наиболее заметными организациями стали объединения «Память» и «Мемориал», тогда активно принимавшие участие в избирательной кампании и в выдвижении кандидатов. «Мемориал» называл целью своей деятельности память о жертвах сталинистских репрессий. Это несомненно было оправдано, тем более что официальное руководство делало в этом отношении слишком мало. В этом объединении принимали участие и многие коммунисты — зачастую потомки безвинно осуждённых. Однако в целом в этом движении возобладали антикоммунистические тенденции, нашедшие богатый материал в негативных сторонах советской истории. Не встречая возражений, они могли представлять замалчивавшиеся эпизоды истории в искажённом виде и тем самым манипулировать общественным мнением в антикоммунистическом духе.

Организация «Память» с самого начала носила довольно мракобесный характер, поскольку заявляла, что борется против «сионистского заговора в КПСС». Она возбуждала открыто антисемитские взгляды, в то же время направленные против социализма. Пресса охотно предоставила свои колонки и этому мракобесному и опасному движению.

Как руководство КПСС могло допустить такую дезориентацию? Плюрализм мнений и публичные дебаты — без сомнения важные атрибуты социалистической демократии, но к ним вовсе не относились антиконституционные позиции и действия, направленные на свержение социалистического строя! Неужели «гласность» означает ещё и свободу публичного распространения фальшивок и исторической лжи, антисемитизма, национализма и расовой ненависти? Видимо, Яковлев думал именно так, считая всё это плюрализмом.

В ходе развития политики перестройки возникли растущие разногласия между её первоначальными инициаторами Горбачёвым, Лигачёвым и Рыжковым, поскольку колеблющийся и непоследовательный курс генерального секретаря привёл не к стабилизации общества и к необходимым реформам, а к явлениям распада и хаоса, против чего правомерно выступали Лигачёв и Рыжков. Так в Политбюро сформировались две группы, изначально различными путями стремившиеся к целям перестройки, однако с течением времени их цели всё больше расходились. При этом Горбачёв, Яковлев и Медведев находились на одной стороне, а Лигачёв, Рыжков и Слюньков — на другой. Некоторые шаги и меры всё больше заходили в направлении смены социалистического общества на капиталистическую рыночную экономику и буржуазную демократию.

В этой ситуации Горбачёв осуществил некоторые шаги, заметно ослабившие руководство КПСС и усилившие хаос. Он сместил Лигачёва с поста руководителя секретариата, в результате чего тот прекратил работу. Кроме того, он разделил Политбюро как коллективное руководство путём создания ряда комиссий под руководством соответствующего члена Политбюро. Комиссии по экономике, сельскому хозяйству, идеологии, прессе, внешней политике и т. д. должны были вырабатывать предложения в своих сферах и затем обсуждать их с генеральным секретарём, что якобы должно было привести к улучшению работы. Этот способ применял ещё Сталин, чтобы, формально сохранив политику, фактически ликвидировать её с помощью такой атомизации.

Хотя Яковлев должен был отвечать за международные отношения, он постоянно вмешивался в другие дела, постепенно став «серым кардиналом» в руководстве партии. Но прежде всего он занимался прессой, в результате чего большинство главных редакторов были заменены на тех, чьи взгляды совпадали с его взглядами. Это касалось таких влиятельных литературных журналов, как «Новый мир» и «Октябрь», а также центральных периодических изданий, чей тираж тогда чрезвычайно вырос. Главный редактор теоретического органа партии «Коммунист», Ричард Косолапов, был снят за то, что отвергал линию Яковлева. Его сменил Иван Фролов, уже работавший ранее вместе с Яковлевым в ЦК.

Фролов[335] позднее стал одним из влиятельных советников Горбачёва и вдохновил его на «новое мышление» с «общечеловеческими ценностями», с помощью которого Горбачёв получил в западном мире больше признания и уважения как государственный деятель, но которое в действительности привело к тому, что он поддался иллюзии, будто противоречия и борьбу противоположных систем — социализма и капитализма — можно разрешить или заменить дружескими личными отношениями государственных деятелей. Как иронически, но метко заметил Лигачёв, Горбачёва привлекал «ореол просвещённого монарха»[336], что позволило ловким империалистическим политикам использовать его тщеславие и перехитрить его.

