2.3. Некорректируемость

Часто говорится, что мы не можем ошибаться относительно содержания своего собственного сознания. Согласно традиционному картезианскому пониманию сознания, сообщения о ментальных состояниях от первого лица так или иначе не поддаются корректировке. В соответствии с этим взглядом, в сообщениях о наших ментальных состояниях нам присущ определенного рода авторитет от первого лица. Утверждалось даже, что эта некорректируемость есть верный знак того, что нечто является ментальным (Rorty 1970). Но если вы на мгновение задумаетесь об этом, то утверждение о некорректируемости покажется очевидно ложным. Обсудим случай с Салли и Джимми. Салли могла бы впоследствии осознать, что она просто ошибалась, когда полагала, что любила Джимми; что это чувство неправильно приписывалось ей; фактически же оно было только формой безрассудной страсти. И кто-либо, хорошо знавший ее, мог бы с самого начала знать, что она ошибалась.

Если даны подобные факты, то почему кто-либо должен полагать невозможным ошибаться относительно содержания своих собственных ментальных состояний? Почему вообще стали бы предполагать, что оно изначально “некорректируемо”? Ответ, возможно, имеет отношение к смешению субъективной онтологии ментального с эпистемологической достоверностью. И в самом деле, это тот случай, когда сознательным ментальным состояниям присуща субъективная онтология, о чем я неоднократно говорил в этой книге. Но из факта субъективной онтологии еще не следует, что нельзя ошибаться в отношении ментальных состояний. Все, что следует из этого, так это то, что стандартные модели заблуждения, основанные на различении видимости и реальности, не работают для существования или характеристики ментальных состояний. Но это не единственные возможные формы заблуждения относительно некоторого явления. Из нашего собственного опыта нам всем известно, как часто случается, что кто-то другой находится в лучшей позиции, чем мы, для определения того, к примеру, ревнуем мы или нет в действительности, разозлены ли или ощущаем великодушие. Верно, что то, как я отношусь к своим ментальным состояниям, и потому то, как я отношусь к своим сообщениям о ментальных состояниях, отличается от того, как другие люди относятся к моим ментальным состояниям. А это оказывает действие на статус их сообщений о моих ментальных состояниях. И тем не менее их сообщения могут оказаться более точными, нежели мои.

В каком именно смысле предполагается, что я обладаю компетенцией от первого лица в отношении содержания моего собственного сознания, и почему? Витгенштейн в “Философских исследованиях” (1953) отважно пытался элиминировать ту идею, что нам следует рассматривать свои ментальные высказывания от первого лица как сообщения или описания вообще. Если бы мы могли, как советовал Витгенштейн, думать о таких высказываниях скорее как о внешних выражениях (Aeusserungen) внутреннего состояния, тогда они уже вообще не будут сообщениями или описаниями, а следовательно, не будет и вопроса о какой-либо компетенции (authority). Когда я просто вскрикиваю от боли, то не возникает никакого вопроса относительно компетенции, поскольку мое болевое поведение было всего лишь естественной реакцией, вызванной самой болью, а не какой-либо разновидностью утверждения (claim). Если бы моя фраза “мне больно” могла трактоваться как разновидность ритуализированного крика, как условная форма болевого поведения, тогда также не возникало бы никакого вопроса о моей компетенции. Я полагаю, будет справедливым сказать, что предложенное Витгенштейном решение этой проблемы провалилось. И в самом деле бывают отдельные случаи, когда вербальное поведение относительно своих ментальных состояний более естественно рассматривается как форма выражения ментального феномена, нежели как его описание (например, “ох!”), но все же имеется и много случаев, когда пытаются сделать точное утверждение или описание своего ментального состояния, а не просто дать выражение этому состоянию. Итак, какого же рода “компетенцией” необходимо обладать в подобных высказываниях, и почему?

