3. Эмпиризм и “проблема других сознаний”

Многие из эмпирически мыслящих философов будут потрясены этими двумя мысленными экспериментами, особенно первым. Им покажется, будто я утверждаю существование эмпирических фактов относительно ментальных состояний системы, которые не устанавливаются никакими эмпирическими средствами. Их концепция эмпирических средств для установления существования ментальных фактов целиком основывается на предпосылке данных о поведении. Они убеждены, что единственным имеющимся у нас свидетельством для приписывания ментальных состояний другим системам является само поведение этих систем.

В данном параграфе я хотел бы продолжить обсуждение проблемы других сознаний, начатое в главе I. Отчасти моей целью будет показать, что нет ничего противоречивого или вызывающего возражения в эпистемических последствиях только что описанных двух мысленных экспериментов, однако, моей главной целью будет оценка имеющегося у нас “эмпирического” базиса для предположения, что другим людям и высшим животным присущи сознательные ментальные феномены, более или менее подобные нашим.

В самом начале обсуждения стоит подчеркнуть, что в истории эмпирической философии и философии сознания присутствует систематическая двусмысленность в употреблении слова “эмпирический”, двусмысленность между онтологическим смыслом и эпистемическим смыслом. Когда люди говорят об эмпирических фактах, они иногда подразумевают реальные, повседневные факты в мире в противоположность, скажем, фактам математики или фактам логики. Иногда же, когда люди говорят об эмпирических фактах, они имеют в виду факты, проверяемые средствами третьего лица, то есть под “эмпирическими фактами” и “эмпирическими методами” они имеют в виду факты и методы, доступные всем компетентным наблюдателям. И вот эта систематическая двусмысленность в употреблении слова “эмпирический” внушает нечто явно ложное, а именно, что все эмпирические факты, в онтологическом смысле являющиеся фактами в мире, эпистемически доступны всем компетентным наблюдателям в равной степени. Нам независимым образом известно, что это ложно. Имеется множество эмпирических фактов, которые не в равной степени доступны всем компетентным наблюдателям. В предыдущих параграфах приводились некоторые мысленные эксперименты, предназначенные продемонстрировать это, и мы в самом деле обладаем эмпирическими данными, которые предполагают абсолютно тот же результат.

Рассмотрим следующий пример.[35] Мы способны с некоторыми затруднениями вообразить, что бы означало быть летящей птицей. Я говорю “с некоторыми затруднениями”, поскольку, разумеется, всегда будет иметься соблазн вообразить, что бы это означало для нас, если бы мы летали, а не, строго говоря, каково для птицы летать. Но вот сегодня отдельные новейшие исследования говорят нам о том, что есть птицы, которые ориентируются в полете, определяя магнитное поле земли. Давайте же предположим, что подобно тому, как птица обладает сознательным опытом хлопанья крыльями или чувством того, как ветер оказывает давление на ее голову и тело, так же у нее есть сознательный опыт ощущения магнетизма, нарастающего в ее теле. Но что означает чувствовать всплеск магнетизма? В данном случае у меня нет даже самой слабой идеи о том, как это чувствует птица, или в этой связи, как человеческому существу чувствовать прилив магнетизма от магнитного поля земли. Это, как я полагаю, эмпирический факт, что птицы, ориентирующиеся в полете путем определения магнитного поля, действительно обладают или не обладают сознательным опытом определения магнитного поля. Однако точный качественный характер этого эмпирического факта недоступен стандартным формам эмпирических проверок. Да и в самом деле, почему он должен быть доступным? И почему мы должны были бы предполагать, что все факты в мире в равной степени доступны стандартным, объективным проверкам от третьего лица? Если вы задумаетесь над этим, то окажется, что данное допущение явно ложно.