Средства массовой информации, следуя инструкциям Яковлева, всё более становились трибуной для распространения антисоциалистических взглядов, для огульного охаивания всей истории Советского Союза и для пропаганды радикальных «демократических преобразований», имевших конечной целью ликвидацию социалистического строя.

Руководство КПСС, к тому времени расколотое, всё более теряло авторитет и вскоре само подверглось резким публичным нападкам. Однако они были весьма избирательны: те силы в партийном руководстве, которые продолжали первоначальный курс перестройки и противодействовали сползанию на антисоциалистические позиции, клеймились как «консерваторы», желающие затормозить и сделать невозможной перестройку, причём всё в большей мере использовались методы самой подлой дискриминации, словно во времена Сталина, а Горбачёв не вмешивался, чтобы воспрепятствовать этому.

В таких условиях был неизбежен рост дезинформации и дезинтеграции общественного сознания, тем более, что крайне неуверенная критика «сталинизма», полностью прекращённая после падения Хрущёва, оставила много белых пятен в истории Советского Союза. Это создавало весьма благоприятные условия для манипулирования общественным мнением. Коммунистов залил поток сенсационных открытий о преступлениях Сталина и о тёмных сторонах истории, замалчивавшихся вплоть до горбачёвского времени. Они возбуждали умы и преобладали в дискуссиях. Таким образом было нетрудно направить эту огульную критику, а зачастую и клевету на советский социализм, в русло открыто антикоммунистических взглядов. Поскольку активная идеологическая работа КПСС к тому времени уже не велась, то эти устремления не встречали никакого сопротивления. На все предупреждения тех членов Политбюро и других функционеров, которые сознавали свою ответственность, навешивался ярлык попыток консервативных сил саботировать перестройку и стремления вернуться к сталинским методам.

Поскольку так называемые «демократы» смогли добиться в избирательной кампании в Верховный Совет преобладания в общественном мнении, в списках кандидатов уже не было рабочих и крестьян. В этом проявилось то, что всё перестроечное движение к тому времени стало делом интеллигенции. Среди рабочего класса и крестьянства она всё ещё не находила поддержки, поскольку реально не затрагивала их жизненных интересов. Хотя большинство избранных делегатов формально оставались членами КПСС, это не имело большого значения, поскольку сразу после выборов они в массовом порядке вышли из партии и присоединились к неофициальным организациям либо создали собственные союзы.

КПСС по большей части потеряла своё влияние и распалась. Яковлев и его сторонники уже открыто требовали разделения партии на социал-демократическую и коммунистическую. Так он считал уже в начале перестройки, будучи ещё заведующим отдела пропаганды ЦК КПСС. Однако тогда он ещё не осмеливался говорить об этом с генеральным секретарём. Но позднее он сформулировал эту идею для Горбачёва в докладной записке:

«В ней среди других вопросов я пытался обосновать необходимость, даже императивность разделения КПСС на два крыла, что создало бы демократическое поле соперничества. Две партии в этих условиях могли самообновляться, сменять друг друга у власти на основе свободных выборов. Общество получило бы мощный заряд динамизма»[337].

Горбачёв знал, что Яковлев в душе уже социал-демократ и хочет расколоть КПСС с помощью создания Социал-демократической партии, ещё тогда, когда он сделал его секретарём ЦК и членом Политбюро. В этих обстоятельствах становится ясно, что такая КПСС с таким генеральным секретарём не могла управлять политическими процессами, а всё больше плелась у них хвосте. Рыжков выразил это так:

«Итак, неспособность КПСС осуществить реформы в необходимом направлении и в кратчайший, отпущенный историей срок, привела к рождению оппозиционных политических движений, часть которых вольно или невольно способствовала разрушению Советского Союза и ликвидации существовавшего общественного строя»[338].

В то же время шла целенаправленная работа по размытию и разрушению государственных структур Советского Союза, при этом сразу с двух сторон: во-первых, в руководстве КПСС имелись силы, организовавшие этот процесс. А во-вторых, оказывалось давление со стороны националистических и сепаратистских сил в отдельных республиках, в особенности в Прибалтике и в Грузии. Причины этого сложны, и их анализ вышел бы за рамки данной работы, поэтому я лишь коснусь этой трудной темы.

