6.4. Между советской моделью и поиском новых путей к социализму

После сделанного выше обзора весьма различных объективных и субъективных условий в восточноевропейских странах советской зоны влияния становится ясно, в каком поле напряжения они действовали. Тем более, что внешние условия (Холодная война) повышали давление, под напором которого руководители правящих партий вынуждены были осуществлять свою политику. Чтобы суметь оценить их деятельность сколь-нибудь объективно, необходимо не только учесть ситуацию — нужно ещё исследовать факторы, повлиявшие на их политику, и мотивы, которыми они руководствовались.

Именно последний пункт заслуживает отдельного рассмотрения, поскольку ведущие политики коммунистических партий обычно изображаются в антисоветской пропаганде «сатрапами Москвы», послушными марионетками, бездумно выполнявшими московский приказ «советизировать» свои страны. Такая клевета, например, в западногерманской прессе, даже заставила поставить вопрос, можно ли считать немцами Вальтера Ульбрихта или Вильгельма Пика. Снова получило распространение старинное клеймо для социалистов: «безродные», агенты чужой власти, «пятая колонны Москвы». В этом видна бесстыдная манипуляция тем фактом, что большинство из них было изгнано нацистами за пределы страны, они были вынуждены эмигрировать (в том числе в Советский Союз), чтобы избежать преследования фашистов и спасти свою жизнь. Такой вердикт, однако, не применяется к социал-демократам и буржуазным политикам, бывшим в западной эмиграции и поддерживавшим тесные контакты с американскими или британскими оккупационными властями.

Действия и мотивы коммунистических и социалистических руководителей определялись в первую очередь тем, что они руководствовались национальными интересами своих стран, а не приказами из-за рубежа. Национальные интересы и патриотизм вовсе не входили (и не входят) в противоречие с социализмом и интернационализмом. В этом смысле построение социалистического общества всегда было (и продолжает оставаться) одновременно национальной и интернациональной задачей, так как при этом национальные и интернациональные интересы связаны. Установление социалистического общества не может происходить в автаркической национальной изоляции, а требует международного сотрудничества всех существующих социалистических государств.

Диалектическая взаимосвязь национальных и интернациональных аспектов при переходе к социализму была ещё в 1920?е гг. очень метко охарактеризована Антонио Грамши. Он писал об этом так:

«На самом деле национальное отношение есть результат (в определённом смысле) уникального, оригинального сочетания, которое нужно понимать в этой оригинальности и уникальности, если мы хотим управлять им и направлять его. Конечно, развитие идёт к интернационализму, но исходный пункт национален, и от этого исходного пункта нужно отталкиваться. Однако перспектива интернациональна и может быть лишь таковой. Поэтому необходимо детально изучать сочетание национальных сил, которые должны вести и развивать международный класс в согласии с интернациональной перспективой и с руководящей линией»[240].

На практике это означает, что в каждой стране при переходе к социализму нужно исходить из непосредственно данных национальных экономических, социальных, культурных условий, а также из исторических традиций со сложившимся за тысячелетия образом жизни и мышления людей, поскольку только на этой основе можно найти пригодные пути, формы и методы перехода, которые могут быть приняты населением.

Социалистический интернационализм не только состоит в том, чтобы исходить из абстрактной схемы или модели, выведенной лишь из опыта одной-единственной страны, и на этой основе требовать, чтобы социализм во всех странах имел одни и те же формы и реализовывался одними и теми же методами. Ленин неоднократно подчёркивал, что нельзя переоценивать и абсолютизировать ограниченный опыт ВКП(б). Однако эта мысль всё больше игнорировалась сталинской концепцией социализма в одной стране и моделью социализма, с нею связанной. Объективно ограниченный опыт ВКП(б) субъективно переоценивался и абсолютизировался. А когда и другие страны начали строить социалистическое общество, и связанные с этим проблемы общественного преобразования потребовали разрешения, практическое применение этой ошибочной теории, в сущности, отражавшей специфические условия в России, неизбежно вызывало противоречия и конфликты.

