§ 4. Методология истории в философии Р.Дж. Коллингвуда, М. Блока и Л. Февра

Послегегелевская философия предприняла попытку перечеркнуть опыт философских абстракций, предпочитая поиску сущности повествование о существовании, с апелляцией к «жизни», понятой в многообразии ее проявления. История заявила о себе понятием, аккумулирующим процессуальность жизни, ее изменчивость.

Если Гегель обосновал идею развития мирового исторического процесса как социально исторического осуществления абсолютной идеи (мирового разума), то Робин Джордж Коллингвуд (1889–1943), преодолевая позитивизм истории, утверждает свою позицию через афоризм «факты ничто, а их интерпретация все». Фактором, привлекающим внимание философа, является не прошлое само по себе, и не мысль историка о нем, но то и другое в их взаимном отношении, ибо мысль в ее отношении к своему объекту — уже не просто мысль, а знание (См.: Р. Дж. Коллингвуд. Идея истории. — М., 1980. — с. 6).

Для Коллингвуда история не наука, ибо исторические процессы нельзя рассматривать как природные процессы, ограничиваясь фактом последовательности событий. Факт (событие) отражает физическую сторону явления, а действие — мыслительную. Для естествоиспытателя природа всегда только явление, данное сознанию разумного наблюдателя, в то время как события истории больше чем объект созерцания. Историк смотрит не на них, а через них, пытаясь расшифровать их содержание. Проникая во внутреннюю сторону событий, историк делает нечто такое, что не обязан и не может делать естествоиспытатель. В этом смысле задача историка более сложна, чем задача натуралиста (См.: Указ. соч. — с. 204). Объектом, подлежащим открытию для историка, является не просто событие, а мысль о нем. После того, как историк установил факты, он не включается в дальнейший процесс исследования их причин. Если он знает, что произошло, то он уже знает, почему это произошло (См.: Указ. соч. Там же).

По мнению Дж. Коллингвуда, естествознание изучает внешний мир и делает открытия благодаря наблюдениям и экспериментам. А история и философия существуют для человеческого самопознания. Рассматривая генезис «идеи истории», прослеживая особенность ее методологии, начиная с гегелевского противопоставления исторического процесса естественно-научному, Коллингвуд отмечает, что история как наука о человеческой природе была изначально ложной попыткой установить истину, а ложной ее сделала аналогия с естествознанием (См.: Коллингвуд Р. Дж. Указ. соч. — с. 199).

История — это особая форма мысли, располагающая своей методологией, которая принципиально отлична от естественнонаучной. Коллингвуд определяет историю как особую исследовательскую практику, задача которой — изучать события, недоступные методологии эмпиризма, исключающие непосредственное наблюдение, эксперимент. Эти события исследуются на базе методологии рационализма, средствами дедукции.

Реконструкция прошлого происходит исключительно только в мышлении. Проходя свои этапы через понятие, суждение и умозаключение, мысль о событии реализует единство исторического и логического. Историческое дарит «фактуру», а логическое реперные точки ее анализа. Другими словами, вся история есть история мысли. И Коллингвуд делает окончательный вывод о том, что «вся история — воспроизведение мысли прошлого в собственном сознании историка» (См.: Указ. соч. — с. 205).

Рассматривая историю как воспроизведение прошлого опыта в мысли, Коллингвуд расшифровывает предмет истории. Для того, чтобы любой конкретный акт мысли стал предметом истории, — отмечает Коллингвуд, — ему необходимо быть не только актом мысли, но актом рефлексивной мысли, т. е. актом, осуществляя который, мы осознаем это. Он делается тем, что он есть… в силу этого осознания. Усилие совершить данный акт должны быть чем-то большим, чем просто сознательным усилием. Оно должно быть рефлексивным усилием. Рефлексивная деятельность — деятельность, в которой мы знаем наперед, что пытаемся сделать, так что когда мы имеем результат этой деятельности, мы можем судить о ее завершенности по соответствию этого результата тому стандарту или критерию, который определял наше первоначальное представление о нем. Рефлексивный акт, поэтому оказывается таким актом, который мы в состоянии совершить, зная заранее, как его совершить (См.: Указ. соч. — с. 295). И далее Коллингвуд отмечает, что неотъемлемым атрибутом рефлексивного акта является план или идея, которые мы создаем мысленно до начала осуществления самого акта. Эта идея выступает в качестве цели исследования и его критерия. А осуществив задуманный акт, исследователь сверяет через идею, что получилось и что предполагалось.

Поскольку рефлексивные акты имеют целенаправленный характер и могут быть определены как вид целесообразной деятельности, то только они и составляют подлинный предмет истории (См.: Указ. соч. — с. 296).

