2.3. Субъект права в постмодернизме

2.3. Субъект права в постмодернизме

Проблема субъекта права - одна из актуальнейших в современной юридической науке и не случайно она становится приоритетной в деконструктивистской программе постмодернизма. Ее особая актуальность, как представляется, связана, прежде всего, с изменением представления о человеке в современном мировоззрении и изменением фактического положения человека в современном обществе. С одной стороны, человек все больше отчуждается от результата своей деятельности, в том числе, от политикоправовых явлений и процессов. С другой стороны, возрастает осознание недопустимости этой тенденции. В связи с этим постмодернисты провозгласили «смерть субъекта», понимаемую как тотальное поглощение человека структурой (начиная от грамматики и заканчивая политическими институтами), которая не просто дисциплинирует его (в смысле дисциплинирующих практик М. Фуко), но превращает его в винтик, место или функцию в системе[97]. Одновременно они противопоставляли «реализм» тотального господства структуры над человеком идеям просветителей, полагавшим, что человек, наделенный Разумом, сам, по своему усмотрению, творит социальные (материальные и духовные) условия своего бытия. Собственно говоря, пафос постмодернистской критики направлен на развенчание этого просветительского мифа и, в конечном счете, на освобождение субъекта от власти структуры[98].

Первым заявил о «смерти субъекта (автора)» в 1968 г. Р. Барт[99], хотя эта тема во Франции известна еще со времен Малларме. Кто говорит посредством письма: конкретный человек, писатель, исповедующий определенные представления или общечеловеческая мудрость? Узнать это нам никогда не удастся, утверждает Барт, по той причине, что в письме как раз и уничтожается всякое понятие о голосе, об источнике[100]. В отличие от Нового времени, когда появляется идея автора (с ее помощью объяснение текста ищется в его создателе), сегодня произошло обезличивание письма и, как следствие, язык встает на место автора. Сам текст - это многомерное пространство, сотканное из цитат, отсылающих к многочисленным источникам. Поэтому во власти автора лишь «смешивать» различные виды письма, а его «внутренняя сущность» - уже готовый словарь, где одно слово объясняется через другое слово[101]. Но это отчуждение автора от его произведения оборачивается «восстановлением в правах» читателя, так как только в нем текст, «сложенный из множества разных видов письма, происходящих из различных культур и вступающих друг с другом в отношения диалога», в котором постоянно порождается и тут же улетучивается смысл, обретает единство. При этом сам читатель - это обезличенный человек «без истории, без биографии, без психологии»[102].

Эта же мысль была изложена в 1969 г. М. Фуко в выступлении во Французском философском обществе в Коллеж де Франс[103]. При этом эпатажное заявление о смерти автора потребовало специальных разъяснений в развернувшейся после выступления дискуссии (преимущественно с представителем генетического структурализма Л. Гольдманом). Суть выступления сам Фуко считал не в заявлении, что автора не существует, а в том, что в современной тематике, проявляющейся как в произведениях, так и в критике, автор стирается в пользу форм, свойственных дискурсу. Более того, вопрос об исчезновении автора «позволяет обнаружить действие функции-автор», точно так же, как смерть человека - это тема, которая «позволяет прояснить тот способ, которым понятие человека функционировало в знании», понять, каким образом, согласно каким правилам сформировалось и функционировало понятие человека[104].

Структура, как утверждается в постмодернизме, формирует потребности человека, трансформируя личность в члена аморфной массы[105]. Поэтому многие философы стали отказываться от понятия «субъект» в пользу «актор» или «агент»[106]. С другой стороны, антропологический «переворот», случившийся в 60-е г.г. XX в. привлек внимание к тому очевидному факту, что социальный мир, тем не менее, формируется человеком. Эта же идея стала краеугольной в методологии социального конструктивизма. Таким образом, оказалось, что субъект изначально «раздвоен»: он воспринимает себя как творческую личность и одновременно как отчужденную от «своего первоначального сектора»[107].