Советский Союз, как известно, был построен как федеративное государство, состоящее из республик, автономных республик и автономных областей, объединившихся добровольно, причём каждая республика обладала независимой государственностью, а также правом выхода из союза, если большинство населения захочет этого. Право на самоопределение народов считалось Лениным и Коммунистической партий обязательным демократическим принципом, служившим в то же время выражением добровольности этого союза.

При подготовке образования СССР произошёл конфликт между Лениным и Сталиным, поскольку последний в своём наброске конституции не желал уважать право на самоопределение отдельных наций и народов, что Ленин подверг резкой критике как форму великорусского национализма. Это неуважение выразилось в том, что по предложению Сталина большинство прав на автономию отдавалось централизованному единому государству. Однако в этом вопросе Ленин победил, и Советский Союз возник в виде федерации.

Теперь зачастую утверждают, что это оказалось принципиальной ошибкой, в конечном счёте приведшей к распаду Советского Союза — то есть что он потерпел крах из-за национальной проблемы. Президент Путин также высказался в этом духе, сказав, что Ленин этим заложил бомбу под фундамент государства. Однако эта точка зрения крайне поверхностна, и такое объяснение распада Советского Союза как государства, на мой взгляд, неверно.

Социализм при решении национальных проблем не может игнорировать право народов и наций на самоопределение, поскольку это — элементарный демократический принцип, несоблюдение которого фактически означало бы, что все нерусские нации и народы остаются в состоянии национального угнетения, как и при царизме. Однако право на отделение не означало обязательности отделения, а при социалистических условиях равноправия и взаимопомощи оно и не должно было привести к нему, поскольку более крупное государственное объединение гораздо выгоднее не только для социалистической государственности, но и прежде всего для самих наций и народностей. Это весьма наглядно проявилось в Советском Союзе: большинство республик и автономных областей при самостоятельном существовании совершенно не смогли бы достигнуть такого экономического, социального и культурного развития, которого они достигли, будучи республиками Советского Союза.

Националистические и сепаратистские тенденции проявились лишь после того, как на протяжении долгого времени в национальной политике допускались серьёзные ошибки. Это действительно случалось в Советском Союзе во многих отношениях. Однако эти ошибки и искажения были не настолько серьёзны, чтобы привести к требованию выхода из Союза. Ясным доказательством этого служит тот факт, что всесоюзный референдум 1990 года по вопросу сохранения Советского Союза получил однозначное большинство свыше 70 процентов: более двух третей советских граждан проголосовали за Союз.

Почему же тогда, несмотря на это, произошёл распад Советского Союза? Потому, что он был намеренно осуществлён определёнными центральными и периферийными силами, силами, которые в ходе перестройки намеревались ликвидировать основу социализма, стремясь к восстановлению капитализма, что никогда бы не стало возможным при сохранении полной работоспособности социалистического государства СССР.

Чтобы пояснить это, мы должны вернуться к персональным вопросам и при этом вновь отметить, что случайность в исторических событиях иногда может играть очень большую роль. Горбачёв, при поддержке Лигачёва, привёл в Москву первого секретаря свердловского обкома Бориса Ельцина, поначалу поручив тому руководить отделом ЦК. Когда освободился важный пост первого секретаря московской парторганизации, Горбачёв и Лигачёв предложили на этот пост Ельцина, в то время как Рыжков был решительно против, однако не смог их убедить. Он всё же высказал серьёзное предупреждение: «Я вас не убедил, и вы пожалеете о таком шаге. Когда-нибудь будете локти кусать, но будет уже поздно!»[339]

Так Ельцин стал первым секретарём КПСС в столице — Москве, и с учётом важности этого поста он был избран и в Политбюро. О его деятельности в Москве имеются весьма разноречивые свидетельства, но если учесть, в насколько примитивной и брутальной манере он действовал позднее, когда, будучи президентом, обладал гораздо большей властью, то можно поверить в те рассказы, согласно которым он вёл себя грубо и рубил сплеча[340]. Кроме того, по-видимому, в то время он настолько высоко возомнил о себе, что будучи кандидатом в Политбюро, посчитал, что это для него слишком мало, и на пленуме ЦК в октябре 1987 г. потребовал сделать себя членом Политбюро. Этот непривычный и совершенно неожиданный демарш Ельцина (как оказалось, он несколько ранее направил письменную просьбу Горбачёву, однако тот не проинформировал Политбюро и ничего не сказал об этом) поднял острую дискуссию, в которой все участники резко отвергли требование Ельцина и осудили его поведение.

