2. Субъективность

Сознательным ментальным состояниям и процессам присуща особая черта, которой не обладают другие естественные феномены, а именно, субъективность. Как раз эта черта сознания и делает его изучение столь не поддающимся общепринятым методам биологического и психологического исследования, а также наиболее загадочным для философского анализа. Есть несколько различных смыслов “субъективности” — ни одно из них не является полностью ясным, — и я должен, хотя бы кратко, сказать об этом, дабы прояснить тот смысл, в котором я утверждаю, что сознание субъективно.

Мы часто говорим о суждениях как о “субъективных”, когда подразумеваем, что их истинность или ложность не может быть установлена “объективно”, поскольку истинность или ложность не есть просто вопрос факта, но зависит от определенных установок, мнений и точек зрения тех, кто высказывает суждения, и тех, кто их слышит, Примером подобного суждения могло бы быть: “Ван Гог как художник лучше Матисса”. В этом смысле “субъективености” мы противопоставляем такие субъективные суждения совершенно объективным суждениям, подобным суждению: “Матисс жил в Ницце в течение 1917 года”. Для объективных суждений мы способны устанавливать, какого рода факты в мире делают их истинными или ложными независимо от чьих-либо установок или мнений о них.

Так вот смысл, в котором мы говорим об “объективных” и “субъективных” суждениях, не является тем смыслом “субъективного”, в котором я говорю о сознании как о субъективном. В том смысле, в котором я употребляю здесь данный термин, “субъективный” указывает на онтологическую категорию, а не на эпистемическую форму. Рассмотрим, к примеру, утверждение “Сейчас у меня боль в нижней части спины”. Данное утверждение совершенно объективно в том смысле, что оно делается истинным благодаря существованию реального факта и не зависит от какой-либо позиции, установок или мнений наблюдателей. Тем не менее сам этот феномен, реальная боль сама по себе существует субъективным образом, и как раз в этом смысле я и говорю, что сознание субъективно.

Что еще мы можем сказать относительно этого субъективного способа существования? Ну, во-первых, важно понимать, что как следствие ее субъективности, боль не в равной степени доступна любому наблюдателю. Мы могли бы сказать, что ее существование есть существование от первого лица. Чтобы быть болью, она должна быть чьей-то болью; и это сказано в значительно более сильном смысле, чем тот смысл, в котором, к примеру, нога должна быть чьей-то ногой. Пересадки ног возможны, а вот пересадки боли в этом смысле — нет. И то, что истинно в отношении болей, истинно и в отношении состояний сознания в целом. Любое состояние сознания всегда есть чье-то состояние сознания. И подобно тому, как мне присуще особое отношение к моим собственным состяниям сознания, которое отличается от моего отношения к состояниям сознания других людей, так же, в свою очередь, им присуще отношение к их состояниям сознания, которое отличается от моего отношения к их состояниям сознания.[46] Другим следствием субъективности является то, что все мои сознательные формы интенциональности, дающие информацию о независимом от меня мире, всегда связаны с моей особенной точкой зрения. Мир сам по себе не имеет точки зрения, но мой доступ к миру с помощью сознательных состояний всегда осуществляется в той или иной перспективе, всегда с моей точки зрения.

Трудно преувеличить те разрушительные последствия, которые оказала на философские и психологические исследования последней половины столетия неспособность примириться с фактом субъективности сознания. Отнюдь не очевиден на поверхности крах большинства исследований в области философии сознания и значительное бесплодие академической психологии за последние более чем пятьдесят лет, то есть более чем за всю мою интеллектуальную жизнь, из-за постоянной неспособности признать и примириться с тем фактом, что онтология ментального является нередуцируемой онтологией от первого лица. Существуют очень глубокие причины, многие из которых заключены в нашей бессознательной истории, почему мы находим трудным, если не невозможным, принять ту идею, что реальный мир, то есть мир, описываемый физикой, химией и биологией, содержит неэлиминируемый субъективный элемент. Как подобное могло произойти? Как мы, вероятно, могли бы получить связную картину мира, если мир содержит эти мистические сознательные сущности? И тем не менее мы знаем, что большую часть своих жизней мы сознательны и что другие люди вокруг нас также сознательны. И если только мы не ослеплены плохой философией или некоторыми формами академической психологии, то на самом деле у нас нет никаких сомнений, что собаки, кошки, обезьяны и маленькие дети сознательны и что их сознание столь же субъективно, как и наше.

Так что давайте вначале попытаемся несколько более детально описать ту картину мира, которая содержит субъективность как элемент твердого основания, а затем попытаемся описать некоторые из тех трудностей, которые препятствуют примирению с этой картиной мира. Если мы рассматриваем мир как состоящий из частиц, эти частицы — как организованные в системы, некоторые из этих систем — как биологические системы, некоторые из таких биологических систем-как сознательные, а сознание-как, в сущности, субъективное, тогда что же нас просят вообразить, когда мы воображаем субъективность сознания? Ведь, в конце концов, все другие вещи, которые мы воображали, — частицы, системы, организмы и т.д. — были абсолютно объективными. И как следствие этого они в равной степени доступны всем компетентным наблюдателям. Так что же нас просят вообразить, если мы собираемся бросить в этот метафизический котел нечто нередуцируемо субъективное?