С одной стороны, ещё не существовало другого практического опыта, кроме опыта Советского Союза, поэтому имело смысл изучать и учитывать его, но не копировать. А с другой стороны, трудность состояла в том, что советские решения зачастую нельзя было согласовать с различными национальными условиями, из-за чего возникла необходимость поиска других путей, методов и форм, более пригодных для соответствующих национальных условий.

Хотя этот метод примерно до конца 1940?х годов более-менее принимался советским руководством и лично Сталиным, всё изменилось после оглашения теории двух лагерей. Всякие попытки поиска других путей строго осуждались как националистические уклоны, что позволило достичь унификации партий.

То, что руководство ВКП(б) настаивало на собственной роли лидера и эталона, оказывало сильное давление на партии, тем более, что все социалистические страны в значительной мере зависели от её политической и экономической поддержки. Все эти страны были слабо развиты индустриально, и даже индустриально развитые страны, как Чехословакия и ГДР, зависели от советского рынка и от поставок сырья из Советского Союза. Здесь действовало право сильного. Кроме того, Советский Союз мог правомерно указать, что он несёт наибольшую часть расходов на оборону, необходимую для защиты социалистических государств.

С учётом всех этих обстоятельств ясно, что перед руководством этих стран уже по объективным причинам не могло быть слишком большой свободы действий для того, чтобы идти собственным путём в строительстве социалистического общества. К этому добавлялись важные субъективные причины. Все пожилые функционеры коммунистических партий прошли школу Коминтерна, выковавшую их теоретические и идеологические взгляды. «Большевизация» партий ещё в 1920?е годы привела к тому, что фактически на ключевых руководящих постах остались лишь сторонники сталинского курса. Они были свидетелями победы Сталина над всеми оппозиционными силами в ВКП(б) и строительства социалистического общества в Советском Союзе по сталинской теории социализма в одной стране. Наконец, их теоретические познания в марксизме и их идеологическое сознание были в сущности сформированы «Кратким курсом истории ВКП(б)». Хотя многие события в Советском Союзе 1936–1938 гг. остались для них непонятными, их вера в Сталина и в руководство ВКП(б) оставалась непоколебимой. После победы над гитлеровским фашизмом она выросла ещё более под влиянием растущего культа личности.

Сталинская политика, успешно приведшая к построению социалистического общества, а наряду с этим и к победе социализма над фашизмом, представлялась им надёжной гарантией успеха. «Учиться у Советского Союза — значит учиться побеждать», — гласил лозунг тех дней, выражавший это убеждение. Советское общество считалось моделью социалистического общества, и поэтому его основные организационные формы, структуры и механизмы, а также его методы планирования и управления экономикой и всем обществом также могли и должны были считаться образцом.

Поскольку другого опыта не было, а успех, очевидно, подтверждал верность сталинского курса, этот взгляд казался правильным, и потому нельзя упрекать в нём ведущих функционеров, тем более, что их познания об истории ВКП(б) и Советского Союза были не особо обширными.

Только собственный опыт после начала перехода к социализму сделал проблемы видимыми и вызвал сомнения в том, должны ли советские методы просто перениматься или же было бы более многообещающе поискать собственные пути. По-видимому, поиски начались прежде всего у тех, кто отвечал за планирование и руководство экономикой, поскольку в более индустриально развитых странах вскоре выяснилось, что сверхцентрализация планирования путём центрального определения большого числа номенклатурных позиций, а также центрального администрирования и распределения материальных и финансовых ресурсов, с одной стороны, привела к росту бюрократии, а с другой, настолько сильно ограничила самостоятельность и инициативу производственных предприятий, что из-за этого заметно пострадала их эффективность.

Это чаще всего порождало предложения по изменению системы планирования в направлении большей децентрализации и большей самостоятельности предприятий.