Поскольку Ельцин в ходе дискуссии сразу же подверг руководство чрезвычайно критическим нападкам, вскоре распространился миф о народном герое, который врезал большим шишкам, при этом его в основном расхваливали оппозиционные силы. Но во всяком случае стало ясно, что он совершенно не пригоден для этого поста в таком культурном и научном городе, как Москва. Он был слишком груб, слишком примитивен, слишком необразован и бескультурен.

Поэтому на следующий день в Политбюро состоялось совещание по вопросу, что с ним делать. Громыко предложил назначить его послом и отправить в отдалённую страну. Вероятно, он предполагал, что из этого дела могло возникнуть нечто большее. Но его предложение не было принято. В конце концов договорились оставить Ельцина членом ЦК и назначить его министром по строительству. Однако предчувствие Громыко оправдалось. Поскольку при следующем случае — а это было на XIX партийной конференции в июне 1988 г. — Ельцин выступил с требованием «реабилитации», при этом «ещё при жизни». Он поставил себя в один ряд с безвинно осуждёнными, реабилитированными лишь после смерти. Однако его «реабилитация» была нацелена на то, чтобы вновь быть принятым в Политбюро.

Однако на этот раз он действовал ловчее, выступив с речью в духе перестройки, которую демагогически использовал, чтобы восстановить делегатов против руководства, заявив, «что некоторые крупные партийные руководители погрязли в коррупции, взятках, приписках, потеряли порядочность, нравственную чистоту, скромность, партийное товарищество. Разложение верхних слоёв в брежневский период охватило многие регионы, и недооценивать, упрощать этого нельзя. Загнивание, видимо, глубже, чем некоторые предполагают, и мафия, знаю по Москве, существует определённо»[341].

Однако на своём предыдущем посту в Свердловске Ельцин и сам был не без греха в отношении этих явлений, которые он теперь ставил в вину другим. Если сравнить его демонстративное возмущение с его действиями тогда и позднее в качестве президента Российской Федерации по прозвищу «царь Борис», то станет ясно, что он отнюдь не защищал партийную этику. Режим его президентства вовсе не отставал от коррумпированного режима брежневской эпохи, напротив, он послужил безудержному обогащению его семейной клики под руководством его дочери, которая формально работала советником президента и отвечала за отношения с группой коррумпированных «олигархов», урвавших с помощью Ельцина значительную часть народного богатства.

Ельцин, видимо, чувствовал себя оскорблённым и униженным резким отказом на пленуме ЦК в октябре 1987 г. Рыжков вспоминает: «Ну а на той, XIX партийной конференции, на мой взгляд, была допущена еще одна, роковая для КПСС и страны, ошибка. Именно там Ельцин окончательно был отброшен в стан стремительно формировавшейся оппозиции, где он вскоре стал лидером»[342]. С тех пор он связывал свою жажду власти с разрушением существующего союзного государства, и ради этого он без угрызений совести входил в союз с любыми оппозиционными силами, получившими таким образом вождя с политическим опытом.

Стремление к власти любой ценой, конечно, не является универсальной чертой человеческого характера, однако человека, имеющего к этому склонность, оно может стать главной чертой, если общественные условия и обстоятельства позволяют и даже поддерживают это. В той политической системе, которой обладало советское общество, это не только было возможно, но и всегда представляло опасность, в особенности для людей, достигших высших структур власти. Рыжков на основе своего опыта считает:

«Двадцать лет в аппарате партии — это огромная ломка характера. Я не знаю ни одного функционера, на котором так или иначе не сказалось бы пребывание у власти. Она часто уродует души, убивает веру, идеалы, надежды»[343].

Я бы сформулировал последнюю фразу немного иначе — для этого не нужна «душа». Но с основной мыслью нельзя не согласиться. Каждый, кто в течение сколько-нибудь долгого времени общался с высшими функционерами партии, мог наблюдать, какое влияние оказывает наличие и употребление власти на поведение, самосознание и характер этих людей.