На самом деле то, что нас просят “вообразить”, есть просто тот мир, который, как нам известно, существует. Я знаю, к примеру, что сейчас нахожусь в сознательном состоянии, и что это мое состояние обладает той субъективностью, на которую я указывал, и я знаю, что значительное число других организмов, подобных мне, так же сознательны и им присущи похожие субъективные состояния. Тогда почему кажется, будто я прошу вообразить нечто, что сложно или в некотором роде контринтуитивно, когда все, что я делаю, так это напоминаю о фактах, которые все время прямо перед нами? Отчасти — но только отчасти — ответ имеет отношение к тому факту, что я весьма наивно прибегнул в предыдущем параграфе к слову “наблюдатель”. Когда нас просят сформировать взгляд на мир или картину мира, мы формируем их на основе модели зрения. Мы буквально стремимся сформировать образ реальности, состоящей из очень маленьких кусочков материи, “частиц”, а затем воображаем, как они организуются в системы, которым опять же присущи крупные видимые свойства. Но когда мы в воображении рисуем мир с помощью этого внутреннего глаза, мы ведь не можем видеть сознание. В самом деле, как раз субъективность сознания и делает его полностью невидимым. Если мы пытаемся нарисовать образ чьего-либо сознания, то мы осуществляем это, просто нарисовав другого человека (возможно с надувным шариком, вырастающим из его головы). Если же мы пытаемся нарисовать свое собственное сознание, то мы осуществляем это, нарисовав все то, что мы осознаем. Если сознание есть твердопородное эпистемическое основание для того, чтобы добраться до реальности, то мы не можем таким же образом добраться до реальности самого сознания. (Вот альтернативная формулировка: мы не можем добраться до реальности сознания тем же путем, каким, используя сознание, мы способны добраться до реальности других феноменов).

Важно достаточно медленно рассмотреть сказанное, а не просто промчаться по обыкновению, так что позвольте мне шаг за шагом проделать это на небольшой скорости. Если я пытаюсь наблюдать за сознанием другого, то я наблюдаю не его субъективность, но лишь его сознательное поведение, его строение (structure) и каузальные отношения между строением и поведением. Далее, я наблюдаю каузальные отношения между строением и поведением, с одной стороны, и окружением, которое сталкивается с ним и с которым он, в свою очередь, сталкивается, с другой. Так что не существует способа, с помощью которого я мог бы наблюдать чье-либо сознание как таковое; скорее то, что я наблюдаю, это он сам, его поведение и отношения между ним, его поведением, строением и окружением. Ну, а как насчет моих собственных внутренних поступков? Способен ли я их наблюдать? Сам факт субъективности, который мы стремились рассмотреть, делает подобное наблюдение невозможным. Почему? Потому что там, где это касается сознательной субъективности, не существует различия между наблюдением и наблюдаемой вещью, между восприятием и воспринимаемым объектом. Модель зрительного восприятия работает на основе предпосылки, что имеется различие между видимой вещью и видением ее. Но для “интроспекции” просто невозможно осуществлять подобное разделение. Любая, присущая мне интроспекция моего собственного сознательного состояния, сама есть это сознательное состояние. Это не значит сказать, что мои сознательные ментальные феномены не проявляются на многих различных уровнях и в различных вариациях — у нас позднее будет повод изучить некоторые из них детально — просто это означает сказать, что стандартная модель наблюдения не работает по отношению к сознательной субъективности. Она не работает по отношению к сознанию других людей, равно как и по отношению к своему собственному. В силу этого сама идея того, что мог бы быть особый метод исследования сознания, а именно “интроспекция”, которая, как полагают, есть нечто вроде внутреннего наблюдения, была изначально обречена на неудачу, и потому нет ничего удивительного в том, что интроспективная психология потерпела банкротство.

Мы находим сложным примириться с субъективностью, и не только потому, что выросли с идеологией, твердящей, что изначальная реальность должна быть абсолютно объективной, но и потому, что наша идея объективно наблюдаемой реальности предполагает понятие наблюдения, которое само неизбежно субъективное и не может стать объектом наблюдения, подобно тому, как таковыми могут стать объективно существующие объекты и положения вещей в мире. Короче говоря, для нас не существует способа отобразить субъективность как часть нашего взгляда на мир, поскольку интересующая нас субъективность и есть, так сказать, само отображение. Решение же будет заключаться не в том, чтобы попытаться разработать особую разновидность отображения — нечто вроде сверхинтроспекции, но скорее в том, чтобы на этом полностью прекратить попытки отображения и просто признать факты. Факты же заключаются в том, что биологические процессы порождают сознательные ментальные феномены, а последние нередуцируемо субъективны.