Я полагаю, что путь к пониманию того, что же такого особенного в сообщениях от первого лица, это спросить, почему мы не считаем, что нам присуща сходная особая компетенция в отношении объектов и положений дел в мире ином, нежели наши ментальные состояния. Причина тут в том, что в наших сообщениях о мире в целом проводится различие между тем, какими вещи представляются нам, и каковы они в реальности. Мне может казаться, будто в кустах за моим окном прячется человек, когда на самом деле подобная видимость была обусловлена всего лишь специфическим сочетанием света и тени на кустарнике. Но в том, как вещи представляются мне, не следует проводить различения “реальность — видимость”. Мне ведь действительно кажется, что в кустах прячется человек. Там, где это касается интенциональных ментальных состояний, они сами являются определяющими для видимости. Короче, истоки нашего убеждения в особой компетенции первого лица лежат в том лишь факте, что мы не можем проводить условное различение “реальность — видимость” для самих видимостей. Это ставит нас перед двумя вопросами. Во-первых, как возможно, что мы можем заблуждаться относительно своих собственных ментальных состояний? Какова, так сказать, форма ошибки, которую мы совершаем, если она не то же самое, что и ошибки, связанные с различением видимости и реальности, которые мы делаем по отношению к миру в целом. И во-вторых, поскольку видимости сами по себе составляют часть реальности, почему бы нам не проводить различение “видимость — реальность” и для видимостей? Мы можем начать отвечать на первый вопрос, если исследуем некоторые из возможностей для заблуждения в отношении того, скажем, сердит ли кто-то, или нет. Не принимая во внимание вопрос о чисто лингвистических ошибках, то есть не учитывая те случаи, когда человек полагает, к примеру, что слово “сердитый” означает “счастливый”, типичными случаями, когда делают неверные описания своих собственных ментальных феноменов, являются самообман, неправильное толкование и невнимательность. Я по очереди рассмотрю каждый из них.

Кажется достаточно простым “доказать” невозможность самообмана, однако, все же самообман является широко распространенным психологическим феноменом, и потому что-то должно быть неверным в подобном доказательстве. Оно развертывается следующим образом: для того, чтобы х обманул у, х должен быть убежден, что p, и должен сделать успешную попытку вызвать у у убеждение, что не-р. Но в случае, когда х тождествен у, представляется, что х должен был бы породить в себе самопротиворечивое убеждение, что p и не-р. А это кажется невозможным.

И тем не менее мы знаем, что самообман возможен. Есть, без сомнения, много форм самообмана, но в одной очень распространенной его форме агент имеет мотив или повод не признаваться самому себе в том, что он находится в определенном ментальном состоянии. Ему может быть стыдно того факта, что он разгневан или что он ненавидит определенного человека или определенную группу людей. В подобных случаях агент просто отказывается сознательно размышлять о своих определенных психологических состояниях. Когда появляется мысль об этих состояниях, он немедленно начинает думать о противоположном состоянии, которое, как он того желает, имело бы место в действительности. Предположим, что он ненавидит членов некоторой группы представителей меньшинства, но стыдится этого предрассудка и сознательно желает, чтобы у него не было этой ненависти. Когда ему предъявляется свидетельство о его предрассудке, он просто отказывается признавать его и даже горячо и искренне отрицает это. Агенту присуща ненависть вместе с желанием не иметь подобной ненависти, то есть, некоторая форма стыда в отношении этой ненависти. Дабы примирить их, он избегает сознательного размышления о своей ненависти и, таким образом, оказывается способным искренне отказываться признавать наличие этой ненависти, когда ему предъявляется свидетельство о ней. Конечно, это одна из распространенных форм самообмана.

Вторая форма “ошибки”, которую можно совершить в отношении своих собственных ментальных феноменов, — это неверное толкование. Например, в пылу страсти человек может считать, что влюблен, в самом деле, вполне искренне считать, что он влюблен, однако позднее осознать, что в то время он просто неверно толковал свои чувства. Решающее значение для подобного рода случаев имеет воздействие сети и фона. Подобно тому, как человек может неверно истолковать некоторый текст, оказавшись не способным увидеть, каким образом элементы текста относятся друг к другу, а также не поняв воздействие фоновых обстоятельств, при которых был сочинен данный текст, так же человек может дать неверное толкование своим собственным интенциональ-ным состояниям, оказавшись не способным увидеть их взаимоотношения, а также не сумев правильно локализовать их по отношению к фону нерепрезентативных ментальных способностей. В подобных случаях перед нами отнюдь не традиционная модель осуществления неверных выводов на основе недостаточных свидетельств. Это не вопрос о переходе от видимости к реальности, но вопрос о локализации части загадки по отношению ко множеству ее других частей.

Последним и, в самом деле, очевидным случаем “ошибки” в отношении своих собственных ментальных состояний, является простое невнимание. В совершенно хаотичной интенсивности жизни мы часто не уделяем пристального внимания нашим сознательным состояниям. К примеру, знаменитый политик недавно объявила в прессе, что она ошибалась, считая, что симпатизировала демократам. Не замечая этого, ее симпатии перешли к республиканцам. То, что мы имеем в ее случае, так это целую сеть интенциональности — такие вещи, как отношение к законодательству, симпатия по отношению к определенным группам политиков и враждебность по отношению к другим, реакции на определенные события в зарубежной политике и т.д. — и эта сеть изменилась, чего она не осознала. В подобных случаях наши ошибки скорее касаются фокусирования внимания, нежели традиционного различия между видимостью и реальностью.