Поскольку Ельцину было отказано в доступе к центру власти, он вынужден был добиваться других властных позиций вне КПСС, а это, в связи с начинавшимся размытием государственных структур Советского Союза, было не так уж сложно. Он выдвинул свою кандидатуру на выборах в Верховный Совет, и поначалу смог стать членом Съезда депутатов. При избрании Верховного Совета РСФСР он получил недостаточно голосов. Однако избранный член оппозиционной группы сразу же попросил принять Ельцина вместо него. Хотя такой обмен противоречил всем законам и правилам, он был принят большинством. Так Ельцин обманным манёвром стал членом Верховного Совета РСФСР и был избран его председателем. В результате он занял один из важнейших государственных постов в РСФСР, и тем самым и в Советском Союзе.

Тем временем Горбачёв был избран председателем Верховного Совета СССР, и после того, как он преобразовал этот пост в пост президента Советского Союза, Ельцин потребовал, чтобы и в Российской Федерации был президент. После этого Верховный Совет РСФСР, следуя требованию Ельцина, создал пост президента, и так Ельцин стал президентом Российской Федерации. С этой властной позиции он вёл свою борьбу против Горбачёва, против советского государства и против союзного правительства.

Одним из важнейших решений, проведённых Ельциным на посту председателя Верховного Совета РСФСР, было верховенство законов Российской Федерации над законами Советского Союза. Это не только ограничивало, но и фактически ликвидировало полномочия и дееспособность советского правительства. Это решение было принято в националистическом угаре, и Ельцин объявил его освободительным актом русского народа, поздравив его с этим. В то же время он побудил другие союзные республики последовать его примеру и брать столько суверенитета, сколько они хотят. Таким образом распад Советского Союза был систематически организован членом КПСС и её ЦК Ельциным.

Политическая дестабилизация непосредственно повлияла на экономику, разорвав экономические связи между союзными республиками. Экономическая дестабилизация в свою очередь негативно воздействовала на политическую ситуацию. А из-за этого любые экономические программы перехода к рыночным отношениям стали иллюзорными. Если отдельные союзные республики ставили свои законы над законами союзного государства, то и единого руководства уже не существовало. Перестройка из политики модернизации и преобразования социалистического общества всё больше превращалась в политику подрыва и ликвидации Советского Союза и социализма.

Политический и экономический кризис всё более обострялся, ситуация со снабжением резко ухудшилась, развивалась эрозия общественного сознания. В большинстве средств массовой информации преобладали антисоциалистические взгляды, и, по примеру Ельцина, возросли националистические и сепаратистские тенденции в союзных республиках европейской части страны. Даже руководители коммунистических партий этих республик перешли на националистические позиции, тем самым в свою очередь подготовив распад Советского Союза с периферии. Как позднее выяснилось, национализм и разжигание антисоветчины подготовили почву для прихода этих сил к власти.

При этом борьба за власть между Горбачёвым и Ельциным стала осью политического развития Москвы. Но ни Политбюро партии, ни генеральный секретарь, бывший одновременно президентом Советского Союза, не сделали ничего, чтобы перейти в политическое наступление. Пока Горбачёв в августе 1991 года находился в Крыму, вице-президент СССР Г. И. Янаев и несколько других высокопоставленных политиков КПСС объявили чрезвычайное положение. Государственный комитет по чрезвычайному положению (ГКЧП) взял власть, поскольку президент «по состоянию здоровья» не был способен исполнять свои обязанности.

У этот комитета не было ни программы, ни какой бы то ни было легитимности, ни поддержки населения. Политбюро КПСС не имело с ним ничего общего, партию этот путч застиг врасплох так же, как и всех остальных. Рыжков считал, что «это был политический конфликт между узкими группировками»[344], что вполне возможно, однако, насколько я знаю, это никогда не было выяснено толком. Так же, как и роль в этом Горбачёва.