Однако решения о столь значительных изменениях могли приниматься исключительно в политбюро, поскольку догма о руководящей роли партии царила во всех социалистических странах. Такая роль понималась не только как монополия на власть, но и как монополия на истину. Поэтому изменения принципиального характера могли быть достигнуты лишь тогда, когда в политбюро с этим соглашалось большинство. И хотя удавалось завоевать для проведения таких изменений тех членов политбюро, которые занимались реальными проблемами, подобные предложения обычно встречали сильное сопротивление тех, кто настаивал на сохранении якобы проверенных советских методов. Они видели в исправлениях курса уклон от партийной линии, называли это ревизионизмом и неуважением к СССР. Таким образом во всех партийных руководствах социалистических стран происходили споры и дискуссии, которые, однако, чаще всего проводились за закрытыми дверями, поскольку публичное обсуждение проблем такого рода не дозволялось.

Случался и временный прогресс, однако когда соотношение сил в политбюро изменялось, происходил откат назад. Уже принятые решения отменялись, руководство тянуло время и маневрировало, чтобы выждать более благоприятных условий. Хотя такие попытки исправления курса предпринимались во всех партиях и во всех молодых социалистических странах, в первые годы они не имели особого успеха. В сущности копировалась и навязывалась советская модель.

Даже в Югославии, которая после исключения КПЮ из Бюро Коминформа и объявления её вне закона сознательно дистанцировалась от Советского Союза, несмотря на то, что в области планирования и руководства экономикой она шла по принципиально новому пути «социализма самоуправления», в области политической надстройки по большей части сохранялась сталинистская система правления. А в борьбе против функционеров, дружески относившихся к Советскому Союзу, продолжали использоваться привычные методы и инструменты.

Положение, открывшее гораздо больше возможностей отхода от советской модели и большее поле деятельности для поиска новых путей и решений, сложилось благодаря XX съезду КПСС в 1956 г. Но прежде чем эти новые возможности могли быть использованы систематически и конструктивно, все партии и социалистические страны сперва должны были пережить серьёзную обеспокоенность, вызванную секретным докладом Хрущёва на XX съезде, которая привела к глубокому кризису всей социалистической системы.

Откровения Хрущёва застали всех врасплох, вызвав настоящий шок в мировом коммунистическом движении. Действия советского руководства, никак не учитывавшие остальные социалистические страны и мировое коммунистическое движение, объяснялись внутренними противоречиями в Политбюро ЦК КПСС, в котором сторонники Сталина пребывали в большинстве, что препятствовало публичному дистанцированию от сталинизма. Однако в определённой мере это было и последствием торжества сталинистских взглядов в стране, приведшего к тому, что Советский Союз как социалистическая держава считал себя способным в одиночку идти по пути к коммунизму, игнорируя весь остальной мир, включая и союзников.

Однако выступление Хрущёва было безответственным и непременно должно было привести к чрезвычайно негативным последствиям для социалистических стран и для мирового коммунистического движения — хотя, конечно, для преодоления сталинизма было абсолютно необходимо глубоко заняться этим вопросом. Но это должно было бы произойти совершенно другим образом, чего руководство КПСС, само бывшее продуктом сталинизма, в своём тогдашнем состоянии сделать не могло. Если бы оно предварительно посоветовалось с руководством остальных партий, несомненно, нашёлся бы другой, лучший путь.

Кризисные потрясения затронули все социалистические страны, за исключением Югославии, чья международная репутация от этого лишь выросла. В Польше и Венгрии кризис принял наиболее острые формы, в связи с чем социалистическая государственная власть находилась в серьёзной опасности.

Руководство Польской Объединённой Рабочей партии пыталось спасти положение тем, что оно выбрало прежнего генерального секретаря Гомулку, проведшего долгое время в заключении, первым секретарём ЦК. Это было мудрое и смелое решение, поскольку Гомулка тогда несомненно был человеком с наивысшим политическим и моральным авторитетом. Кроме того, ЦК ПОРП продемонстрировало самостоятельность и решимость, отвергнув попытки советского руководства воспрепятствовать выбору Гомулки. Хрущёв специально для этого летал в Варшаву, однако вернулся в Москву ни с чем.

Удивляет утверждение Хильдермейера, будто Гомулка был навязан советским руководством:

«Только когда Хрущёв нашёл лучшее решение и с его помощью осенью 1956 г. на трон был возведён „национальный коммунист“ Владислав Гомулка, установилось спокойствие. Этот новый человек настолько уважал польские традиции, что, в отличие от ГДР, не полностью подражал советской модели. Однако нельзя говорить о собственном пути или о заметной самостоятельности его правления»[241].