Таким образом, проблема субъекта в постмодернизме имеет двойственный характер. С одной стороны, постмодернизм (и постструктурализм) выступил против бессубъектности структурализма, программа которого была направлена на поиск объективной самодетерминирующей структуры, существующей за внешним проявлением любого предмета (феномена). «Инструмент интеллектуального действия и предмет анализа, соссюровский язык - пишет о структуралистской программе Бурдье - это язык мертвый, письменный, чуждый (о каком говорил еще Бахтин), это самодостаточная система, оторванная от реального использования и полностью выхолощенная, которая подразумевает чисто пассивное понимание... Иллюзия автономии собственно лингвистического порядка, утверждающая себя через предпочтение внутренней логики языка в ущерб социальным условиям его целесообразного использования, прокладывает путь всем последующим исследованиям, которые делаются так, как если бы владение кодом давало бы знание надлежащего способа использования; как если бы из анализа формальной структуры языковых выражений можно было вывести способы их использования и их смысл; как если бы правильный грамматический строй фразы был достаточен для производства смысла...»[108]. Поэтому задача постмодернизма, в некотором смысле, - «вернуть» субъекта действия[109], показать, что социальная (и правовая) реальность, политико-правовые институты, юридические тексты, юридически значимые действия и т.д. - результаты действий конкретного субъекта. С другой стороны, постструктурализм и постмодернизм как его продолжение, показывают, что субъект обусловлен (жестко детерминирован) социокультурной и исторической ситуацией. Его действия именно такие потому, что он - выходец из такой-то среды, за пределы которой он не в состоянии вырваться. Это насилие структуры над субъектом - главный мотив исследований М. Фуко, Ж. Делеза, Р. Барта и других основоположников постмодернизма. При этом необходимо иметь в виду, что это - диагноз положения субъекта в массовом обществе, а не постмодернистский идеал. Наоборот, постмодернисты, как уже отмечалось, пытаются преодолеть объективирующую, отчуждающую функцию структуры, разоблачая ее роль.

Проблему субъекта права неоднократно поднимает в своих исследованиях П. Шлаг[110]. В работе, посвященной четырем парадигмам в американской юриспруденции, именуемой им «эстетиками» как способами восприятия, а по сути - формирования, права[111], он пишет, что каждая эстетика (парадигма)[112] «в своем образе создает субъекта... Кроме того, в конструировании субъекта различными способами каждая эстетика вовлекает субъекта в различные виды проектов.

Сетка располагает субъекта вне его представлений о праве. Таким образом, она связана со стилем, который вычеркивает субъекта, оставляя только то, что я назову формальным субъектом. Это формальное представление о субъекте остается распространенным сегодня среди судей, юристов, профессоров и студентов юридических факультетов. В их соответствующие формальные окрестности входят мнение, изложение материалов дела, статья в юридическом журнале, аргумент в учебном судебном процессе; эти профессиональные юристы редко применяют «Я». Считается, что «Я» просто не имеет значения. Эффект этого стирания состоит в том, чтобы создать воображаемое и очень абстрактное объединение правовых субъектов, якобы связанных друг с другом общим правом сетки. Предполагается, что профессиональные юристы должны мыслить и создавать право, как будто они все видели ту же самую вещь. Ценностью любого формального субъекта является его функция властвования над сеткой. Идеальный формальный субъект — наиболее ценный — тот, что наделен самой усовершенствованной способностью к принятию решения и самой полной властью над сеткой. Индивидуальность и личные особенности формального субъекта должны быть или стерты, или хотя бы подавлены. Понятно, что этот вид субъекта кажется контролируемым, подавляемым и немного холодным. Столкновение с этим субъектом напоминает столкновение с маской. Предполагается, что за маской кто-то есть, но фактически очень часто там никого нет; субъект стал маской. В своем усовершенствованном и недосягаемом состоянии этот субъект был бы точным зеркальным отражением сетки — чистым правом.

В эстетике энергии расположение субъекта неясно. Субъект может быть истоком, движущей силой или даже хозяином энергии права. Эстетика энергии мобилизует субъекта к действию. Субъект в ее пределах является заинтересованным субъектом, тем, кто движим силами права, переживанием влияния ценностей и принципов. Заинтересованный субъект сам по себе является движущей силой. Следовательно, эстетика энергии связана с предписывающей или нормативной мыслью «должного» права»....