Я сказал, что такой результат не столь уж тосклив, как могло бы показаться. И причина этого проста. Хотя в некоторых случаях у нас нет равного доступа к определенным эмпирическим фактам в силу их субъективного характера, в целом у нас имеются косвенные методы достижения тех же самых эмпирических фактов. Рассмотрим следующий пример. Я совершенно убежден в том, что моя собака так же, как и другие высшие животные, обладает ментальными состояниями, подобными визуальному опыту, переживаниям боли, ощущениям жажды и голода, холода и тепла. Итак, почему же я столь убежден в этом? Стандартный ответ заключается в том, что это происходит в силу поведения собаки, ибо, наблюдая ее поведение, я делаю вывод, что ей присущи ментальные состояния, подобные моим. Я думаю, что этот ответ ошибочен. Не только потому, что собака ведет себя так, что это согласуется с наличием сознательных ментальных состояний, но также потому, что я способен видеть относительное сходство каузального базиса поведения в собачьей физиологии с моим. И это не только из-за того, что строение собаки подобно моему и что ее поведение интерпретируется способами, аналогичными тому, как я сам интерпретирую свое собственное поведение. Скорее именно в комбинации этих двух фактов я способен усмотреть то, что поведение является сходным (appropriate) и что ему присуща сходная каузальность в физиологической основе. Например, я могу видеть, что это собачьи уши; это ее кожа; это ее глаза; что если вы ущипнете ее кожу, то поведение будет соответствующим пощипыванию кожи; если же вы закричите ей в ухо, то получите поведение, соответствующее тому, когда кричат в уши.

Важно подчеркнуть, что мне не требуется обладать фантазией или сложной анатомической и физиологической теорией строения собаки, а лишь простой, так сказать, “народной” анатомией и физиологией -способностью узнавать структуру кожи, глаз, зубов, волос, носа и т.д., и способностью предполагать, что та каузальная роль, которую они играют в ее опыте, относительно сходна с той каузальной ролью, которую подобные черты играют в нашем собственном опыте. И в самом деле, даже описание определенных структур вроде “глаз” или “ушей” уже предполагает, что мы приписываем им функции и каузальные способности, сходные с теми, что присущи нашим собственным глазам и ушам. Короче, хотя у меня нет прямого доступа к сознанию собаки, тем не менее мне представляется хорошо засвидетельствованным эмпирическим фактом, что собаки обладают сознанием и это проверено с помощью достаточно убедительных свидетельств. Но я уже не столь уверен, когда дело доходит до животных, стоящих значительно ниже на филогенетической лестнице. У меня нет ни малейшей идеи относительно того, сознательны ли блохи, кузнечики, крабы или черви. Мне представляется, что я могу с полным основанием оставить подобные вопросы нейрофизиологам. Но какого рода свидетельства могли бы искать нейрофизиологи? Вот еще один мысленный эксперимент, который мы вполне могли бы вообразить.

Предположим, что у нас есть объяснение нейрофизиологического базиса сознания в человеческих существах. Также предположим, что у нас есть достаточно точные, нейрофизиологически изолируемые случаи наличия сознания в человеческих существах, такие, что присутствие соответствующих нейрофизиологических феноменов служит необходимым и достаточным условием для сознания. Если вам это присуще, то вы сознательны; если вы потеряли это, то вы оказались бессознательны. А сейчас вообразите, что некоторым животным присущ данный феномен — назовем его для краткости “х”, — а другие лишены его. Предположим, что проявление х обнаружилось во всех таких животных, как мы сами, обезьяны, собаки и т.д., в отношении которых мы вполне уверены, что они сознательны на основе всей их физиологии, и что х совершенно отсутствовал у таких животных, как амебы, которым мы отнюдь не склонны приписывать какое-либо сознание. Предположим далее, что удаление х из нейрофизиологии человеческого существа немедленно породит бессознательное, а его повторное введение снова породит сознание. В подобном случае, как мне кажется, мы могли бы не без основания предположить, что присутствие х сыграло решающую каузальную роль в производстве сознания и что данное открытие дало бы нам возможность разрешить сомнительные случаи с животными либо обладающими, либо лишенными сознательных состояний. Если бы змеи обладали х, а клещи были бы лишены его, то мы могли бы с основанием сделать вывод, что клещи действовали на основе простых тропизмов, а змеи обладали сознанием в том же самом смысле, что и мы сами, собаки и бабуины.

Я ни на мгновение не допускаю, чтобы нейрофизиология сознания была столь простой, как эта. Мне представляется куда более вероятным, что мы обнаружим огромное разнообразие форм нейрофизиологии сознания, и что в любой реальной экспериментальной ситуации мы стали бы искать независимое свидетельство существования механизмоподобных тропизмов для объяснения, пoвидимости, целенаправленного поведения в лишенных сознания организмах. Смысл данного примера заключается просто в показе того, что мы можем иметь косвенные средства объективного, в третьем лице и эмпирического вида для приближения к эмпирическим феноменам, которые, в сущности, субъективны и потому недоступны прямым проверкам в третьем лице.