В Венгрии сложилось ещё более сложное положение, чем в Польше. Сталинистский режим Ракоши своей политикой создал ситуацию, приведшую к возникновению широкого протестного движения — от членов Венгерской партии трудящихся до реакционных и даже фашистских сил. Неспособность руководства верно оценить сложившееся положение и решительно предпринять необходимые шаги привела к тому, что антисоциалистические силы стали преобладающими и устроили кровавую контрреволюцию. Её удалось разбить только благодаря вмешательству советских войск и массовой поддержке вновь сформированной Венгерской Рабочей партии под руководством Яноша Кадара. Операция вызвала острую критику. Юрий Андропов, позднее генеральный секретарь ЦК КПСС, сыгравший в Будапеште решающую роль, оглядываясь назад, заметил, что в те дни была лишь одна альтернатива: или вмешаться — или принять потерю социалистической Венгрии со всеми грозными последствиями для всего сообщества государств.

В прочих социалистических странах положение было чрезвычайно напряжённым, но оставалось под контролем без значительных потрясений. Однако везде оказал негативное влияние тот факт, что руководство запрещало мало-мальски открытое обсуждение акта хрущёвского сведения счетов со Сталиным и его последствий, а также сам факт проведения ограничительной информационной политики. Отрицательное отношение было вызвано ещё и тем, что КПСС держала в секрете выступление Хрущёва о культе личности Сталина, не публикуя его. Однако доклад попал за границу, появившись в американской прессе, а потом и в европейских газетах. При этом Хрущёв заявлял, что речь идёт о фальшивке американской секретной службы.

На фоне всего этого руководство СЕПГ совершенно самостоятельно предприняло усилия, чтобы избежать публичного обсуждения этой темы в ГДР, тем более что общественное мнение и без того было сильно подвержено влиянию западных СМИ. Но и здесь разительных изменений в персональном составе руководства партии не произошло, хотя и возникла, в основном среди интеллигенции, дискуссия о том, не нужен ли ГДР свой «Гомулка».

По-другому протекали события в Болгарии, где Вилко Червенков был снят с поста генерального секретаря Болгарской Коммунистической партии и заменён Тодором Живковым. В Румынии Георгиу-Деж продолжал оставаться во главе, используя новое положение, чтобы дистанцироваться от Советского Союза, демонстративно не следуя хрущёвским курсом нерешительной десталинизации и встав на сторону Коммунистической партии Китая, которая в ту пору в сущности высказывалась в поддержку Сталина и его политики.

Только после того как политическая ситуация в социалистических странах несколько стабилизировалась и развитие вошло в более спокойное русло, вновь были подняты различные проекты реформ. В большинстве стран это произошло в начале 1960?х гг., поскольку к тому времени уже были созданы основы социализма, и благодаря этому имелся более практический опыт, обобщение которого предоставило фактическую базу для реформ, которые вели к ещё большему удалению от советской модели. Этому способствовало и то, что в большинстве партий с течением времени произошло определённое омоложение партийного руководства, и в верхушках партий оказались образованные специалисты с большей компетентностью в экономических вопросах. Хотя это и усилило крыло склонявшихся к реформам членов политбюро, соотношение сил оставалось однозначным. Можно было выдвигать и разрабатывать определённые проекты реформ, однако практическая реализация чаще всего натыкалась на сопротивление консервативных сил в политбюро.

Реформаторские силы могли вспомнить XX съезд КПСС, на котором Хрущёв в соответствии с ленинскими взглядами заявил, что может существовать не единственный путь к социализму, а различные формы его строительства в зависимости от соответствующих национальных условий. Вполне возможно, что Хрущёв серьёзно так считал, однако этого нельзя утверждать с уверенностью. Для последующего брежневского руководства это было лишь декларируемым лозунгом. По крайней мере, вмешательство руководства КПСС с целью воспрепятствовать выбору Гомулки в Польше показывает, что это заявление не стоит принимать слишком серьёзно. Более того, документы московских совещаний коммунистических и рабочих партий 1957 и 1960 гг. указывают на то, что это утверждение не имело никакого практического значения.