Эстетика перспективизма связана с децентрированным субъектом. В условиях пространства можно вообразить субъекта, помещенного во множество пунктов наблюдения, рассматривающего объект в центре. Но описать децентрированного субъекта таким образом означает вновь впасть в эстетику сетки. Более радикальный перспективизм конструирует субъекта, изображающего множество ролей и персон. Нет никакого единственного, целого субъекта, а есть, скорее множественность действий субъекта. В отличие от заинтересованного субъекта эстетики энергии, очевидно, децентрированный субъект никуда не движется.

Разобщающая эстетика вносит распад субъекта — момент, в который субъект проходит через язык, мысль, письмо и социальное поведение без какого-либо очевидного чувства самообладания. С одной стороны, непонятно, как этот вид субъекта будет связываться с правовой практикой. С другой стороны, конечно, это момент мышления, момент, когда отношение, или различие, или решение, которые ранее имели большой смысл, не имеют никакого смысла вообще»[113].

Постмодернизм, представленный «эстетикой перспективизма», по мнению П. Шлага, «децентрирует» субъекта права. Представьте, что «субъект, - пишет П. Шлаг, - больше не является посторонним или неуязвимым для игры перспектив, зато эта игра перспектив начинает формировать, направлять и даже организовывать субъекта. С этим изменением казавшийся ранее единым, самонаправляемым, последовательным интегрированный субъект теперь становится сущностью, изменяющейся в зависимости от игры перспектив. Любые всеобъемлющие принципы или структуры, которые однажды, казалось, организовывали субъекта (душа, воля, автономия, индивидуальность и все что угодно), теперь децентрированы.

Именно этот образ децентрированного субъекта (субъекта без устойчивого центра и субъекта, более не являющегося центром) позволяет постмодернистским философам говорить о случайном, изменчивом и даже о нецелостном характере субъекта. И этот же образ позволяет структуралистам и постструктуралистам говорить с сожалением в сверхдраматических тонах о «смерти» автора, человека, возможно, даже субъекта.

Однако под угрозой в этих разнообразных утверждениях является не столько ликвидация автора, человека, субъекта, сколько развенчание определенного образа автора, человека и субъекта как единого, самонаправляемого, последовательного и интегрированного./.../

Как только обнаруживается, что субъект вовлечен в игру перспективизма, появляется возможность нести ответственность за его действия. Судья больше не воспринимает право как данность. Он понимает, что его понимание и восприятие права зависят не только от перспективы, с которой он видит право, но и от субъекта, который приводится в действие, рождается, чтобы видеть право. Осмысление права, создание права теперь включают работу над субъектом.

Эта работа над субъектом не является просто внутренним диалогом. Перспективист безоговорочно принимает то, что представления и обязательства других уже формируют право. В эстетике перспективизма право воспринимается как результат совместного производства многих различных деятелей — судьи, законодателя, юриста, бюрократа, гражданина и т. д., объясняющих право с точки зрения его значения для других»[114].

В программной статье «Проблема субъекта», не уступающей по объему книге, П. Шлаг обоснованно утверждает, что в американской юриспруденции имеет место «систематическое и фундаментальное забвение субъекта»[115]. Он пишет: «Американская правовая мысль концептуально, риторически и социально сконструирована так, что избегает конфронтационного вопроса - кто или что мыслит о праве или продуцирует право»[116]. Объективация права, приводящая к исчезновению субъекта, проявляется, в частности, в использовании местоимений таким выдающимся для юриспруденции США теоретика, как декан Гарвардской школы права Кристофером Колумбусом Лангделлом. П. Шлаг замечает, что когда Лагнделл говорит и пишет о вопросах педагогики, он всегда использует личное местоимение «Я». Когда же дело доходит до права, то он уже использует безличные местоимения или обороты («таким образом», «представляется», «дебитор становится лично обязанным кредитору» и др.), заставляя читателя не принимать в расчет индивидуального субъекта[117].

Постмодернизм в вопросе экспликации субъекта права стремится к методологическому номинализму: субъектом права является исключительно человек. Правовой статус человека и коллективных образований как юридических фикций может быть разным, но в любом случае носителем правового статуса всегда выступает индивид.