4. Сознание и селекционное преимущество

Моему подходу к философии сознания и биологическому натурализму иногда противопоставляется следующее сомнение: если бы мы могли вообразить, как то же самое или сходное с человеческим поведение осуществляется бессознательным зомби, то тогда зачем эволюция вообще произвела сознание? И в самом деле, это сомнение часто представляется в форме утверждения, что, возможно, сознание даже и не существует. Разумеется, я не собираюсь продемонстрировать существование сознания. Если некто не обладает сознанием, я ему никак не смогу продемонстрировать существование сознания. Если же он обладает сознанием, то весьма маловероятно, чтобы он мог всерьез сомневаться в том, что он сознателен. Я не говорю, будто нет людей, которые не были бы столь запутавшимися философски и не говорили бы, что сомневаются в обладании ими сознанием, однако, я нахожу, что нельзя с полной серьезностью относиться к подобным утверждениям.

Отвечая на вопрос об эволюционной роли сознания, я хотел бы отвергнуть неявное предположение, будто каждая биологически унаследованная черта должна давать организму некоторое эволюционное преимущество. Это представляется мне крайне грубой формой дарвинизма, и сейчас у нас имеются самые разнообразные подходящие поводы для отказа от нее. Если бы было истинным, что каждая врожденная предрасположенность организма являлась результатом некоторого селекционного давления, то я должен был бы заключить, что моя собака была отобрана специально для того, чтобы ловить теннисные мячи. Ей присуща страсть к ловле теннисных мячей, которой она, очевидно, не училась, однако, это еще не повод для предположения, будто эта страсть должна быть выгодна биологически. Или, если обратиться к тому, что нам ближе, то я полагаю, что страть, которая присуща людям к горным лыжам, имеет биологическое основание, не являющееся результатом тренировки или закаливания. Распространение катания на лыжах оказалось просто феноменальным, и те жертвы, которые люди готовы приносить в деньгах, комфорте и времени во имя нескольких часов на лыжном склоне, служат достаточно хорошим свидетельством того, что они получают от этого удовлетворение, присущее их биологической природе. Однако просто не может быть, чтобы мы были отобраны эволюцией в нашем предпочтении горных лыж.[48]

Учитывая эти оговорки, мы по-прежнему можем ставить вопрос: “Каково эволюционное преимущество сознания?” И ответ будет заключаться в том, что сознание делает разного рода вещи. Начнем с того, что есть всякие разновидности форм сознания, подобные зрению, слуху, вкусу, запаху, жажде, болям, щекотке, чесотке и волевым действиям. Во-вторых, в пределах каждой из этих областей может быть разнообразие функций, осуществляемое сознательными формами этих различных модальностей. Тем не менее, говоря самым общим образом, представляется ясным, что сознание служит для того, чтобы организовать определенный набор взаимоотношений между организмом и его окружением и собственными состояниями. И опять же, говоря самым общим образом, такая форма организации могла бы быть описана как “репрезентация”. К примеру, благодаря сенсорным модальностям, организм получает сознательную информацию относительно состояния мира. Он слышит звуки вблизи себя; он видит объекты и положения дел в своем поле зрения; он обоняет специфические запахи определенных черт своего окружения и т.д. В дополнение к своему сознательному сенсорному опыту организм также будет иметь специфический опыт действий. Он будет бежать, идти, есть, бороться и т.д. Эти формы сознания не предназначены в первую очередь для цели получения информации о мире; скорее это случаи, когда сознание дает возможность организму самому действовать на мир, производить в нем определенные изменения. Говоря опять весьма приблизительно, — а мы позднее обсудим эти положения в более тонких терминах, — мы можем сказать, что в сознательном восприятии организм обладает репрезентациями, обусловленными положениями дел в мире, а в случае интенциональных действий он сам обусловли вает положения дел в мире с помощью своих сознательных репрезентаций.

Если данная гипотеза правильна, то мы можем сделать общее утверждение относительно селекционного преимущества сознания: сознание дает нам значительно большие возможности для установления различий, чем это могли бы сделать бессознательные механизмы.

Конкретные случаи, исследованные Пенфилдом (1975), подтверждают это. Некоторые из его пациентов страдали от формы эпилепсии, известной petit mal[49]. В определенных случаях подобного рода эпилептический припадок делал пациента совершенно бессознательным, и, тем не менее, пациент продолжал демонстрировать то, что обычно было бы названо целеориентированным поведением. Вот некоторые примеры:

Один из пациентов, которого я назову А, основательно изучал игру на фортепьяно и был подвержен автоматизмам типа тех, что называют petit mal. Он был склонен к тому, чтобы делать небольшие перерывы в своих практических занятиях, которые его мать опознавала как начало “отсутствия”. Затем он некоторое время продолжал играть с большим умением. Пациент В был подвержен эпилептическому автоматизму, который начинался со снятия напряжения (разряжения) в височной доли. Зачастую приступ наступал у него тогда, когда он шел с работы домой. Возвращаясь домой, он продолжал идти и прокладывать свой путь через оживленные улицы. Позднее он мог бы осознать, что у него был приступ, поскольку в его памяти оказался провал, касающийся части путешествия, скажем, от проспекта X до улицы Y. Если же пациент С управлял машиной, он бы продолжал управлять, хотя позднее мог бы обнаружить, что проехал на один или более красных цветов (р. 39).

Во всех этих случаях мы имеем сложные формы пo-видимости целенаправленного поведения без какого-либо участия сознания. Так почему бы и всему поведению не быть подобным этому? Что же такое добавляет сознание? Обратите внимание, что в приведенных случаях пациенты выполняли типы действий, которые были привычными, шаблонными и запоминающимися. В мозге человека, вероятно, были прочно сложившиеся нервные пути, соответствующие его знанию дороги домой; сходным образом, у пианиста, вероятно, было знание того, как играть конкретную музыкальную пьесу, которое реализовалось в нервных путях в его мозге. Сложное поведение может быть перепрограммировано в структуре мозга, по крайней мере, насколько мы вообще что-либо знаем о том, как в подобных случаях работает мозг. Видимо, раз начавшись, такая активность может продолжать идти своим путем даже в случае приступа petit mal. Однако нормальное человеческое поведение обладает такой степенью гибкости и креативности, которая отсутствует в приводимых Пенфилдом случаях бессознательного водителя и бессознательного пианиста. Сознание прибавляет гибкость и способность устанавливать различия даже к запоминающимся привычным активностям.

По-видимому, это просто факт биологии, что организмы, обладающие сознанием, в общем имеют большие возможности различения, чем те, которые им не обладают. Например, тропизмы растений, которые чувствительны к свету, значительно менее способны делать тонкие различения и куда менее гибки, чем, скажем, визуальная система человека. Таким образом, гипотеза, которую я выдвигаю, заключается в том, что одним из эволюционных преимуществ, предоставленных нам сознанием, оказывается значительно большая гибкость, чувствительность и креативность, которые мы извлекаем из своей сознательности.

Бихевиористская и механистическая традиции, которые мы унаследовали, не позволяют нам увидеть эти факты. И в самом деле, они делают невозможной даже правильную постановку вопросов, поскольку постоянно ищут такие формы объяснения, которые трактуют ментальное-нейрофизиологическое как просто предоставляющее механизм входа и выхода, как некоторую функцию отображения привходящих стимулов в исходящем поведении. Сами термины, в которых ставятся вопросы, препятствуют введению тем, существенных для понимания сознания, как, например, темы креативности.