Уже в заявлении 1957 г. в формулировке «общие закономерности социалистической революции и социалистического строительства» был обобщён и объявлен общеобязательным лишь советский опыт. Поскольку таким образом был абсолютизирован опыт, полученный в национальных границах Советского Союза (вопреки предупреждениям Ленина), то это означало отказ от опыта других стран.

Хотя югославский представитель Эдвард Кардель, который после извинений Хрущёва вновь принимал участие в общих совещаниях, справедливо обратил внимание на то, что нельзя использовать опыт одной-единственной страны как основу для формулировки всеобщих законов, его контраргумент не был принят. Его предложение включить в заявление, не как полемику, а лишь как констатацию факта то, что Югославия идёт другим путём социалистического строительства, также было отвергнуто.

А в «Заявлении совещания коммунистических и рабочих партий в Москве 1960 г.» принятая к тому времени программа СКЮ была осуждена как «ревизионистская»:

«Коммунистические партии единодушно осудили югославскую разновидность международного оппортунизма, являющуюся концентрированным выражением „теорий“ современных ревизионистов. Изменив марксизму-ленинизму, объявляя его устаревшим, руководители СКЮ противопоставили Декларации 1957 г. свою антиленинскую ревизионистскую программу, противопоставили СКЮ всему международному коммунистическому движению, оторвали свою страну от социалистического лагеря, поставили её в зависимость от так называемой „помощи“ американских и других империалистов и тем самым создали угрозу потери революционных завоеваний, достигнутых героической борьбой югославского народа»[242].

Кроме того, в заявлении 1960 г. было написано:

«Дальнейшее разоблачение руководителей югославских ревизионистов и активная борьба за то, чтобы оградить коммунистическое движение [...] от антиленинских идей югославских ревизионистов, продолжают оставаться необходимой задачей марксистско-ленинских партий»[243].

Этим недвусмысленно указывалось, что заявление о возможности различных национальных путей к социализму следовало понимать так: советская модель социализма остаётся обязательной для всех коммунистических партий социалистических стран. Уклоны и ревизионизм недопустимы.

Однако 1960?е годы в основном были отмечены стремлением к реформам, чьей целью фактически было преодоление догматических схем советской модели социализма. Усилия и попытки выработать и на практике применить другие пути, методы и формы построения социалистического общества в целом происходили без какой бы то ни было полемики или конфронтации с КПСС и её политикой, поскольку это создало бы лишь затруднения и было бы контрпродуктивно. Полезнее всего было и при этом упоминать якобы советский опыт. По этой причине подобная политика коммунистических партий в социалистических странах получила противоречивый характер, иногда приводивший в растерянность их собственных членов.

Однако необходимость повышения эффективности экономики уже не допускала другого выхода. Отставание от капиталистических стран и растущий внешний долг всё сильнее давали о себе знать, угрожая стабильности общественной системы. Было срочно необходимо с помощью более высокого экономического роста расширить поле деятельности для решения социальных и культурных задач социалистического общества. Тем более что европейские социалистические страны заложили основы социализма в основном путём экстенсивного экономического развития, и теперь оказались перед вопросом, куда идти дальше.

Если брать за образец развитие советского общества, то в начале 1960?х гг. большинство европейских стран социалистического содружества достигли уровня экономического и общественного развития, примерно соответствовавшего уровню Советского Союза конца 1930?х гг., который Сталин ошибочно считал уже окончательно построенным социалистическим обществом. Следуя этой модели, они теперь тоже достигли уровня, считавшегося в рамках сталинистской модели социализма прямым преддверием перехода к высшей фазе коммунистического общества.