Эта дилетантская авантюра дала Ельцину повод выйти на сцену в роли спасителя государства, хотя она закончилась через несколько дней, не найдя никакой поддержки. Но для него было важнее использовать этот случай как предлог, чтобы впервые совершенно публично унизить своего личного врага Горбачёва, а затем на заседании Верховного Совета перед широкой публикой — перед камерами прямой трансляции — грубо упрекнуть его, словно школьника, и в то же время на его глазах подписать декрет о запрете Коммунистической партии. О том, что последовало, у Рыжкова написано так:

«В тот же день Секретариат ЦК КПСС принял постановление о том, что „ЦК КПСС должен принять трудное, но честное решение о самороспуске, судьбу республиканских компартий и местных партийных организаций определят они сами“. На следующий день Горбачёв согласился с запретом партии и, сложив с себя полномочия Генсека, призвал ЦК самораспуститься. Так он похоронил партию, в которой был с юношеских лет, которая вела его по жизни и с которой он дошёл до высшего государственного поста. А разгром партии открывал путь к беспрепятственному уничтожению и нашей Державы»[345].

Рычаги управления были уже не в руках президента СССР, а в руках президента Российской Федерации. Позднее Горбачёв утверждал, что приложил все усилия для сохранения Советского Союза как единого государства. Неважно, были ли эти усилия, и насколько они были искренни. В любом случае их не хватило для сохранения Советского Союза.

Стало ясно, что конституция СССР должна быть заменена новым документом, учитывающим возникшие к тому времени условия и сочетающим федеративную структуру Союза с бо?льшими правами и полномочиями отдельных республик-членов. Горбачёв ещё задолго до августовского путча вёл переговоры в этом духе с руководителями республик, в особенности с Ельциным, и казалось, что удалось прийти к удовлетворяющему всех проекту «Договора о Союзе Суверенных Государств». На референдуме 17 марта 1991 года перед всем населением был поставлен вопрос, хочет ли оно жить в Союзе «в обновлённом виде». Правительства трёх прибалтийских республик запретили референдум на своей территории. 76,4 процента проголосовали за дальнейшее существование единого государства. 21 апреля 1991 г. высшие представители девяти республик (России, Украины, Белоруссии, Казахстана, Узбекистана, Киргизии, Таджикистана, Туркмении и Азербайджана) подписали совместное заявление о сохранении Советского Союза, хотя по своему характеру он становился скорее конфедерацией, чем союзом. Очевидно, в данных обстоятельствах это было неизбежно, но по крайней мере оставался открытым путь для подписания нового союзного договора и выработки новой конституции.

Эта возможность должна была быть утверждена на заседании съезда народных депутатов. Горбачёв и Ельцин совместно выступили за это заявление и попытались убедить делегатов. Однако представители республик требовали всё больше полномочий и в конце концов пожелали такой структуры конфедерации, что центральное правительство становилось практически излишним. Они следовали призыву Ельцина брать столько суверенитета, сколько они смогут взять! А Горбачёв всё больше уступал и шёл на дальнейшие компромиссы. В начале декабря он послал обращение всем делегатам страны с просьбой принять договор. Это обращение заканчивалось словами:

«Моя позиция однозначна. Я — за новый Союз, Союз Суверенных Государств — конфедеративное демократическое государство. Хочу, чтобы в преддверии вашего решения эта моя позиция была всем хорошо известна. Медлить далее нельзя. Время может быть катастрофически потеряно».

Подписание было намечено на 9 декабря 1991 г., однако Ельцин (не он один) обманул. Он уже договорился с Л. М. Кравчуком, президентом Украины, и с С. С. Шушкевичем, председателем Верховного Совета Белоруссии, о встрече недалеко от польской границы. То, что они там не только выпивали и охотились (хотя, разумеется, и это тоже), понятно хотя бы из последствий этой встречи. Там был принят документ, положивший конец Советскому Союзу. Текст был выработан ночью с 7 на 8 декабря группой, в которой важнейшую роль играли представители Ельцина — Шухрай и Гайдар. 8 декабря он был подписан.

Несмотря на обильное потребление алкоголя, они сознавали, что совершают государственную измену, и потому боялись за свою жизнь. Опасаясь, что Горбачёв как верховный главнокомандующий мог бы использовать армию против них, Ельцин связался с министром обороны Шапошниковым и назначил того верховным главнокомандующим вооружённых сил Сообщества Независимых Государств (СНГ). После этого Ельцин позвонил американскому президенту Бушу (старшему), чтобы первым проинформировать его, что Советского Союза больше нет. «Дорогой Джордж», якобы сказал он. «Это чрезвычайно, чрезвычайно важно. По сложившейся между нами традиции, я и десяти минут не мог подождать, чтобы вам не позвонить».