Не следует тем не менее считать, что есть нечто второстепенное или несовершенное в отношении возможности эмпирических методов в третьем лице для открытия этих субъективных эмпирических фактов от первого лица.

Эти методы покоятся на приблизительном принципе, используемом повсюду в науке и в повседневной жизни: те же причины — те же действия, и сходные причины — сходные действия. Мы можем с готовностью признать в случае других человеческих существ, что каузальные основания их опыта виртуально тождественны с каузальными основаниями нашего опыта. Вот почему в реальной жизни не существует “проблемы других сознаний”. Животные представляют подходящий случай для проверки данного принципа, поскольку, разумеется, физиологически они не тождественны с нами, но в некоторых важных отношениях все же похожи. У них есть глаза, уши, нос, рот и т.д. По этой причине мы действительно не сомневаемся, что им присущ опыт, соответствующий этим разным видам органов. До сих пор все эти соображения были донаучными. Однако давайте предположим, что мы могли бы идентифицировать для всех случаев, связанных с человеком, точные причины сознания, а затем смогли бы открыть именно те же самые причины в других животных. Если так, то мне кажется, мы в самом деле окончательно установили бы, что у других видов совершенно такое же сознание, как и у нас, ибо мы можем предположить, что одни и те же причины порождают одни и те же действия. И это не будет всего лишь дикой спекуляцией, поскольку мы бы имели очень хорошее основание предположить, что эти причины породили бы те же самые действия в других видах.

В реальной практике учебники по нейрофизиологии, как и положено, сообщают, например, в чем восприятие кошками цвета похоже и одновременно отлично от человеческого и даже других животных.Какая захватывающая дух безответственность! Как могли подобные авторы претендовать на столь легкое решение проблемы “сознания других кошек”? Ответ заключается в том, что данная проблема разрешима в отношении кошачьего зрения, если мы точно знаем, в чем кошачий орган зрения и похож, и отличен от нашего собственного органа зрения и органов зрения других видов.[36]

Как только мы поймем, в чем заключается каузальное основание приписывания ментальных состояний другим животным, тогда несколько традиционных скептических проблем относительно “других сознаний” получат легкое решение. Рассмотрим знаменитую проблему инверсии спектра, которую я упоминал в главе II. Часто говорится, что, насколько мы знаем, одна часть населения могла бы иметь такую инверсию красное/зеленое, что хотя эта часть и делает те же самые различения в поведении, как и остальные из нас, реальные восприятия, которые у них есть, когда они видят зеленое и которые они называют “видение зеленого”, суть восприятия, которые, будь они нам присущи, мы бы назвали “ видение красного”, и наоборот. А сейчас рассмотрим следующее: предположим, мы действительно обнаружили, что у части населения порядок рецепторов красного и зеленого цвета изменен подобным образом и так связан со всем остальным в их органе зрения, что у нас появляется убедительное нейрофизиологическое свидетельство того, что несмотря на то, что их молярные различения таковы же, как и у нас, в действительности им присущи иные лежащие в их основании восприятия. И это уже была бы не проблема философского скептицизма, но хорошо сформулированная нейрофизиологическая гипотеза. Но тогда, если не существует подобной части населения, если всем не слепым на цвета людям присущи одинаковые “красное/зеленое” проводящие перцептуальные пути, мы получаем твердое эмпирическое свидетельство, что вещи выглядят для других людей так же, как они выглядят для нас. Облако философского скептицизма конденсируется в каплю нейронауки.

Заметьте, что такое решение “проблемы других сознаний”, а именно то, которое мы используем в науке и повседневной жизни, предоставляет нам достаточные, но не необходимые условия для правильного приписывания ментальных феноменов другим существам. Нам, как я ранее указывал в этой главе, потребовалась бы значительно более богатая нейробиологическая теория сознания, чем все, что мы сейчас были бы способны вообразить, для предположения, что мы могли бы выделить необходимые условия наличия сознания. Я вполне уверен в том, что тот стол напротив меня, компьютер, который я использую повседневно, авторучка, которой я пишу и магнитофон, на который я диктую, совершенно бессознательны, но, конечно, я не могу доказать, что они бессознательны, да и никто другой не сможет.