Философы изобрели и другую метафору для описания определенных черт субъективности, которая представляется мне даже более путаной, нежели метафора здравого смысла об интроспекции, и это метафора “привилегированного доступа”. Визуальную метафору интроспекции мы склонны заменять пространственной метафорой привилегированного доступа , то есть моделью, наводящей на мысль, что сознание подобно изолированной комнате, войти в которую позволено только нам. Только я сам могу входить внутрь пространства моего собственного сознания. Однако эта метафора также не работает, поскольку для того, чтобы было нечто, к чему я имею привилегированный доступ, я должен был бы отличаться от пространства, в которое я вхожу. Но подобно тому, как потерпела неудачу метафора интроспекции, когда единственной вещью для наблюдения оказалось само наблюдение, так же и метафора изолированного внутреннего пространства терпит неудачу, когда мы начинаем понимать, что не существует ничего подобного пространству, в которое я могу войти, ибо я не способен провести необходимые различения между тремя элементами, а именно, самим собой, актом вхождения и пространством, в которое, как предполагается, я должен войти.

Мы могли бы суммировать эти положения, сказав, что наша современная модель реальности и отношения между реальностью и наблюдением не может включить в себя сам феномен субъективности. Это модель того, как объективные (в эпистемологическом смысле) наблюдатели наблюдают объективно (в онтологическом смысле) существующую реальность. Но, в соответствии с данной моделью, нет способа, с помощью которого можно было бы наблюдать акт наблюдения сам по себе. Ибо акт наблюдения есть субъективный (онтологический смысл) доступ к объективной реальности. Хотя мне нетрудно наблюдать другого человека, я неспособен наблюдать его субъективность. И, что еще хуже, я неспособен наблюдать свою собственную субъективность, ибо любое наблюдение, которое я пожелал бы предпринять, само является тем, что предполагалось наблюдать. В целом идея наблюдения реальности, как раз и есть идея (онтологически) субъективных представлений реальности. Онтология наблюдения — как противоположная его эпистемологии — есть именно онтология субъективности. Наблюдение всегда есть чье-то наблюдение; оно в общем сознательно, всегда осуществляется с определенной точки зрения, ему присуще субъективное чувство и т.д.

Я как раз хотел бы прояснить, что же именно я говорю и чего не говорю. Я отнюдь не высказываю старое путаное положение, приводящее к заключению, будто при исследовании субъективности возникает парадокс самореференции. Подобные парадоксы вообще не беспокоят меня. Мы можем использовать глаз для изучения глаза, мозг для изучения мозга, сознание для изучения сознания, язык для изучения языка, наблюдение для изучения наблюдения и субъективность для изучения субъективности. Нет проблем ни в одном из этих случаев. Дело скорее в том, что из-за онтологии субъективности наши модели “изучения”, то есть модели, опирающиеся на различие между наблюдением и наблюдаемой вещью, не работают в отношении самой субъективности.

Отсюда имеется смысл, в котором мы находим, что субъективность трудно постигнуть. Исходя из нашего понятия о том, на что должна быть похожа реальность и что означало бы познать эту реальность, нам представляется непостижимым, чтобы во вселенной существовало нечто нередуцируемо субъективное. Тем не менее мы все знаем, что субъективность существует.

Надеюсь, сейчас мы можем несколько более ясно представить, что же происходит, когда мы пытаемся описывать вселенную, опуская субъективность. Предположим, мы настаиваем на необходимости объяснения мира, которое будет полностью объективным не только в эпистемологическом смысле, а именно, что его утверждения независимо проверяемы, но и в онтологическом смысле, а именно, что феномены, которые описываются, обладают существованием, независимым от любой формы субъективности. Как только вы примете эту стратегию (основную стратегию в философии сознания за последние пятьдесят лет), тогда становится невозможным описывать сознание, поскольку становится буквально невозможным признавать субъективность сознания. Примеры этого и в самом деле слишком многочисленны, чтобы их упоминать, но я все же процитирую двух авторов, которые явно обращаются к проблеме сознания. Так, Армстронг (1980) молчаливо элиминирует субъективность, трактуя сознание лишь как способность устанавливать различия в отношении своих собственных внутренних состояний, а Шанжё, французский нейробиолог, определяет сознание просто как “глобальную регуляторную систему, имеющую дело с ментальными объектами и обработками (computations), использующими эти объекты” (1985, р. 145). Оба приведенные мнения предполагают понимание реальности с позиции третьего лица, то есть такое понимание реальности, которое не только эпистемологически объективно, но также и онтологически объективно. И в подобной реальности нет места для сознания, поскольку в ней нет места для онтологической субъективности.