В качестве примера Коллингвуд приводит политику, которая демонстрирует целенаправленное действие. «Политик — человек, проводящий определенную политику. Его политика есть некий план действий, продуманный заранее, до начала практической реализации, а его успех как политика пропорционален его успеху в проведении данной политики. Конечно, его политика не предшествует его действиям в том смысле, что она определяется раз и навсегда до их начала; она развивается по мере их осуществления. Но на каждой стадии его действий идея предшествует ее реализации. Если бы можно было бы сказать о ком-нибудь, что он действовал без всякой идеи о вероятных результатах своих действий, проводил в жизнь первую мысль, пришедшую ему в голову, а потом просто ждал последствий, то такой человек не был бы политиком, а его действия означали бы вторжение в политическую жизнь слепых и иррациональных сил». (См.: Указ. соч. — с. 296).

Уточняя предмет истории, Коллингвуд заостряет внимание на том, что всякое целенаправленное действие состоит из двух этапов. На первом ставится цель. Это теоретическая деятельность, или акт чистой мысли; на втором — практическая деятельность, или акт осуществления мысли. Несмотря на то, что теоретическая деятельность определяет практическую деятельность, теоретическая недооценивается, ибо она не обеспечивает прозрачность будущего результата.

Такой подход повлиял на теорию и практику историографии. Сложилось ложное представление о том, что в качестве предмета истории выступает исключительно практическая деятельность людей. И как отмечает Коллингвуд, этого заблуждения не избежал и Гегель, считая предметом исторической науки практическую жизнь общества и государства, проявление объективного духа в действиях и институтах. Тогда как проблема предмета истории тесно сопряжена с вопросом «для чего нужна история?».

На этот вопрос у Коллингвуда следует однозначный ответ: история нужна для человеческого самопознания. «Человеку важно познать самого себе, причем под познанием самого себя понимается не только познание его личных особенностей, его отличий от других людей, но и познание им своей человеческой природы.

Познание самого себя означает:

во-первых, познание сущности человека вообще;

во-вторых, познание типа человека, к которому Вы принадлежите;

в-третьих, познание того, чем являетесь Вы и никто другой.

Познание самого себя означает познание того, что Вы в состоянии сделать, а так как никто не может знать этого, не пытаясь действовать, то единственный ключ к ответу на вопрос, что может сделать человек, лежит в его прошлых действиях. Ценность истории и заключается в том, что благодаря ей мы узнаем, что человек сделал, и тем самым — что он собой представляет». (См.: Указ. соч. — с. 13–14).

Родовая сущность позволяет единичному человеку познать свое прошлое и определить будущее.

Общую ценность истории составляет историческое сознание, которое можно определить как рациональность исторического опыта. Человек обладает способностью использовать опыт других людей, и этой способностью он обладает потому, что он рационален. Эта рациональность обеспечивает и целесообразность, и востребованность истории, как демонстрацию саморазвития разума. В этом смысле, исторический процесс является по существу логическим развертыванием мысли во времени. Проникновение в суть исторических событий, опосредованное переживание этого опыта, и формирует историческое сознание человека, с ориентиром на созидание мыслимой картины прошлого.

Обосновывая ценность исторического сознания, Коллингвуд формулирует тезис о том, что «мысль существует только в историческом процессе, а исторический процесс является историческим лишь в той мере, в какой он познается нами как процесс мысли. Другими словами, самопознание разума не является случайным. Оно входит в его суть. Вот почему историческое знание — не роскошь, не простое развлечение досужего ума, которому он придается в минуты, свободные от более насущных занятий, но его первая обязанность, выполнение которой важно для сохранения… самого разума» (См.: Указ. соч. — с. 217).

Без определенного познания самого себя, знание человеком всего остального несовершенно, ибо познание чего бы то ни было без осознания процесса этого познания дарит нам только полузнание. Осознавать, что я знаю, значит познавать самого себя. Самопознание желательно и важно для человека не только ради него самого, но и как условие, без которого невозможно критически оценить и надежно обосновать другое знание, знание других (См.: Указ. соч. — с. 195–196). Чем более развита рациональность на индивидуальном уровне, тем выше ступень исторического самосознания на коллективном уровне. Чем более разумен человек, тем более он свободен. Чем более свободно общество, тем более высокое место оно занимает. И средством социального успеха является, в первую очередь, история. Но с точки зрения Р.Дж. Коллингвуда она сохраняет проблемный характер.

Во-первых, методы исторического исследования сложились под влиянием тех методов, которые обеспечили успех не обществознания, а естествознания. Несомненно, статистические данные могут быть полезны для историка, но они ничего не дают ему до тех пор, пока он с их помощью не выявит мысль, стоящую за этими фактами, до тех пор пока не откроет и не оценит идею этих фактов.

Во-вторых, трансформация субстанции в реальность неизменной природы человека с претензией на эталон для развития общества создает для исследовательской практики порочный логический круг, ибо в этом случае игнорируется реальное единство рационального и иррационального в границах человеческой жизнедеятельности.