В действительности в некоторых странах уже были организованы дискуссии и предприняты конкретные шаги на этот счёт, и руководство СЕПГ также стояло перед вопросом — как теперь, после построения основ социализма, может продолжаться общественное развитие, тем более, что ГДР характеризовалась более высоким уровнем экономического развития, чем другие социалистические страны. Естественно, и здесь раздавались голоса революционного нетерпения, желавшие достичь коммунизма как можно быстрее. Однако руководство СЕПГ при Ульбрихте объективно оценивало реальный уровень развития. Он был недостаточен, чтобы удовлетворить всем социальным и культурным требованиям хорошо функционирующего социалистического общества. Прямое соседство с высокоразвитой капиталистической ФРГ с заметно более высоким средним уровнем жизни и материальных благ и безуспешная попытка за счёт огромного напряжения сил достичь западногерманского уровня потребления за несколько лет взывали к осторожности в отношении постановки иллюзорных целей. В связи с этим руководство СЕПГ объявило задачу широкомасштабного строительства социализма, а не перехода к коммунизму.

Это как на практике, так и в теории означало очень важный шаг в сторону от советской модели социализма — хотя принципиальное значение этого шага тогда вряд ли осознавалось. Вероятно, советское руководство при Хрущёве также не осознавало далеко идущих последствий этого решения СЕПГ, поскольку формулировка «широкомасштабное строительство социализма» была ещё очень расплывчатой и звучала не слишком впечатляюще. Но возможно также, что Хрущёв не высказался против и потому, что такая формулировка в очередной раз подчёркивала значительную дистанцию между уровнем развития Советского Союза и остальных социалистических стран, ведь Советский Союз по официальной версии уже находился в состоянии развёрнутого строительства коммунизма.

Отказ от московского предписания после построения основ социализма начинать постепенный переход к коммунизму был на самом деле решающим шагом отхода от советской модели. Речь шла не об отдельных модификациях, а о принципиально иной концепции социализма. Теперь он уже признавался не короткой промежуточной стадией на пути к коммунизму, а чем-то самостоятельным.

Такая оценка социализма стала важным условием для последовательного отхода, путём дальнейших преобразований и изменений, и от других элементов и аспектов сталинской модели, а также для поиска новых путей и методов построения социализма. В то же время такое решение высвечивало ряд серьёзных проблем в теории социализма, заставляя теоретическую мысль преодолеть догматическую стагнацию и взяться за новые задачи.

При этом поначалу в центре оставалась система планирования и управления экономикой, при этом всё более принимались во внимание новые требования научно-технической революции. Заметный рост производительности труда, экономической производительной способности общества, а вместе с ней и уровня жизни — мог быть достигнут только при условии, что достижения науки и техники быстро и в широком масштабе внедрялись в производство.

Однако советское руководство не соответствовало в этом отношении ожиданиям руководителей стран социалистического лагеря. Слишком долго оставалось подвержено остаткам сталинизма, который весьма поверхностно считался «культом Сталина» и должен был преодолеваться в основном возвращением к взглядам Ленина и к ленинским нормам партийной жизни. Так сталинизм, присутствовавший во всех сферах советского общества, мог и дальше оказывать своё воздействие, затрудняя модернизацию общества. Проекты реформ, инициированные Хрущёвым и его соратниками, были по большей части недостаточно продуманы, не скоординированы, и едва ли могли привести к приемлемым результатам. Экономическое мышление в Советском Союзе двигалось в привычной колее и едва ли воспринимало качественные изменения, вызванные глобализацией и научно-технической революцией.

Вместо того, чтобы организовать тесное теоретическое сотрудничество с партиями социалистических стран для исчерпывающего анализа предшествующего исторического опыта социализма и сделать из него выводы для дальнейшего успешного развития социализма как международной системы, КПСС настаивала на собственной ведущей роли, а тем самым и на главенстве своего собственного, теоретически по большей части не обобщённого исторического опыта.

Среди прочего это нашло выражение и в уже упомянутых заявлениях коммунистических и рабочих партий 1957 и 1960 гг., направленных скорее на блокирование любых попыток отойти от советской модели, чем на анализ насущных проблем развития международного социализма и на выработку предложений по их решению. Для стагнации сталинского догматического «марксизма-ленинизма» было характерно, что эти документы не упоминали ни научно-техническую революцию, ни вопрос, как социализму следует решать проблему отстающей производительности труда. Вальтер Ульбрихт на конференции 1960 г. выступал за постановку этой проблематики в повестку, однако его предложение было отвергнуто КПСС.