Комментарии, разумеется, излишни.

Горбачёв ничего не знал. Он не получал сведений об этой встрече, пока ему не позвонил Шушкевич, которому Ельцин поручил сообщить Горбачёву решения, принятые ими втроём.

Как же Горбачёв реагировал на этот государственный переворот?

Он, опустив руки, принял это, лаконично заявив о том, что теперь нужно обсудить и подготовленный проект союзного договора, и соглашение, подписанное в Минске между Ельциным, Кравчуком и Шушкевичем.

Напротив, Комитет конституционного контроля СССР 12 декабря констатировал, что это соглашение не имеет никакой юридической силы. Однако и заявления Горбачёва, и заявление Комитета об отсутствии юридической силы были проигнорированы заговорщиками, а их действия сразу же запустили цепную реакцию, в результате которой распад СССР было уже не остановить. «После уничтожения СССР во всех без исключения республиках наступил политический и экономический хаос»[346]. Коррумпированные и жаждущие власти руководители коммунистической партии в республиках всеми средствами пытались урвать себе государственную власть, большинство из них вскоре перешло на националистические позиции и обратилось к религии, преобладающей в соответствующей стране. По примеру Ельцина они сняли «красные мантии» и провели реставрацию капитализма, прихватив для себя и своих кланов значительную часть народного достояния и таким образом заложив камень в основание новой буржуазии.

И в этом Ельцин стал первопроходцем, когда, отбросив всяческие угрызения, использовал свою власть и полный политический и идеологический хаос, чтобы установить авторитарный режим и в то же время раскрыть свои якобы демократические и социальные цели. Он вооружённой силой расстрелял российский парламент, навязал конституцию, давшую ему самые большие полномочия. Затем при помощи коррумпированных политиков и группы американских советников он ввёл в России капитализм. При этом возникла некая форма «олигархического капитализма», при которой относительно небольшое число беззастенчивых грабителей прихватило большую часть производительного имущества страны и за довольно короткий срок наварило миллиарды долларов, депонированных в зарубежных банках. Среди них было немало бывших функционеров КПСС и комсомола, однако и коммерчески ловкие интеллигенты быстро продвинулись в бизнесмены.

Горбачёв ушёл в отставку с поста президента Советского Союза, когда это государство уже не существовало, и с тех пор он утверждает, что принёс народу свободу.

На вопрос, была ли в данных обстоятельствах возможность остановить распад Советского Союза, даются совершенно разные ответы. Ключевую роль в этом, несомненно, играл Горбачёв, совершенно очевидно не желавший воспользоваться своими остающимися полномочиями и возможностями. Председатель Верховного Совета СССР Анатолий Лукьянов считал, что президент должен был реагировать совершенно по-другому:

«Он оставался Верховным Главнокомандующим, и было достаточно одного президентского слова, чтобы от подписантов и их документов не осталось и следа. [...] Ведь речь шла о судьбе величайшей державы, о трёхсотмиллионном народе, о глобальном равновесии мировых сил. Но не было нужного твёрдого слова от человека, поклявшегося сохранять и защищать Союз»[347].

Это совершенно верно, во власти президента было незамедлительно арестовать троих заговорщиков, отдать их под трибунал и обвинить их в государственной измене. Вероятно, это стало бы достаточным предупреждением другим желающим разрушить Советский Союз.

Представьте, что губернатор штата США вздумал бы секретно встретиться с двумя другими губернаторами и объявить о роспуске США и о полном суверенитете своих штатов! Как бы реагировал на это президент Соединённых Штатов? Уж наверняка не жалкими заявлениями о том, что теперь нужно обсудить и конституцию США и это соглашение!

Поэтому совершенно понятно, что часто говорят о предательстве и называют Горбачёва предателем социализма. Рыжков пишет:

«Вспоминая эту ситуацию, невольно ищешь ответ и на вопросы: почему Горбачёв, Президент СССР не занял тогда, в послебеловежские дни, принципиальную, боевую позицию, почему он не боролся до конца за целостность своего государства? Трудно заглянуть в душу человека и познать его истинные намерения. Но в том, что Горбачёв давно вынашивал мысль об уничтожении Компартии, которая дала ему путёвку в жизнь, и социалистического общества, в котором он вырос, не может быть никакого сомнения. Он сам говорил об этом после 1991 года»[348].