Эти и другие проблемы создают определенные трудности на пути исторического самопознания, но не ставят под сомнение его значение как условие полноценной жизни людей.

Коллингвуд много усилий приложил к тому, чтобы освободить историю от позитивизма, но как адепт гегелевской концепции человека, он не смог преодолеть разрыв между сущностью и существованием человека. Поэтому обращение к человеку у английского мыслителя несет печать декларативности.

Последующие события Первой мировой войны продемонстрировали приоритет иррациональности над рациональностью. Единство рационального и иррационального, величие и ничтожество человека становятся предметом «Новой исторической школы — Анналов». Представители этой школы рассматривают не теоретического, а практического человека в качестве главного фактора истории.

Новая школа положила начало исторической антропологии и заполнила методологический вакуум при рассмотрении вопросов истории повседневности. Она дала историку возможность не только оценить свое влияние на формирование мировоззрения тех, кто решает проблемы самопознания через историческое сознание, но и уяснить меру ответственности за свою историю. Основоположники этой школы Марк Блок и Люсьен Февр сформулировали ряд принципов, которые обеспечили возможность освоения истории как исторической антропологии. Среди этих принципов особое место занимает принцип активной позиции исследователя по отношению к задачам науки, к предмету исследования и к историческим источникам. Тезис о «тотальности» изучения человека в многообразии его отношения к миру породил «проблемную» историю. Приоритет объекта, характерный для позитивистской ориентации, уступил место субъекту. Если позитивизм утверждал, что без «источников нет истории», то основоположники новой школы заявляли о том, что «истории нет без историка».

Концепция «тотальной истории» значительно расширила предмет истории. Отныне история ориентирована на изучение «многообразия социально-антропологических связей» с ориентиром на постижение коллективного неосознанного участия.

Марк Блок заостряет внимание на том, что исследовательская практика научилась расчленять реальность на ее составляющие и не постигла необходимости собирать целое из частей. Освоение этого искусства возвращает историю в лоно науки, которая исследует не аморфное прошлое, не абстрактного человека, а человека социального. Такой подход оправдывает необходимость истории и обеспечивает ее целесообразность. История выходит за рамки описания всевозможных фактов прошлого. Она становится наукой о человеческих обществах (См.: Марк Блок. Апология истории или ремесло историка. — М., 1973).

Эта заявка не приемлет определения истории как науки о прошлом. Она ориентирована на того социального человека, который имеет не только прошлое, но располагает настоящим и живет надеждой на будущее (См.: Указ. соч. — с. 1719). История — это не только наука о социальном человеке, а наука о социальном человеке во времени (См.: Указ. соч.- с. 19–20). Поскольку социальный человек — это человек дела, то, стало быть, отправной точкой исследовательской практики являются истоки. Но попытка исследовать истоки упирается в необходимость демаркации границ прошлого и настоящего, современного и несовременного (См.: Указ. соч. — с. 23–25).

Остается открытым и вопрос вектора познания. На что должен ориентироваться исследователь: понять настоящее с помощью прошлого или понять прошлое с помощью настоящего? Насколько оправдан вывод о том, что неудавшиеся социальные формы или устаревшая техника — бесполезны для понимания настоящего? А можно ли игнорировать современность, постигая прошлое? Может быть прав тот, кто сказал: «Будь я антикваром, я смотрел бы только старину. Но я историк. Поэтому я люблю жизнь, люблю настоящее» (См.: Указ. соч. — с. 27).

Поднимает М. Блок и проблему отношения историка и источника. Имеет ли право историк следовать тем свидетельствам, которые явно упрощают и искажают действительность? Выбирая между фактографом и проблемным мышлением, Блок выбирает второе (См.: Указ. соч. — с. 181). В «диалоге» с прошлым историк не имеет права идти на поводу объекта познания. Он обязан найти средства, с помощью которых мог бы заставить прошлое рассказать о себе то, о чем прямо не сообщают источники. В этом проявляется активная позиция исследователя. Но и в этом случае возникает проблема. Как установить меру — границу возможного, где исследователь — «следователь» не превращается в исследователя — «обвинителя», реализуя свое право не только на фактографию, но и на интерпретацию факта? Как пройти по «лезвию бритвы» между доверием и сомнением, когда речь идет о потаенных пластах исторического сознания?

В поисках ответа «новые историки» обращаются к концепции К. Леви-Строса, пытаясь найти глубинную связь исторической антропологии и структурной антропологии. Структурализм ориентировал на вскрытие той бессознательной праструктуры человека, которая существует сама по себе, вне человеческого самосознания, и которая «засвечивает» единство рационального и иррационального в поведении людей. Это был тот новаторский шаг, который помогал исследователю, разделяющего позицию исторической антропологии, выявлять общее и определять коллективные детерминанты. Эти детерминанты прямо не осознаются индивидом, но повелевают и управляют его поведением, особенно на уровне консолидированного субъекта социальной активности. Той социальной активности, которая, в конечном счете, обретает характер просоциальной, асоциальной или антисоциальной направленности.