В памятной записке, подготовленной для беседы с Хрущёвым, генеральный секретарь Итальянской Коммунистической партии Пальмиро Тольятти выразил серьёзную озабоченность состоянием стран социалистического содружества и в особенности Советского Союза перед лицом упрямого нежелания проведения реформ и неспособности к ним со стороны КПСС. Тольятти уже неоднократно критиковал поверхностность объявления деформаций и извращений в КПСС и в советском обществе последствиями культа личности Сталина и требовал исчерпывающего анализа общественных и политико-идеологических причин подобной негативной эволюции. Однако руководство КПСС отвергало это предложение, настаивая на своих антимарксистских объяснениях указанных явлений и приписывая их исключительно особенностям характера Сталина.

Тольятти настаивал на серьёзном обсуждении важных проблем, несомненно имевших негативные последствия для всей социалистической общественной системы и для мирового социалистического движения. Хрущёв договорился встретиться с ним в Крыму. Но перед тем, как эта встреча должна была произойти летом 1964 г., Тольятти умер. Он оставил подготовительные заметки для этой беседы, в которых занял весьма критическую и озабоченную позицию по отношению к положению дел в социалистическом лагере. В этих заметках он писал:

«В действительности во всех социалистических странах возникают трудности, противоречия, новые проблемы, к которым нужно подходить в соответствии с их реальным значением. Хуже всего создавать сначала впечатление, что всё всегда идет хорошо, а затем внезапно сталкиваться с необходимостью говорить о трудных ситуациях и их разъяснять.

Речь идёт не только об отдельных фактах. Речь идёт о всей проблематике социалистического строительства — экономического и политического [...]. Некоторые ситуации трудно поддаются пониманию. В этих случаях создаётся впечатление, что среди правящих групп имеется налицо различие во мнениях, но непонятно, в чём заключаются расхождения и как в действительности обстоит дело. Может быть, в иных случаях было бы полезно, чтобы и в социалистических странах происходили открытые дискуссии на актуальные темы, в которых принимали бы участие и руководители этих стран. [...]

Не приходится отрицать, что критика по адресу Сталина оставила довольно глубокие следы. [...] Вообще говоря, считают, что до сих пор не разрешена проблема происхождения культа личности Сталина, не разъяснено, как он стал вообще возможен. Объяснение всего только значительными личными пороками Сталина находят недостаточным [...]. Проблемой, привлекающей наибольшее внимание [...] является, однако, проблема преодоления режима ограничения и подавления демократических и личных свобод, который был введён Сталиным. [...] Создаётся общее впечатление медлительности и противодействия в деле возвращения к ленинским нормам, которые обеспечивали как внутри партии, так и вне её бо?льшую свободу по вопросам культуры, искусства, а также и политики. [...] Мы всегда исходим из мысли, что социализм — это такой строй, где существует самая широкая свобода для рабочих, которые участвуют на деле, организованным путём, в руководстве всей общественной жизнью».

Далее у Тольятти речь идёт об отношениях между социалистическими государствами:

«И в социалистическом лагере, возможно (я подчёркиваю слово „возможно“, потому что многие конкретные факты нам неизвестны), нужно остерегаться навязывания единообразия извне и считать, что единство должно стабилизироваться и поддерживаться в условиях разнообразия и полной самостоятельности отдельных стран»[244].

Озабоченность, уговоры и предложения Тольятти не дали практического результата, поскольку руководство КПСС не хотело — или, может быть, не было способно? — выполнить непредвзятый анализ реального состояния социалистической системы. В лучшем случае они стали объектом полемического отпора, создававшего впечатление, будто взгляды Тольятти были лишь «ревизионистским уклоном». Насколько правомерна была его озабоченность, более чем наглядно проявилось в истории развития социалистического лагеря.

По вполне объяснимым причинам наиболее интенсивные и широкомасштабные попытки идти по новым путям произошли в тех двух странах, которые были наиболее индустриально развиты, а именно в Чехословакии и ГДР.