Но дело, видимо, было не столь простым, во всяком случае, сомнения в этом не только возможны, но и правомерны.

Лигачёв на основе своего опыта и наблюдений во время сотрудничества с Горбачёвым в перестройку приходит к схожему выводу, потому его воспоминания и называются «Кто предал СССР?» Он расценивает развитие, приведшее к гибели Советского Союза, так:

«Итак, становится ясно, что дело не в системе, которая показала на протяжении всей советской истории невиданную жизнеспособность, мощь созидания даже тогда, когда она подвергалась деформации. Причины кроются в том, что в руководстве партии и государства, союзных республик оказались карьеристы, национал-сепаратисты, политические оборотни. Мы имеем дело с политическими перерожденцами, целой группой руководителей-коммунистов. Быть крупным собственником, жаждать личного богатства и обладать безраздельной властью над народами — это их желанные цели, смысл жизни»[349].

Разумеется, Лигачёв прав, такие карьеристы существовали на высших политических постах, и не только во время перестройки, и даже не только после смерти Сталина. Но нельзя упускать из виду, что они сами были продуктом этой системы, возникли в определённых условиях этой системы и принадлежали к структурам и механизмам этой системы. Поэтому оценка Лигачёва остаётся на поверхности явлений, противопоставляя якобы здоровую систему личностям с сомнительным политическим характером, которые якобы были в ней чужеродным телом, и видя причину гибели только с этой стороны.

Всё не так просто, поскольку всегда существовало взаимодействие между объективными и субъективными факторами, элементами общественной системы социализма и её ведущей силой — КПСС. Если мы хотим понять процесс развития и распада социалистической общественной системы, мы должны проанализировать внутренние отношения между этими факторами, поскольку они были отнюдь не только случайными, хотя, как мы видели, и случайности могли играть определённую роль.

Лигачёв и в меньшей степени Рыжков, как мне кажется, стремятся видеть и обвинять в катастрофе лишь субъективную сторону, то есть определённых личностей и их деятельность. Такое отношение проявляется как в положительной, так и в отрицательной форме, в зависимости от объективных условий. Когда речь шла об избрании Горбачёва на пост генерального секретаря, Лигачёв писал: «Я понимал, что в тот день решалась судьба партии и страны, ибо она напрямую зависела от того, кто будет избран новым Генеральным секретарем»[350]. Поначалу Лигачёв (и, конечно, не он один) считал Горбачёва спасителем социализма в Советском Союзе, а под конец стал считать его предателем и разрушителем; но судьба Советского Союза и социализма в обоих случаях будто бы зависела лишь от одной личности, которая вначале выступала спасителем, а затем предателем.

«Меня постоянно спрашивают: кто же стал главной фигурой в развале Советского Союза, кто всё-таки виновник всех тех бед, которые со страшной силой обрушились на народ? Время дало ответ на этот непростой вопрос: Горбачёв»[351].

Однако такого рода ответы не только слишком просты и не согласовываются со сложной исторической истиной, они ещё и теоретически несостоятельны, поскольку неизбежно приводят к субъективно-идеалистическому пониманию истории, согласно которому люди творят историю, а судьба общества или государства зависит лишь от случайности, пришёл ли к власти герой либо преступник-предатель.

Главная цель этой книги во всех её частях как раз и состоит в разъяснении того, что мы можем понять и объяснить как возникновение и подъём, так и упадок и гибель социалистической общественной системы лишь на основе исторически развивающегося взаимодействия наличных объективных условий и факторов с вырастающими из них субъективными факторами внутри общественной системы. Это не только отдельные выдающиеся личности со своими теоретическими познаниями и политическим опытом, но и политические и общественные организации, в особенности коммунистическая партия с её членами и функционерами, с её структурой и механизмами.

Хотя из учёта всех этих обсуждаемых точек зрения вытекает достаточно сложная идея о разнородных объективных и субъективных, национальных и международных, необходимых и случайных причинах в своём историческом взаимодействии — для гибели всё ещё продолжает существовать крайне простое и одномерное объяснение: предательство.