Во времена М. Блока структурализм исторической антропологии помогал увидеть и уяснить трансформацию добропорядочного француза в предателя или защитника своего Отечества. Сегодня эта новаторская методология истории ориентирована на освоение потаенного исторического сознания, как ближайшего прошлого, так и того динамизма общества переходного периода, где сегодняшний день сменяет вчерашний, а вчерашний уже проходит по реестру исторического прошлого. Эта методология требует отказа от упрощенного объяснения прошлого, ибо требует изучать глубинные императивы, управляющие мыслями и поступками людей.

В условиях общества переходного периода исторический процесс превращается в ту реальность, которая определяется действием законов коллективного неосознанного. Экономический и социально-политический детерминизм дополняется детерминизмом архетипов сознания. В этих условиях существенно увеличивается исследовательское поле. Но стремление расширить объективную исследовательскую базу за счёт бессознательного провоцирует историка-исследователя на проявление крайних форм субъективизма. Он не должен забывать, что он не фактограф и не «фотограф», а исследователь и интерпретатор.

Своё исследование историк начинает с осознания проблемы. Если следовать духу исторической антропологии, то это «осознание» изначально несёт печать субъективности, ибо историк видит проблему из своего времени и своего социо-культурного пространства, а стало быть, привносит в осознание проблемы и конструирование оценок. К этому можно добавить и то, что историк «вопрошает», а памятник культуры «отвечает». Поскольку объект интереса сохраняет свою неопределённость, то набор конкретных вопросов ещё не гарант, что их сумма и направленность «заставят» объект вступить в диалог с исследователем и раскрыть свою тайну. Кроме того, в поставленных вопросах, явно или не явно таится надежда на тот ответ, который ждёт исследователь.

Такое положение ставит под сомнение статус истории как науки. И только принципы, идеи и категории, соответствующая методология философии истории «редактируют» место историка в познавательном процессе, ориентируют его на открытие взаимосвязи общего и единичного, на исследование предельных оснований единичного и установление в объекте исследования того особенного, уникального, которое присуще только ему и которое не зависит ни от представления историка, ни от его пристрастий.

Целесообразность философии истории и её собственной методологии усиливается на порядок через анализ прошлого и формирование образа прошлого. Дело в том, что образ исторического прошлого изначально заявляет о себе как априорное представление исследователя о том, что было. Общая картина прошлого создаётся исследователем в соответствии с моделью (идеальным типом объекта, основание которой составляет предзнание или «внеисточниковое знание». Это предзнание обеспечивается общей подготовкой историка, уровнем его культуры, его пристрастиями, мерой профпригодности, ментальностью, состоянием среды обитания и даже состоянием здоровья историка. Этот набор детерминантов, определяющих предзнание, превращает внеисточниковое знание в фактор, конкурирующий с историографией и фактографией.

Как только предзнание превращается в определяющий фактор, место исторического источника занимает виртуальный объект исследования с готовностью отвечать на поставленные вопросы и рассказывать о себе то, что хотел бы услышать историк.

Когда исторический источник не может заявить о собственных причинах, продемонстрировать внутреннюю логику своего развития, тогда исчезает возможность полноценного диалога историка с прошлым. Тогда место исследования занимает повествование с ориентиром не на открытие прошлого, а на вольное или невольное выполнение определённого социального заказа на представление о прошлом. На этом пути заслон может обеспечить только философия истории.

Приумножая и закрепляя наработанный опыт в области методологии философия истории, обеспечивает историку возможность принимать полноценное и ответственное участие в «боях» за историю в условиях общества переходного периода, которое характеризуется неопределённостью и плохой предсказуемостью.

История переживает действительно трудное время, но это время её Ренессанса, когда она может подтвердить, что история — это сфера памяти, а историческая память — отправная точка отсчёта познания и самопознания. Только подлинное знание прошлого позволяет уяснить преходящий характер устаревших форм настоящего и предвидеть новые социальные формы будущего. Прошлое несёт в себе «знаки» будущего. Их расшифровка и является подлинным предметом философии истории. Через знаки будущего в прошлом, философия истории обеспечивает вектор надежды из прошлого в будущее через настоящее. При этом настоящее не рассматривается как подготовительный этап будущего. За ним сохраняется статус самоценности. Такой подход существенно редактирует вопрос о смысле и значении истории, тот вопрос, который был поставлен практически во всех известных концепциях постижения истории и решался он с позиции одной из форм рациональности.