В Чехословакии исследовательская группа экономистов, представителей общественных наук и философов под руководством Радована Рихты провела обширное исследование последствий научно-технической революции с целью дальнейшего развития социалистического общества. В то же время ведущие экономисты выдвинули предложения по фундаментальному преобразованию экономической системы. Однако в руководстве КПЧ происходили острые дискуссии о будущем курсе и, следовательно, о кадровых перестановках. Процесс обновления затронул всю партию и шёл с ускорением, всё больше выходя из-под всякого контроля, угрожая серьёзным общественным кризисом. Поэтому часть президиума КПЧ посчитала, что в одиночку она уже не сможет справиться с ситуацией и в 1968 г. попросила помощи (возможно, под давлением Брежнева) у Советского Союза и других социалистических стран, в то время как другая часть президиума резко отвергла это. Вследствие колеблющегося мнения некоторых членов президиума принимались противоположные решения по этому вопросу, из-за чего складывалась чрезвычайно хаотическая ситуация.

В результате это привело к введению в Чехословакию войск Варшавского договора летом 1968 г., дабы воспрепятствовать отрыву страны от сообщества социалистических государств. Спорный вопрос — действительно ли существовала такая опасность, или же истинной причиной для ввода войск стали опасения брежневского руководства КПСС, что в Чехословакии отход от советской модели произойдёт в непредсказуемой форме и повлияет на другие страны. Трудно оценить, действительно ли продолжавшийся процесс обновления представлял опасность контрреволюции, как это было в 1956 г. в Венгрии, или же он вёл к положению, в котором социализм получил бы больший импульс к развитию и перед ним открылись бы новые перспективы.

Однако есть причины предполагать, что Москва определённо стремилась так или иначе не допустить положительного результата «Пражской весны».

Интересная подробность ввода войск состояла в том, что в нём не принимали участия два государства Варшавского договора, а именно ГДР и Румыния. Однако по весьма различным причинам. С учётом особенностей немецкой истории было совершенно верным, что Ульбрихт решил не посылать войска Национальной Народной Армии на территорию Чехословакии. Впрочем, возможно, определённую роль сыграл ещё и другой мотив, поскольку реформаторские усилия в СЕПГ при руководстве Ульбрихта происходили в том же направлении, что и у соседа: преобразование системы планирования и управления экономикой, взаимодействие планирования и рынка, ориентация на научно-техническую революцию, шаги в направлении демократизации общественной жизни и т. д. Между ведущими экономистами ГДР и Чехословакии происходил оживлённый обмен мнениями, и книга чешского экономиста Ота Шика уже была готова в немецком переводе, однако в силу произошедших событий уже не увидела свет.

Ульбрихт был опытным политическим тактиком; ему было известно о сопротивлении серьёзным реформам в собственном политбюро и в советском руководстве, и поэтому по возможности он избегал вступать в прямую конфронтацию с Советским Союзом. Однако он столь же хорошо знал, что необходимых изменений нельзя было достичь впечатляющим штурмом, как поступили чешские товарищи, а лишь систематически подготовленными шагами, чтобы в любой момент не терять контроля над ситуацией. Таких способностей, очевидно, не было у руководящих сил КПЧ, и после того как они всё больше теряли контроль над процессом изменений в партии, даже Ульбрихт не мог защитить их, если не хотел лишиться собственного проекта реформ. Однако он мог по крайней мере избежать втягивания ГДР в военную операцию.

Румыния, напротив, использовала случай, чтобы ещё больше отгородиться от Советского Союза и публично продемонстрировать национальный путь, например, с помощью приёма американского президента Ричарда Никсона. После смерти Георгиу-Дежа в 1965 г. руководящий пост в РКП занял его ученик Чаушеску, сразу начав усиление национального курса. События в Чехословакии предоставили для этого удобный случай.

Из-за насильственного сворачивания реформ в Чехословакии остался невыясненным вопрос, каковы были бы их результаты, если бы они были реализованы на практике.

В связи с этим для выработки теоретической концепции другой модели социализма и для её практической реализации в конце концов осталась лишь ГДР и опыт СЕПГ при Вальтере Ульбрихте.